Под надзором Адриано (со строгим видом знатока) обед продолжался три часа. А когда они собрались в холле, он снова потянулся к Шехерезаде разжатой ладонью. Она отвернулась и засмеялась, дрожа, и сказала: "Ой, да не переживай ты за меня. Я уже большая".
- Просто выскочило. Бедняжка, она совсем запуталась. Плачет у себя в комнате.
- Значит, теперь все отменяется, да? Больше не надо ничего делать ради тех, кто шел в бой.
- Ой, об этом и речи нет. Это был простейший инстинкт. То есть нельзя же вступать в связь с человеком, который наводит тебя на мысли о собственном чокнутом ребенке.
Кит согласился, что это едва ли был многообещающий признак.
- А тут она еще возьми и скажи это, про задницу Бухжопы.
- Ну да, это, пожалуй, было еще хуже того, - подхватил он. - Я про шампанское.
- Шампанское. Значит, теперь Бухжопа знает, что мы знаем, что ее трусы засосало в джакузи.
- М-м. Ни разу не видел, чтобы кто-нибудь так плакал. Как из пугача. Оба ствола.
- М-м. Бедняжка Глория. Бедняжка Адриано. Бедняжка Шехерезада.
- Ну что, - сказал пронзительный голос Шехерезады на террасе - и Киту захотелось крикнуть: "Стоп!" Но нет: продолжаем, мотор. В этот момент ему пришло в голову, что это он режиссер фильма, в котором она играет главную роль, и пора сменить жанр. Хватит платонических пасторалей. Пришла пора пастушки-замарашки, продажной лесной нимфы, одурманенной графини.
- Теперь ты небось доволен.
- С чего мне быть довольным?
- Как с чего? Адриано больше нет. От Тимми ни слуху ни духу. А ей все сильнее и сильнее невтерпеж.
- Дерьмовый обед был, правда? Я подумал на трюфели, что это мясо. - Это героиням определенно дозволено. - Как паштет или что-то такое. - Героиням определенно дозволено, чтобы им делалось все сильнее и сильнее невтерпеж. - А не мухомор за пятерку порция… Я тобой сегодня гордился.
Теперь уже Кит, а не Гензель исполнял сексуальный акт с Лили, а не с Гретель. Его составляющие, как они ему представлялись: на террасе - то, как она надавила руками на подлокотники и поднялась, вступила и установила мир; а до того, в Офанто, - промытое выражение ее светло-голубых глаз, замкнутая улыбка разочарования, пожалуй, даже недоверия… Ее, должно быть, охватили такие же боль и злость, как и Адриано, когда молодые люди поднялись с каменных скамеек (будто собираясь в кучу для драки), когда молодые люди торопливо вышли к ним из-под сени пальм.
3. Входной билет
- Глория не показывалась? - Вид у Шехерезады был опасливый. - Нет, наверное, еще в своей комнате.
Кит устроился поблизости, он сам и "Ярмарка тщеславия".
- Не могу представить - не могу поверить, что я вчера вечером вела себя прямо как настоящая ведьма.
Она лежала у бассейна, на ней было монокини с поясом, оливковое масло и мясистое V нахмуренных бровей. Откинувшись, она сказала:
- Я ей завтрак в постель отнесла, только она, конечно, меня по-прежнему ненавидит… Наверное, меня все ненавидят. Особенно моралисты вроде тебя. А это же просто вопрос обычной порядочности. Так что давай выкладывай.
Кит вытащил новую пачку "Каваллос" (местная марка)… В "Эмме", когда мистер Найтли упрекнул ее за прилюдное высмеивание беззащитной женщины, - именно тогда, в ключевой сцене романа, Эмма Вудхаус осознала, что влюблена в него. "Осознала" - ибо в мире "Эммы" влюбленным можно было быть подсознательно. Во время пикника на Бокс-хилле Эмма жестоко поступила с мисс Бейтс (добродушной старой девственницей), и мистер Найтли ей так и разъяснил… Значит, Кит мог, перефразируя мистера Найтли, сказать: "Будь она вам равна по положению… Но, Шехерезада, задумайтесь - ведь это далеко не так. Она бедна - она, рожденная жить в довольстве, пришла в упадок и, вероятно, обречена еще более прийти в упадок, если доживет до старости. Ее участь должна была бы внушать вам сострадание. Некрасивый поступок, Шехерезада!.." Однако Кит этого не сказал. Он сказал:
- Ненавидят? Отнюдь нет.
