КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Желанная
1. Девушки и поросята
Настало время приездов и отъездов, прибавлений и вычитаний, перестановок. Должны были приехать Кенрик с Ритой, должна была приехать Руаа, а Уна после короткой отлучки должна была снова уехать. Собирались ли вернуться Прентисс, Додо и Кончита? С большой вероятностью должен был приехать Йоркиль; возможно, должен был приехать и Тимми. Самое неблагоприятное пока заключалось в том, что Шехерезада скоро должна была освободить башенку на дальнем конце общей ванной - с тем, чтобы ее сменила Глория, призванная из своего склепа. Шехерезада должна была занять апартаменты - с тем, чтобы ее, в свою очередь, сменили, с большой вероятностью, Глория с Йоркилем.
* * *
Они сидели за единственным имевшимся в баре уличным столиком, и он объяснял ей, что все будет хорошо, если только Кенрик с Ритой к своему приезду по-прежнему останутся всего лишь добрыми друзьями.
- Что за человек эта Собака? - спросила Лили.
- Погоди. У меня со всеми этими прозвищами скоро перебор наступит. Однажды вечером оно возьмет и выскочит. - Он размышлял о девственных пустынях, что раскинутся теперь за обеденным столом. - Возьму и скажу: Бухжопа, а ну-ка расскажи Мальчику с пальчик о том случае, когда ты выпила… Давай приучимся называть ее Ритой.
- О'кей. Что за человек эта Рита?
- Какая она? - И он рассказал ей: из семьи богатых рабочих (дочь короля игральных аппаратов), спортивная машина, держит большую палатку (маскарадные украшения) на Кенсингтонском антикварном рынке. - Она постарше нас, - добавил он, - и поднаторела в том, чтобы вести себя как парень. Такая у нее миссия. Она как антиполицейский. Ее задача - добиться, чтобы все непременно нарушали закон.
- Ну, если Кенрик не ебется с Собакой, может, он станет ебаться с Каплей.
- Лили!
- Или, может, он станет ебаться со мной.
- Лили.!
- Ну, кто-то же должен это делать.
- Лили!
"Кто-то же должен"… Не особенно эротическое замечание по поводу не особенно эротической ситуации, на которое последовал не особенно эротический ответ Кита:
- Да ладно тебе, кто-то этим почти каждую ночь занимается. Я. Или утром.
- Да, но не так, как следует.
- Не так, как следует. - Его ногти жаждали его подмышек. - Лили, я тебя все-таки люблю.
- М-м. Ты-то, может, и любишь. Но твой…
- Не надо все это вываливать. Рита все время так делает. Все время берет и вываливает.
Он нырнул в бар - своего рода столярную мастерскую, где были холодильник и шеренга посеревших от пыли бутылок бренди на полке. Так, ну и что тут у нас: другие итальянцы, не Адриано. Одетые в черные фуфайки, они молча стояли у прилавка, словно гранитные глыбы, еще не тронутые инструментами местных скульпторов: их спящие тела, их души и лица, будто созданные в короткий промежуток между двумя сокрушительными ударами по голове. Кит проникся сочувствием. Занятия любовью с Лили теперь уже нельзя было назвать процессом повторяющимся - с каждой ночью он становился все более предательским. У мужчин два сердца, подумал он, то, что над, то, что под. И пока Гензель прикладывался к Гретель, его над-сердце было полно, оно билось, оно любило, под-сердце же его всего лишь действовало (причем едва-едва) - анемичное, неискреннее. И это, разумеется, было заметно.
- Рита - это песня, - сказал он, ставя перед Лили ее стакан игристого. - Просто песня.
- Не может быть - и она тоже? А тут еще Йоркиль на подходе. Не говоря уж о Мальчике с пальчик. А насчет войны ты был неправ. - Она похлопала по лежащей перед ней книжке. - Италия сдалась в сорок третьем. Потом сюда вошли немцы.
- Правда? Черт… Да нет, ничего.
- Борьбу вели партизаны против фашистов. Люкино боролся с фашистами, пока мама голодала в тюрьме. Значит, Адриано все-таки был на той стороне. И Шехерезада может ебаться с ним ради тех, кто шел в бой.
Кит закурил.
- Как там у них, дело движется? Они довольно поздно вместе засиживаются.
- Она говорит, такое чувство, как будто тебе снова пятнадцать. Сам понимаешь. Стадии.
Про стадии Киту все было известно. Сжав зубы, он сказал:
- Ну и на какой же они?
- Пока только поцелуи. Уже с языком. Она готовится пустить в ход сиськи.
