Они даже пошли прогуляться.
- Причем она ненавидит, когда он убивает птиц, рыб и лисиц, не говоря уж про медведей. Тимми ходит по острию ножа. Ей страшно хочется разрешить ему сюда приехать, а потом тут же опять его выгнать пинком под зад.
А Кит позволил себе представить, как бы ему это понравилось, впоследствии: быть влюбленным в Шехерезаду, жить с Шехерезадой, жениться на Шехерезаде, надарить Шехерезаде кучу детей. Лили заставила его спуститься на землю, сказав:
- Господи, он сам не знает, чего лишается… Знаешь, мне кажется, она понабралась кое-каких идей от Риты. Шехерезада, естественно, не Собака, но все-таки. Помнишь, что Кенрик сказал про ее ресницы? Что она своими ресницами щекотала его кончик? Она решила, что это довольно мило.
Преданная партнерша, приведенная Адриано тем вечером на ужин, Нерисса, ростом была пять футов пять дюймов и всячески проявляла свои чувства. После кофе Адриано отер рот и подтвердил свое намерение провести всю ночь за рулем, в своем "мазерати", по дороге в Пьяченцу - тренировка перед открытием сезона с "Фуриози".
* * *
В пятницу утром они приготовили еду для пикника и отправились на море.
Не на Средиземное. Средиземное, буквально - середина мира, а метафорически (согласно одному знаменитому роману) еще и его пипка, - Средиземное уже попыталось произвести на Кита Ниринга впечатление, но безуспешно. Да, на это много времени не уйдет: итальянское Средиземное. Дощатые настилы, душевые на улице, ведра для ног, шезлонги, зонтики, усталые маленькие волны - и итальянцы, наполовину веселые, наполовину возмущенные, аккуратно соблюдающие дистанцию между собой и солнцем, и песком, и соленой водой (как они корчились и извивались под душем). На всех, думалось Киту, как будто слишком много одежды. Только Глория, выйдя на крыльцо переодевалки в своих линолеумовых лепестках, выглядела среди всего этого естественно.
Итак, в пятницу после завтрака они предприняли более длинное путешествие на восток - к Адриатике.
Кит правил старым "фиатом". Там был один он и три девушки. Лили сказала:
- Ты побыстрей ехать не можешь?
- Рытвины, - ответил он. - И сумасшедшие итальянцы повсюду.
- Все утро машин почти не видно. Глядите. У него костяшки побелели. Такими темпами мы туда вообще никогда не доберемся.
Когда они спустились по последнему из склонов, накрытые внезапным облаком, Кит почувствовал, что едет по ровной земле - и что море резко поднимается, вырастает, как темная скала… Они нашли место, которое знала Шехерезада. Пустынный берег, нависающая мягкость воздуха, оседающая мягкость песка. Один за другим вступили они в сверкание морских вод похолоднее.
- Давайте не будем просто плескаться в волнах, - сказала Шехерезада. - Пошли, все пойдемте - что, слабо? Пошли. Туда, далеко.
И они пошли; они пошли туда - далеко-далеко… Они снялись с якоря и поплыли, поплыли, четыре доверчивые амфибии, направляющиеся к далеким системам - облакам, что жили там, где небо встречалось с морем. Кит плыл рядом с Лили. Он старался обращать как можно меньше внимания на всех этих акул, барракуд, гигантских осьминогов, на рыбу-меч, крокодилов, морских чудищ и так далее, что крутились прямо под ним; эти существа, вскорости представилось ему, играли в "кто последний, выходи" с четырьмя парами ног - их ног, поджаренных, сочных. Но скоро ужас сделался абстрактным и утих от веселости: сам вес воды, его поддерживающей, безумное расстояние до косы, горизонт, острый и прямой, как бритва, и все-таки пытающийся передать некое жуткое сообщение о кривизне земли.
Казалось, они доплывут до Албании и ее золотых песков. Но Шехерезада повернула назад, за ней Лили, за ней Кит; а когда он наконец вытащил свой огромный вес из воды (казалось, будто ты шагнул вниз с трамплина), Глория по-прежнему была там, далеко-далеко, черная точка в зеленоватой голубизне.