- Все меня ненавидят. И я этого заслуживаю.
Если бы Кит перефразировал мистера Найтли, осознала бы Шехерезада наконец, что влюблена в него? Нет, потому что теперь все было по-другому. Что же изменилось? Видите ли, диалог Эммы с мисс Бейтс на Бокс-хилле был посвящен не бюстам, задам и (как следствие этого) дню позора в гостях у секс-магната; и потом, готовясь принять порицание, Эмма не лежала напротив мистера Найтли без лифчика; и потом, Глория не была - по крайней мере пока - старой девой. Все, что было там, - и здесь. В 70-м году уже нельзя было любить подсознательно - сознание на полную катушку трудилось над любовью или тем, что некогда было любовью. И вообще, с какой стати ему порицать Шехерезаду? На западной террасе она проявила вульгарность, и сексуальное тщеславие, и заурядность, которые в данный момент он мог лишь одобрить. Он сказал:
- Это было непохоже на тебя. Но не переживай. Всем нам не помешает стать немножко посуровее. Ты слишком мягкосердечна. Ты была расстроена. Переживала из-за этого дела с Адриано. Мне… нам тебя было жаль.
- Правда? Спасибо. Только, знаешь, это просто оборотная сторона медали. Сентиментально-грубая. Плохой характер.
Она откинулась назад и закрыла глаза. Наступила пятиминутка молчания, и Кит молча выдержал ее с усиливающимся напряжением. Он исследовал свою итальянскую сигарету, свою "Кавалло". Вот бумажная трубочка, вот фильтр - не хватает, кажется, одного табака. Он зажег ее; пламя, опалив его нос, тут же исчезло.
- Похоже, это привычка, которой вполне стоит придерживаться, - сказала Шехерезада со своей улыбкой - улыбкой, в которой участвовало все ее лицо. И продолжала более летаргическим тоном: - Все равно, нет мне прощения… Понимаешь, она же не могла ответить. М-м, хотя, наверное, ответит, когда приедет Йорк… Знаешь, мне кажется, она, Глория, охотится за выгодой - немножко, самую малость. Золотоискательница - есть в ней что-то такое. Я считаю… Ты же с Йорком знаком? Не внешность же ее привлекает.
Закуривая "Диск бле", он согласился - без слов, но решительно. Его подбодрило, что Шехерезадины "родимые пятна заурядности" (как Джордж Элиот очень скоро будет определять слабость некоего молодого человека, в остальном производящего глубокое впечатление) были по-прежнему видны. Она сказала:
- Ее папа когда-то был дипломатом благородного происхождения. А кончил тем, что стал зарабатывать на хлеб в Совете по переписи населения в Эдинбурге. Раньше она была богата, а теперь нет. Поделать с этим она ничего не может. Как не может ничего поделать со своим задом… Но вот шампанское. Как гадко с моей стороны. Выказала себя какой-то сучкой никчемной, вот и все.
И от этого он вновь преисполнился веры. Однако сказал:
- Нет. Нет. Хватит тебе, не перебарщивай. Видимо, от всего этого у тебя совсем голова кругом пошла, когда Адриано тебя за руку взял. Как ребенок. Это тебя перевернуло. Ты была не в себе.
- Спасибо на добром слове, только ты, мне кажется, немножко усложняешь. Это было обычное тщеславие. Тщеславие шлюхи. Эти ребята в Офанто. Я сама себе поразилась. Мне было не все равно. Потому что я решила, что я в центре внимания. Безраздельного внимания. Это ужасно.
Он подождал.
- Никогда я не испытывала подобных чувств, и они мне не нравятся. Это… недоброе возбуждение. Неужели у всех такое же чувство? Неужели все сводится вот к этому? К состязанию?
