…Дон Кихот, говоря о своей воображаемой подруге, Дульсинее Тобосской, сказал Санчо Пансе: "И воображению моему она представляется так, как я того хочу". Кит слишком много занимался тем же в отношении Шехерезады и превратил ее в человека, стоящего выше его и потому непознаваемого. Придется ей спуститься с высот, снизойти в его воображении.
Любовь в самом деле обладала силой преображения - преобразила же она некогда его новорожденную сестру. Он всем телом помнил ту страницу, ту краткую главу своего бытия. Ее помнил не только его разум. Ее помнили его пальцы, ее помнила его грудина, ее помнило его горло.
А ведь он читал, что мужчины начинали видеть в женщинах предметы. Предметы? Нет. Девушки были полны одушевленности. Шехерезада: неразлучные сестры - ее груди, создания, живущие в глубине ее глаз, прекрасные теплые существа - ее бедра.
2. Падение Адриано
И вот позднее утро, Шехерезада собирает вещи - Кит уже печально помог ей отнести чемодан и стопку книг. В полдень он поднялся наверх с кружкой кофе и услышал, как барабанит душ… Он потянулся за своим романом (вялые попытки докопаться до сути Кэтрин и упертого мрачняги по имени Хэтклифф продолжались)… Вот раздался будоражащий шелест, и как раз в этот момент вступили цикады. Лишенные ритма маракасы цикад… Слушая, Кит чувствовал, как лицо его влажнеет и обвисает, словно лицо, отрезанное от мира и застывшее над угрожающе горячей ванной. И вот - тишина.
Он подергал дверь. Слава богу, устало подумал он; затем нажал роковым пальцем на звонок.
- Знаешь, чем я страдаю? Клинической амнезией. Так что ты думаешь? На той неделе будет парадный обед, он хочет взять меня с собой, а мама говорит, если ты в состоянии такое вынести, обязательно надо пойти, что бы это ни было. Адриано. Интересно, а танцы будут? Нет, ты представь.
На Шехерезаде был халат, какой могла носить - или в самом деле носила - ее двоюродная бабка Бетти в Нью-Йорке в 1914-м. Тяжелый шелк цвета шервудской зелени, с глубокими складками, начинавшимися прямо над талией. Он сказал:
- Брось ты это, Шехерезада. Тебе же лучше будет.
Она повернулась к нему спиной.
- Я не о себе думаю. Можно тебя попросить, это самое?..
Итак, Кит оказался за спиной у Шехерезады - спиной, к которой ни разу не потянулся, чтобы коснуться: младенческий кулачок ее копчика, длинная гряда позвоночника, надкрылья лопаток. И на мгновение ему подумалось, что он, наверное, и вправду способен протянуть свои теплые молодые руки туда, обхватить; но тут она отвела в сторону основную массу своих волос, захватив их большим и указательным пальцами, открыв сзади длинную, покрытую пушком ароматную шею (в точности на уровне его носа). И ему захотелось лишь одного: замереть, приложив лоб к ее плечу, замереть, охладить его, облегчить.
- Как это делается - просто взять и?..
Он потянул молнию к северу; соединил бархатные пуговки; закрепил застежку. Застежка ее халата, не больше скрепки, какая бывает у фей, господствующая над этой зеленью и всем, что та содержала.
- Наверное, это в последний раз. Что ты забыла.
- Наверное. - Она повернулась. - Но если приедет Йорк, я обратно перееду. Так что иди знай.
Через две-три секунды она снова повернулась и пошла. Он запер за ней дверь - за Шехерезадой, одетой в шервудскую зелень и шелестящей, как дерево. Зеленая великанша страшного леса. Девица Мэриан. Та, что забирает у богатых и отдает бедным.
Он издал вздох - вздох, направленный, возможно, в самые недра, к границе, где пролегает разрыв между нижней мантией и океанической корой… Вместо того чтобы раздевать ее, он ее одевал. Это еще произойдет, подумал он. Разве может все это и дальше идти не в ту сторону.
Кит стоял среди крючков и вешалок. Ванна, заметил он, содержала в себе два дюйма едва теплой воды, чуть-чуть замутненной и все-таки похожей на зеркало благодаря масляному разливу. Он подумал, не забраться ли в нее; подумал, не выпить ли ее - но лишь вытащил затычку и наблюдал, как в корчах рождается маленький водоворот.