Кит пил пиво. Лили продолжала:
- Сам понимаешь. Сперва - чтобы руки снаружи, на блузке. Потом внутри. Она этого ждет, даже очень - ей главное кураж не потерять.
Кит спросил почему.
- Знаешь, они сильно выросли за последние шесть недель. Чувствуют себя по-другому. Гораздо больше ощущений. Везде пульсирует, щекотно. Ей хочется их опробовать.
- Опробовать свои сиськи.
- Опробовать свои сиськи. На Адриано. - Лили помедлила. - А потом двинуться вперед, шаг за шагом, и сделать то же самое со своей пипкой.
Кит швырнул ручку на металлический стол.
- Знаешь, от всего этого просто тошнит. И ведь она несчастна - это видно. Не может накачать себя жалостью. Это, это… Ты должна использовать свое влияние.
- Где этот Тимми, идиот чертов? Так обидно - он же явно прекрасненько развлекается себе, и все. Обожает работать с этими рожденными заново, а сам ведь каждые выходные ездит на охоту.
- Какая охота в Иерусалиме?
- Он в Иорданию ездит. Охотится вместе с королевским семейством Иордании.
- А, понятно. Что ж ты молчала? Нельзя же отказывать Тимми в развлечениях. Убивает животных в обществе короля.
- Я даже думала телеграмму ему послать. Сказать, что она тоскует.
Кит промолвил из-под бровей:
- По-моему, это лишнее… Знаешь, у меня иногда такое чувство, что Адриано не то, чем кажется. - А то, чем он кажется, кажется полным кошмаром. - Он у нее на коленях. Будто кукла чревовещателя. Сюр какой-то.
- Бедненький мальчик.
- Богатенький мальчик. Ладно. - Он поднялся и с чувством долга произнес: - Думаю, нам следует пойти засвидетельствовать наше почтение крысе, как обычно. Ты с ней просто поговори. Понимаешь, это твой долг. Твоя обязанность перед ней. Не забывай, что она - твой лучший друг.
* * *
Шехерезада была несчастна, и это было видно. От этого онемело все: суеверный замок, свирепые горы, суровое голубое небо. Кит, знавший ужасное правило о внешности и счастье, ожидал, что ее постигнет потеря света в лице, возможно, легкий изгиб рта. И действительно - появилась новая хмурая гримаса, новая морщинка (сложившаяся, кстати, в форме двойных петличек капрала). Но страдание лишь сделало ее более живописной. В живописной Италии. В ней чувствовался груз, тянущий сердце книзу. По сравнению с Шехерезадой даже Глория - со своей остриженной головой, со своими мышиными балахонами, рабочими рубашками и клетчатыми штанами, со своими кожаными сандалиями, похожими на кирпичи, в которых были дырки для пальцев толщиной в дюйм, - выглядела всего лишь как человек, избравший покаяние и горе своей профессией.
Уна отправилась в Рим, взяв джип с шофером. Уиттэкер, взяв "фиат", поехал в Неаполь забрать Амина и Руаа. Кончита прислала из Гааги открытку с очень круглыми "а" и "о".
На верхней губе, на бровях у них - пухлые шарики пота, словно полоски пузырчатой упаковки. Даже пот их был пухлым. Он собирался у них под глазами, словно слезы безутешных пятилетних малышей. Железы сочились, глаза видели, сердца бились, плоть сияла. Они приобрели цвет арахисового масла. И все же, закрывая глаза, Кит представлялся себе пугалом, намертво застрявшим на морозе.
* * *
- Что дальше?
- Что дальше? Нет, серьезно, что же дальше?
Лили с Шехерезадой, сидя у бассейна, обсуждали последний купальник Глории.
- Знаю, - сказала Лили. - Водолазный костюм. Этот… как его называют? Батисфера.
- Да. Или каяк. Или подводная лодка, - подхватила Шехерезада. - Глория, а на ней надета целая подводная лодка.
Каждые пять-шесть секунд слышался раздирающий скрип со звуком "умп" в середине. Это Адриано падал вниз, а затем взлетал к верхушкам деревьев на новом трамплине - его личном подарке дому. Отзывы на трамплин Адриано были, по сути, смешанными. Сама Шехерезада пренебрегала им вообще ("Не говори ему, - сказала она Лили, - но это больно. И потом, готова спорить, это выставляет тебя в невыгодном свете"), а Лили попросила, чтобы ей разъяснили, что это такое - какой смысл вот так вот прыгать туда-сюда, и все; Глория каким-то образом умудрялась выглядеть довольно элегантно, падая и поднимаясь (приземляясь на шпагат и снова щелкая ногами, как ножницами); Амин по возвращении сделался энтузиастом (каждое утро, спозаранку, он устраивал тут долгие шумные тренировки); Кит же вскарабкался на трамплин разок-другой и пять минут на нем подурачился. Но основным исполнителем и виртуозом упражнений на трамплине был, разумеется, не кто иной, как Адриано - он звенел струной и ввинчивался в небо на небывалую высоту; вены и сухожилия - что твои цепи и скобы, весьма крепко сколоченный человек.