Сводится вот к этому. Значит, дело не только во мне, подумал он. Все мы это ощущаем - реальность этой страшной штуки, социальных перемен. Сводится вот к этому? К состязанию? "Да, - сказал бы он, если бы знал. - Да, милая моя Эмма, грядет состязание, межполовое и внутриполовое, - конкурс красоты, конкурс популярности, конкурс талантов. Больше проявлений, сравнений, глазений, замечаний, оцениваний - а следовательно, больше invidia. "Invidia - то, что несправедливо и легко способно вызвать отвращение и гнев в других". Это состязание, и потому кого-то ждет неудача, кого-то ждет поражение. А мы найдем множество новых способов терпеть неудачу и поражение".
- Ветер переменился, - сказал он.
- И потом, - она закатила глаза так, что за ними последовала вся голова, - тут еще и Адриано в придачу. Это же глупо. Так же нельзя, правда? Нельзя спать с человеком ради идеи.
Так поступают, подумал он. Пэнси так поступала.
- Фрида Лоуренс так поступала. Что ты ему скажешь?
- Скажу просто, что пыталась, но выяснила, что мое сердце принадлежит не ему. И так далее.
Все это сильно поднимало дух Кита: "настоящая ведьма", "сучка никчемная" плюс "тщеславие шлюхи" - и до чего приятно было услышать, что Тимми свелся к "и так далее".
Она продолжала:
- Ну, с Адриано, по крайней мере, ничего так толком и не началось.
- Вот как?
- Нет. Просто за руки держались. Просто за руки держались - в чем, наверное, есть своя ирония. Он целовал мою шею, но как раз на этом я ему всегда велела прекратить.
Теперь Кит по-новому оценил и надежность, и сатирический дар своей подруги, которая, одетая в халатик и шлепанцы, показалась на восточной террасе и начала приближаться. Шехерезада сказала:
- Я думала, в один прекрасный вечер я внезапно расслаблюсь и тогда посмотрим, как у нас пойдет дело. Думала, что внезапно расслаблюсь. Но этого так и не произошло. Я чувствовала, что физически мне это под силу, хотя доверять ему я никогда не доверяла. Интересно, почему… Хоть бы он нашел себе кого-нибудь. Тогда мне было бы легче.
Лили шла через грот.
- Наверное, пора Глории обед отнести. А меня она будет все так же ненавидеть. Ты видел? Ты видел, как она плакала?
Шехерезада ушла. Лили пришла. Кит надеялся найти указания в "Ярмарке тщеславия" - у ног ее непринужденно бесчестной героини, Бекки Шарп, которая лжет, водит за нос и распутничает автоматически, подчиняясь инстинкту, - тоже из неверных по натуре. В общем, Бекки помогла. Но романом, которому предстояло стать его проводником на следующем этапе его истории, оказался тот, что он прочел шестью годами раньше, в пятнадцать лет. "Дракула" Брэма Стокера.
Мускулистые угольно-серые птички, числом тринадцать, трудились, карабкались ввысь вдали над вершинами гор. Ближе к земле желтые canarini (на самом деле они были гораздо крупнее канареек) внезапно издали единодушный хохоток. Они смеялись не над ним, сообразил он, точнее - не конкретно над ним. Они смеялись над людьми. Что такого смешного они в нас нашли?
"Мы птицы! - говорили они. - И мы летаем! Мы целый день занимаемся тем, чем вы занимаетесь во сне. Мы летаем!"
Лили читала книгу под названием "Акционерный капитал". Она перевернула страницу. Все они были очень молоды, все они были ни то ни другое, все они пытались разобраться, кто они такие. Шехерезада была прекрасна, но она ничем не отличалась от всех остальных. Завтра, подумал Кит, - историческая возможность. Carpe noctem. Лови ночь.
* * *
Глория, кстати говоря, поднялась в пять часов дня. Поднялась и спустилась - величественная, несправедливо обиженная, немигающая. Это впечатляло, масштаб ее возмущения, и суть его была такова: возмущение это ничто не способно удержать, и вам повезло, что его удерживает в себе Глория Бьютимэн, поскольку больше это никому не под силу. Возможно, Киту да еще, конечно, Уиттэкеру удалось избежать ее презрения в полной мере; Лили же - нет. "Она и меня ненавидит, - сказала Лили. - Поэтому я ненавижу ее в ответ". Дипломатия, или искусство государственных отношений между двумя женщинами, - Кит знал, что никогда не поймет эту вещь; это было все равно что смотреть с вершины скалы на сверкающее море: миллион световых иголочек, со звоном перескакивающих с капельки на капельку - неуловимо. Загадочная дисциплина, подобная молекулярной термодинамике. В то время как мужская неприязнь была лишь внешним недовольством, проявляемым по правилам "Куинсберри"… "Все пройдет", - говорила Лили. Так и оказалось.