* * *
Наконец началась настоящая жара. Тени, густые и резкие и (думалось ему) явно скрытные - да, вид у них был явно параноидальный, - тени более не способны были выдерживать строй и съеживались вовнутрь, а солнце вздувалось и опадало и перемещалось прямо над головой, словно желая неотрывно смотреть и слушать. В послеполуденные часы вкусовые и нутряные запахи деревни поднимались кверху слоями соли и подливы. Металлическое кресло внизу у бассейна зажимало тебя в своем огне, будто орудие пытки; кофейные ложки кусались или жалили. Ночи по-прежнему стояли сырые, однако воздух был густ и неподвижен. Собаки больше не лаяли (они скулили), а овечий рев ярости и скуки дрожал и застывал у них в глотках.
- С ним все нормально, - произнесла Лили в темноте.
- Нет, не нормально. Что в Адриано нормального?
- Его хозяйство. Там, внизу.
- Ты хочешь сказать, она его видела? - Он сглотнул как можно беззвучнее. - Я думал, он еще не забрался внутрь блузки.
- Да, по крайней мере, внутрь лифчика. Он между блузкой и лифчиком. Который с ночи на ночь должен сняться. Но она видела очертания внутри его белых брюк. И там все нормально. Не так, как это выглядит, когда он в плавках. По ее словам, плавки у него сделаны из бейсбольных рукавиц. Не пугайся того, как он водит.
- А что? Почему я должен пугаться?
- Он из тех людей, кто считает, что нужно всегда смотреть на собеседника. Поэтому он запоминает дорогу впереди, поворачивается к тебе и болтает. Всю дорогу в Рим он почти не сводил глаз с Шехерезады. Я сидела сзади. А он всю дорогу ехал в профиль. Ты знал, что она никогда ни у кого не отсасывала? Даже у Тимми.
- Нет, Лили, не знал. Откуда мне знать?
- Дело, понимаешь ли, отчасти в этом. Она только что получила три письма от подруг из колледжа, и все они заняты тем, что ведут себя как парни. Она хочет попробовать что-нибудь новое. Что в ее случае означает позицию, отличную от миссионерской.
- Почему это называется миссионерской позицией?
- Потому что, - объяснила Лили, - миссионеры велели туземцам: хватит заниматься этим по-собачьи, давайте заниматься этим по-миссионерски.
- Господи, ну и наглость. Нет, серьезно. Ну и наглость. И все-таки. Интересно. Ты хочешь сказать, за все это время она ни разу не отсасывала у Тимми?
- Это как бы и есть причина, почему она чувствует, что отстала. Она его целовала. Говорит, что целовала - что там это ни значит.
- Ага. А что это значит?
- Наверное, просто чмокнула. А может, по-французски целовала - в кончик.
- Лили…
- Она его целовала, но ни разу не сосала. Ни разу не брала в рот, чтобы пососать как следует. Говорит: "Так как это делается? Берешь в рот и сосешь как можно сильнее?" А что будет, если Кенрик с Ритой уже не просто добрые друзья?
- Если они стали любовниками? Они будут ненавидеть друг друга.
- М-м. Чего никогда не произойдет с нами.
* * *
В воскресенье, под перкуссионным небом, казалось гудевшим, как цимбалы, Адриано сдержал обещание и отвез всю четверку - Кит, Лили, Глория, Шехерезада - пообедать в ресторан со звездами в местечке под названием Офанто, находившемся в двадцати милях от дома.
Они отправились туда в моторизованной гостиной - "роллс-ройсе", которым угрожающе правил Адриано. Опасливое чувство, испытываемое Китом, было, видимо, более примитивным, чем у Лили. Даже по дороге назад ему не удалось убедить себя, что Адриано на самом деле видит то, что выше приборной доски, разве что через верхний сегмент руля. А когда он разговаривал с сидевшей сзади Шехерезадой, винтом поворачивая голову на целый полукруг (как вскорости будет делать Линда Блэр в "Экзорцисте"), различить можно было только одну приподнятую бровь и пространство, заполненное его серебристой хмурой гримасой.
- Трюфели, - то и дело оборачивался он. - Шехерезада, тебе непременно надо попробовать трюфели. М-м-м - навроде вкуса амброзии. - Голова снова со скрипом крутнулась. - Трюфели, Шехерезада. Совершенно божественно.