- Мисс Шотландия - нет, мисс Глазго. Тысяча девятьсот тридцатый, - сказала Лили.
- Господи, и где она их только находит?
Последний купальник Глории (запишем для верности) был серым и щеголял светло-оранжевой юбочкой из клиньев в форме лепестков; верхняя половина была сделана из шерсти, нижняя половина - из пластмассы.
- Это и не пластмасса даже, - заметила Лили.
- Нет, это и не пластмасса даже, - поддержала Шехерезада. - Это линолеум.
Кит прочел еще пятнадцать страниц ("Грозовой перевал"). Когда он снова поднял глаза, вместо Глории в душевой кабинке стояла Лили, Адриано по-прежнему был на трамплине, что же до Шехерезады, она втирала в груди две пригоршни оливкового масла… Ну да, втирала. Это утверждение обладало одним скромным достоинством - оно было верно.
- Да, Шехерезада. - Он вздохнул. Да, он был, очевидно, существом высоконравственным. Все-таки он был существом высоконравственным. - Кажется, я на днях ввел тебя в заблуждение, - начал он. - Адриано во время войны был на нашей стороне. Я только что просидел час в библиотеке. Видишь ли, фашизм был дискредитирован, и Муссолини свергли летом сорок третьего. Тогда немцы…
Но не забывай, Шехерезада (все хотелось подчеркнуть ему), в числе Лилиных военных целей такого не было; в числе военных целей держав оси, Шехерезада, не было такого, чтобы в один прекрасный день ты опробовала свои сиськи на Адриано. Он прибавил в заключение:
- Страна ужасно пострадала. Сорок пятый был годом траура.
- История приводит меня в ужас… - сказала она. - Нашим родителям пришлось через все это пройти. Нам повезло. Единственное, о чем нам следует беспокоиться, - это конец света. Все может просто… прекратиться.
Он напомнил себе, что Шехерезада действительно что-то делала по поводу конца света: марши, демонстрации. В то время как все его протесты были подсознательными. Все может прекратиться. Сейчас, например, он взглянул туда, на грот, замалеванный плотью и молодостью, и на миг грот сделался гротескным. Гротеск, от ит. "grottesca" - "картина, похожая на что-н., найденное в гроте"; грот, от гр. "kruptē" (см. CRYPT).
- И что прикажете об этом думать? - спросил он. - В смысле, о том, что все может прекратиться.
- Мама говорит, потому-то молодежь все время только и знает, что заниматься этим делом. Ну, там, carpe diem. Срывай бутоны роз.
Впервые за много дней ему видны были ее жадные зубы; но тут Адриано, суровый, вернулся и стал подле нее, и улыбка выдохлась, обернувшись кротостью.
…Кит извинился и пошел наверх, в ее комнату, чтобы с ней попрощаться. Шехерезада должна была выехать на следующий день. И ванная - неужели это было в последний раз, пару дней назад, когда она появилась в коротком шелковом халатике (слабо завязанном на талии), и вид у нее был обалдевший, и она на все натыкалась, и как будто не замечала его, и источала густое сонное тепло женственности? Вероятно. Не будет больше ни встреч, ни выставок беспорядка в помещении, стоящем на пути. Там она никогда не была столь обнаженной, сколь у бассейна, но казалась таковой куда более, ибо видели ее лишь его глаза…
Он вошел в Шехерезадину тюдорбетскую спальню с освинцованными окнами и щелястыми черными балками. Как и прежде, она красноречиво свидетельствовала о спешке, рассеянности, о более важных планах. Искушение распустить нюни над ее брошенной одеждой, проскользнуть на миг в ее неубранную постель, посидеть у туалетного столика и посягнуть на ее отражения в трельяже - это искушение было, но нет. На постели лежало полотенце, еще сырое и с отпечатавшимися складками, образовывавшее полукруг с неглубокой каемкой - тут она, должно быть, сидела и вытиралась какой-нибудь час назад. Его он оставил и взамен едва не задушил себя в одной из ее подушек.