В остальном же Глория - обитательница башенки рядом оказалась невидимой и почти неслышной соседкой по замку. Стало ясно - вероятно, это было ясно с самого начала, - что она ни за что не забудет отпереть дверь ванной. А внутри - никаких мокнущих тряпочек, никаких тюбиков и флакончиков с разными примочками, которыми надо мазать лицо, никаких тюбиков и флакончиков с разными примочками, которыми все это надо снимать, никаких чулок, никаких купальников, сохнущих на вешалке (и никаких горячих очертаний в белых купальных полотенцах). Сама Лили спустя пару дней объявила, что ванная "пригодна к использованию". Глория, редко видимая и беззвучная. Даже душ ее был шепотом - так могла бы шептать лейка над клумбой с цветами. Сравните все это с безумными слухами, одичалыми сплетнями душа, которым пользуется Шехерезада.
…Послеполуденный застой - время вязкого, тягучего томления человека двадцати лет от роду. Что со всем этим делать? Этот вопрос означает все и ничего, включает в себя смерть и бесконечность: что делать с инструментом желания? Девушки были у бассейна, а Уиттэкер отправился на эскизы с Глорией, а Кит нанес визит башне-соседке в надежде отыскать какой-нибудь запах или отголосок более интересных времен. Но теперь в комнате полностью отсутствовал беспорядок. Где горы туфель, смятые ночнушки, синие джинсы, из которых вышагнули, но которые все еще охватывали, словно округленными ладонями, очертания Шехерезадиных талии и бедер? Мадонна не приходила уже полнедели, однако простыни Глории, казалось, были разглажены до идеального состояния, с флотской строгостью, а подушки выглядели твердыми, словно меловые плиты. Тут глаза Кита нашли ориентир. Ее паспорт еще здесь, подумал он, - и действительно, вот он, под трельяжем. Но это, конечно, был паспорт Глории, а не Шехерезады.
Он пролистал его. Выдан в 1967 году; Глория с волосами, переливчатой дугой огибающими ее улыбку; особые приметы - нет; 5 футов 5 дюймов; путешествовала немного (Греция, Франция, теперь еще Италия, все в этом году). Между чистыми страницами были засунуты ее ученические водительские права и свидетельство о рождении… Кит всегда эксцентрично возбуждался и умилялся при виде свидетельств о рождении (а свидетельство Вайолет было для него талисманом, поскольку он присутствовал при его выдаче и ее выписке). Твое свидетельство о рождении, С. Р., было твоей собственной разгадкой, собственным раскладом - плюс доказательством твоей невинности. Это был твой входной билет; он помещал тебя внутрь истории… Больница Глазго; 1 февраля 1947 г.; девочка; Глория Ровена; Реджинальд Бьютимэн, дипломат; Прунелла Бьютимэн (урожденная Мак-Уэрр); если состоят в браке, место и дата - церковь Святой Девы, Каир, Египет, и июня 1935 г.
Через минуту он вышел в соседнюю комнату и отыскал свой собственный входной билет, хранившийся в полиэтиленовом пакетике на дне его мешка с умывальными принадлежностями вместе с еще одним документом, написанным просто от руки, где значилось:
65 Элла 1 68 Дорис 5
66 Дженни 5 68 Верити 12
67 Дейрдра 3 68 "Росинка" (Мэри) 8
67 Сара Д. 7 68 Capa Л.11
67 Рут 10! 69 Лили 12* +
67 Ашраф 12! 70 Розмэри 10
68 Пэнси 11 70 Пейшенс 7
68 Дилькаш 2 70 Джоан 11
Шифр к этой таблице хранился у Кита в голове. Могу вам его открыть: число 1 означало "держание за руки", 2 - "поцелуи" и так далее, а 10 означало "это" (Лилину звездочку можно было истолковать как "феллатио, переходящее в оргазм", а плюс - как "плюс проглатывание"). Вот так. Шестнадцать девушек, восемь явных успехов за пять лет… Китово свидетельство о рождении, с двумя "покойными", было более драматичным, нежели у Глории. Но эта, другая штука - этот журнал, переписываемый с каждым обновлением, - тоже давала ему понять, кто он такой.