Приближалось Офанто. В подтверждение того, что он способен что-то видеть по крайней мере из бокового окна, Адриано удивленно пробормотал (ясно было, что дегенеративный характер увиденного перечеркивает все его надежды и ожидания):
- Столько народу. Раньше это был торговый городок. Просто сонный торговый городок. А теперь?
А теперь тут была промышленность, и группки рабочих - у каждого по майке и по сигарете, - и кубические средней высоты многоквартирные дома, и похожие на гнезда насекомых антенны, и переругивающиеся в отдалении собаки, крутящиеся на зажатых в тиски балконах, - а где все это, и то, и другое, там и присутствие молодых людей…
- Просто сонный торговый городок. А теперь - не знаю. Не знаю.
На этом нам следует перескочить вперед, к шести тридцати вечера того же дня. Кислые напитки на западной террасе замка. Кислые напитки в кислых сумерках. Адриано, приглашенный проформы ради, проформы ради отказался и поехал дальше. Итак, они вчетвером собрались тут, лица отведены в сторону в интимных переживаниях пищеварения. Обычные закатные цвета, с отблеском или отзвуком турбулентности, а тем временем живот Юпитера бурчит в какой-то другой долине, под какой-то другой горой.
- Ну что, - сказала Шехерезада.
И Кит повернулся к ней. Потому что с фильмом, в котором она прежде исполняла главную роль, что-то было не так. Было ли то освещение? Была ли то непрерывность? Были ли то диалоги - что, если все это с самого начала дублировали?
Что - что?
- Ну что, - сказала Шехерезада.
Сидящая на диване-качалке, она на миг показалась обыкновенной - обыкновенной во взгляде. На то была веская причина. И Кит отчасти понял, почему ей необходимо пойти к столу и налить эту вторую порцию белого вина - ее бокал, уже наполовину пустой, покоился под углом на ее коленях в цветочек… Этот обыкновенный взгляд не отрывался от Глории Бьютимэн, стоявшей у окна в сад и потыкивающей пальцем в кубики льда в стакане "Пеллегрино".
- Ну что, - сказала Шехерезада. - Твой зад сегодня собрал настоящую толпу энтузиастов.
У Глории сделался вид, словно она внезапно что-то проглотила.
- То есть?
- То есть? То есть твоя задняя часть и переполох, который она вызвала.
- И с тобой было то же самое, - Глория опять сглотнула, - и с твоими… с твоим бюстом.
- Ну, если затягивать ее в эти вельветовые штаны…
- Это ты мне так сказала. Я собиралась пойти в платье, а ты сказала, надень что-нибудь другое. Вот я и надела вельветовые штаны. Штаны как штаны - что тут такого?
- Штаны. Вельветовые, в обтяжку и ярко-красные. У тебя задница как помидор, получивший приз на выставке.
- Вы только послушайте! Кто бы говорил. В такой-то блузке.
А Кит размышлял. Что дозволено героиням?
Пока Лили, Кит, Шехерезада, Адриано и Глория шли через пыльную серую пьяццу, а потом вдоль бесконечной авеню, молодые люди Офанто инсценировали свой хореографический референдум по вопросам привлекательных черт трех девушек. Вот они, опять. Стянувшиеся, словно железные опилки, послушные магнитам с переменным магнитным полем, молодые люди виляли, кружили, а затем - с наглядной прямотой - разделились на две шеренги: одна перед Шехерезадой, другая позади Глории Бьютимэн. Одна группа шагает передом. Другая группа шагает задом. А Лили? Могу сказать, что ее фигура, когда появилась, оказалась безупречно симметричной, не перегруженной сверху, не перегруженной снизу - классической, без фетишей. Но это, разумеется, мало что означало в глазах молодых людей Кампаньи, верных таинству спаренных вращающихся орбит. Тут-то Адриано и допустил свою ужасную ошибку. Такая мелочь. Он всего лишь протянул руку.
- А что нам прикажете делать? - спросила Глория на розоватой террасе. - Запеленаться, как Руаа?
А Шехерезада засмеялась металлическим смехом и сказала:
- У тебя хоть хватило ума отказаться от этого бокала шампанского. Иначе - просто подумать страшно.
Глория быстро обвела взглядом лица. Из глаз ее выскочили две слезы - видно было, как они беловато посверкивают, выскакивая и падая…
Тут в молчание вступила, поднявшись, Лили.