Уходя, он справился с ее ярко-синим паспортом - выданным совсем недавно, в октябре 1969-го. И фото. Некоторое время ему казалось, будто он уставился на страницу провинциальной газеты. Лицо девушки, которая отличилась в игре на клавесине, или накрутила пять тысяч миль, работая в "Обедах на колесах", или спасла кошку, залезшую на огромный дуб позади ратуши.
* * *
- Руаа, - сказал Уиттэкер, - что называется, не "знакомится". Она даже со мной не "познакомилась". За исключением тех случаев, когда ее за чем-то сюда посылают, она прикована к кухне. Куда мне ходить больше не разрешается, только если он тоже идет.
Уиттэкер занялся своим стаканом - черные пили "Тио Пепе". Белые (которые одновременно курили) пригубливали от экспериментального стакана скотча.
- Невероятно, - сказал Кит, искренне так считавший. - Невероятно. Даже крошка Дилькаш "знакомилась" вовсю. У нее была работа. Временная. Что же касается Ашраф… О'кей, - продолжал он (он пытался культивировать или поощрять в себе определенную дерзость в отношении к женщинам). - О'кей. У меня для тебя есть одна правдивая история. Передай Амину.
- Амину от этого будет какая-то польза?
- Ага, это поможет ему по-новому взглянуть на… на его сестру. - Кит отыграл фигуру. - Так вот. Пару лет назад мы все тусовались в Испании. Дело было летом, мы устроили пикник, выпили кучу вина и пошли плавать в горном озере. - Кит, Кенрик, Арн, Юэн. Да, и еще Вайолет, ей тогда только исполнилось четырнадцать. - Значит, выходит Ашраф из воды в своем белом открытом купальнике. А мы все кричим: "Давай, лапуля, покажись! Давай, поросеночек ты наш". А она…
- Поросеночек? - переспросил Уиттэкер.
Кит объяснил ему, что это обычное фамильярное обращение.
- Что тут смешного?
- Просто подумал. "Поросеночек". Не самый подходящий способ убедить мусульманку. В смысле, у них к поросятам другое отношение. Они…
- Ты будешь слушать или нет? Не обижайся, я знаю, что ты голубой и все такое, но все же: тут Ашраф - крупная, между прочим, девушка - выходит полуголая из горного озера, а ты про каких-то поросят.
Уиттэкер развел руками и попросил Кита продолжать.
- Ну вот, мы, значит: "Давай, солнышко, не стесняйся". А она как потянется руками за спину и… - Последовало пожатие плечами, за ним - молчание. - И тут эти два вулкана, на хрен, как уставятся прямо на тебя. Причем это когда было. Задолго до того, как они все повадились. - Шестьдесят седьмой год, Испания, Франко, Гражданская полиция, стерегущая пляж (и запрет на бикини) со своими полувзведенными автоматами. - О'кей. Ну и где, спрашивается, сказано, что мусульманской крошке разрешается так делать?
Уиттэкер ответил в городской манере:
- А, да существует, наверное, где-то какая-то догма. Ну, там, если неверные соберутся при твоем омовении и начнут криками призывать поросенка, потянись руками за спину и… Так какой же моральный урок должен вынести отсюда Амин?
- Ну, это заставит его расслабиться насчет Капли. Извини. Руаа. Господи. Что-то я немножко того… Во мне воспитывали уважение ко всем культурам. И Руаа я уважаю. Но религия - религия всегда была мне врагом. Она учит девушек занудствовать насчет секса.
- Знаешь, Кит, похоже, это тебе Руаа может преподать моральный урок. На самом деле мне нравится, когда она здесь. Это означает, что он не может взять и исчезнуть.
Киту представилась Ашраф - мусульманка дискотек и мини-юбок, мусульманка в клевых трусах, по вечерам пившая "Чивас Ригал". Ему представилась Дилькаш с ее оранжадом и практичными брючными костюмами. Однако и она обладала способностью удивлять. Шок от представления, устроенного Ашраф на озере, не слишком превышал шок, испытанный, когда Дилькаш через месяц непорочной дружбы сняла кофту, выставив напоказ голые руки… Унижал ли он Дилькаш? Унижал ли Пэнси? Он не мог выкинуть их из головы, ни одну из них - он походил на тяжело больного старика, каким ему в один прекрасный день предстояло стать, желающего знать, как оно все было, как все было у него в жизни с женщинами и любовью.
- А что, если подойти к Вайолет с позиций Руаа? Представь себе, что ты - Амин. Никогда не разрешай ей оставаться одной с мужчинами, не считая близких родственников. Позор и честь, Кит. Позор и честь.
- Другой подход, - сказал он. - Ничья?