* * *
В пять тридцать Шехерезада поехала в кабриолете из одного замка в другой и вернулась через час; вид у нее был по-детски кающийся, плечи подняты и зажаты. Состоялся ужин, его поверхностное натяжение, его выпукло-вогнутую пленку мимоходом ослаблял Уиттэкер. После того как Глория гордо удалилась, Шехерезада рассказала им об Адриано:
- Он вел себя очень корректно. Спокойно. Был, по-моему, довольно сердит. Я его не виню. Я попросила его приходить и дальше. Подчеркнула, что мы останемся добрыми друзьями.
- На это мы и надеемся по части Кенрика с Ритой, - сказала Лили. - Что они останутся добрыми друзьями.
- Вы надеетесь, - сказал Уиттэкер, - что они ночуют в правильных спальниках.
Кит смотрел, как уходит домой Уиттэкер. Кит смотрел, как уходит наверх Лили…
И вот - ружейная комната, без малого полночь. Лось неумолимо пялится на окружающее своими мраморными глазами. На полу, на тигровой шкуре, в седле по-индейски, лицом вбок - Кит очутился лицом к лицу с запретной доступностью, с непонятной открытостью Шехерезады. Что это за алфавит, который ему не прочесть? На ней было облегающее платье темно-розового цвета с пятью белыми пуговками спереди, шедшими с интервалом в шесть дюймов; она то и дело почесывала маленькую красную припухлость на более бледной стороне предплечья, куда прошлой ночью вонзил свой шприц комар. Кит пребывал в обычном своем состоянии, а именно в следующем. Каждую вторую минуту он слышал, как небеса хихикают над его выдержкой, а каждую другую минуту, в промежутках, заливался белым потом при мысли о заполненной серой и смолой яме у себя в душе.
Вечер, по-видимому, подходил к концу. Кит беззаботно (и невежественно) разглагольствовал о замке, о том, как экстерьер порой кажется ему скорее трансильванским, нежели итальянским (есть в нем некий заколдованный штришок).
- Лучший эпизод в "Дракуле", - продолжал он, - это когда он слезает с парапета - головой вниз. Спускается, чтобы вволю насытиться этой девушкой.
- Головой вниз?
- Головой вниз. Прилипнув к стене, как муха. С Люси Уэстенра он уже разделался. Искромсал ее - в образе дикого зверя. Теперь пришла очередь Вильгельмины. Он кусает ее три раза. И заставляет пить его кровь. И с этого момента она в его власти.
- Мне страшно. - Она понизила голос. - Что, если на меня нападут по пути наверх? Мне страшно.
Что же до его крови - она густо изменилась.
- Но ведь я тебя защищу, - промолвил он.
Они встали. Они пошли вверх по лестнице, что вилась вокруг бальной залы. На площадке, расположенной в нише, она произнесла:
- Наверное, мы уже довольно прошли.
- Подожди. - Он поставил трехсвечный канделябр на пол и медленно выпрямился. - Тебя предали. Я - восставший из мертвых. Я - князь тьмы.
Итак, он притворялся Дракулой (руки его были по-вампирски подняты и напряжены), а она притворялась его жертвой (руки ее были сжаты в поклоне или молитве), он надвигался на нее, а она отступала и даже полуприсела на выгнутую крышку деревянного сундука, и лица их оказались на одном уровне, взгляд к взгляду, вздох к вздоху. И вот у них появились входные билеты на другой жанр… в мир вздымающейся груди и пса с капающей слюной, летучих мышей и сов, потоков и опасных бритв и затянутых зеркал, где все было дозволено. Он окинул ее взглядом всю, сверху донизу; растянутые промежутки между ее пуговками - рты улыбающейся плоти. Все, от горла до бедра, - все было перед ним.