- Чтобы пользоваться настоящим успехом в Италии, - сказала она с медленным нажимом, - нужно именно это. Твои сиськи. И твоя задница.
- Ты знаешь, - остервенело сказал Кит, - Лили, ты знаешь моего преподавателя Гарта? Тот, который поэт. Он говорит, что у женского тела есть один недостаток по части дизайна. Говорит, что сиськи и задница должны быть с одной стороны.
- С какой стороны?
Кит секунду подумал:
- Мне кажется, ему все равно. Хотя вы, наверное, скажете, что ему-то как раз не все равно. Спереди. Чтобы лицо видеть. Для этого надо, чтобы спереди.
- Нет, конечно сзади, - возразила Шехерезада (а Глория повернулась и вошла внутрь). - Если бы спереди, ее ноги торчали бы не туда.
Лили сказала:
- Она бы задом ходила. А эти ребята на улице… пытаюсь понять. Они бы как ходили?
* * *
В тот вечер ужин был мертв, убит зловонной плесенью Офанто - никто не предпринял и попытки его устроить. Лили с Шехерезадой заперлись в апартаментах, а Кит пошел, ковыляя, вниз по холму, заполнить время общением с Уиттэкером, а также с Амином, который молча вытащил большой кус чернейшего и прекраснейшего гашиша.
- Господи, а ведь крепковато, нет?
- C'est bien de tousser, - ответил Амин. - Et puis le courage. L'indifférence.
- Уиттэкер, что все это значит?
Он имел в виду то, что было изображено на картинах, веером раскинутых по полу.
- Каталог составляю, - ответил Уиттэкер. - Мой пикассовский период.
Фигуры на холстах все были задом наперед или наизнанку, и через некоторое время Кит принялся спрашивать, а что, неплохо бы сексуально перераспределить мужчин, чтобы член и задница были с одной стороны, а может, и голова тоже, свернутая наоборот, как у Адриано в "роллсе"…
- Знаешь, Мальчик с пальчик сегодня назвал меня Кифом, - рассказывал он какое-то время спустя. - Назвал меня Кифом. И это верно. Я как раз выкурил целую смертельную дозу кифа с Амином.
- Дурак, - сказала Лили. - Сам же знаешь, что наркотики тебе не по плечу.
- Знаю. Ты потрясающе выглядишь. - Так оно и было, при свете свечей. Она была похожа на Бориса Карлоффа. - Слово "ассассин" произошло от гашиша. Или наоборот.
- О чем это ты?
- Просто… Просто невозможно поверить, что эту штуку курили для храбрости. Я по дороге домой чуть не обосрался. До сих пор готов. И угадай, с кем я столкнулся в темноте. В буквальном смысле. С Каплей!
- Хватит, уже час ночи.
- Господи, а я думал, где-то полдесятого.
- Потому что ты - дурак обдолбанный, - ответила Лили. - Вот почему.
Он послушался. Руаа - словно покрытая перьями ночь, сделавшаяся твердой. Уф-ф… А потом он выпил кварту воды в кухне и, пока пил, услыхал звук шагов - и почувствовал свежий прилив страха при мысли о Шехерезаде. Страх? Шехерезада?
- О'кей, я уже успокоился. Все клево. Давай рассказывай.
- Мальчика с пальчик постигла настоящая катастрофа.
- Ага, это я заметил, - довольно произнес он, натягивая простыню на куст груди.
- Когда он взял ее за руку.
Ибо он, Адриано, сделал именно это. Как только они вышли из машины и начался этот бунт, революция, Адриано подошел сбоку к Шехерезаде и взял ее за руку. И взглянул туда, вверх, на молодых людей, с этим оскалом, который Кит пару раз уже замечал. Оскал натренированного вызова, какой всегда наблюдается в маленьких мужчинах, и готовность оперировать жестокостью, поглощать ее, передавать. Адриано, мистер Панч. Пульчинелло.
- Она говорит, - продолжала Лили, - это было все равно что идти за ручку с собственным ненормальным ребенком.
- М-м, как молодая мамаша. Такой у нее был вид сзади.
- Спереди было гораздо хуже. Она увидела себя в витрине магазина и чуть сознание не потеряла. Не с милым ребенком. С ненормальным ребенком.
- Господи. А эти толпы…
- Прыгали перед ней с высунутыми языками. Все время, пока обедали, у нее бешено колотился пульс. При мысли, не сделает ли он то же на обратном пути.