- Она повернула, - сказала Шехерезада. - По-моему, она повернула.
Кит сел на камни, и с недоверием вновь пристегнул свои часы-кандалы (был еще только полдень), и выкурил "Диск бле", весьма усиленную солью и озоном… Его мать Тина - она обычно заплывала туда - далеко-далеко. Каждый погожий летний день она брала детей на пляж; в какой-то момент она поднималась со своего полотенца и шла туда, далеко-далеко. Кит всегда наблюдал - с восхищением, не с беспокойством - за ее самодостаточным брассом, смотрел, как она уходила за корпус стоящего на якоре судна и исчезала из виду там, чуть пониже края света. Николасу было семь, а Киту четыре, а их спящей сестре, которую они должны были охранять, было месяцев, наверное, одиннадцать. Вайолет, которую они должны были охранять, пока их мать уходила - туда, далеко-далеко. А Тине тогда было всего двадцать пять. Двадцать пять лет от роду…
Глория вышла, бредя по мелководью, под рассеянные аплодисменты. Спустя пять минут Шехерезада праздно подошла к камням (Лили лежала на животе, головой в другую сторону) и ровно произнесла:
- Спальня за апартаментами. Там есть выход на северную лестницу… На самый крайний случай.
Он кивнул.
- Это будет выглядеть не очень хорошо, но можно сказать, что мы ходили на северную террасу смотреть на звезды.
Она отошла, опять странным шагом, напоминающим о левитации, лопатки подняты, пятки на песке вперемешку с галькой…
Далеко ли до горизонта? Кит полагал, что оно должно быть константой, это расстояние, одинаковое для каждого наблюдателя на каждом ровном берегу - точка искривления. Это и было самое ужасное. Если дойти до него, если пересечь его и взглянуть назад, то, как говорили моряки, твоя точка отплытия пойдет ко дну - ко дну пойдет земля, ко дну пойдет Италия, и замок, и спальня за апартаментами.
* * *
По дорогое домой с пляжа (вела Шехерезада, быстро, словно соревнуясь со временем) Киту пришла в голову следующая важная идея: накачать Лили наркотиками. Это, конечно, было бы актом беззастенчиво преднамеренным, к тому же явным нарушением основного правила, гласящего "не делать ничего". Но в конце концов Кит интуитивно постиг ее, природу своих особых колебаний.
Он подумал, что оценка Шехерезады была приблизительно правильна - существовала пятипроцентная вероятность того, что Лили, подрагивая и теряя сознание, почувствует отклонение на своем ведьминском радаре - и, взявши фонарь, отправится на поиски. А пять процентов, как установил Кит, составляли слишком высокую цифру. От него не укрылось и то, что подобное видение, леди с фонарем, может не просто укоротить время, отведенное им с Шехерезадой, - оно, фактически, может его пресечь. Один к двадцати: когда все прочее кажется превосходным, когда все прочее переливается совершенством, именно такие мысли добираются до дна и останавливают кровь у тебя в жилах - разве не так? Добираются до дна, чтобы воспрепятствовать инструменту желания…
К тому же. Видите ли, он уже установил, в чем состоит особенность помехи, препятствия, стеклянной стены. И дело тут было в молодых людях Офанто, в молодых людях Монтале. Кит не мог внести сюда свое да и нет, не мог прибавить свой голос к голосам тех молодых людей. В каком-то неискупимом смысле это означало бы смеяться, когда Лили плачет. Предать ее, предпочтя другую, - именно это он был твердо намерен совершить. Но голосование должно остаться тайным голосованием. Поскольку все это должно сойти ему с рук. Кит не собирался обижать Лили. Вместо того он собирался накачать ее наркотиками.
Ни используемых насильниками опиатов, ни снотворного, валящего с ног лошадей, он раздобыть не мог. Однако у самой Лили имелись какие-то большие, пахучие коричневые таблетки (ярлык на пузырьке гласил: "Азиум - от нервов"), которые она принимала, когда путешествовала - и спала - самолетом. И вот в пятницу Кит испытал азиум в дорожных условиях. Он построгал его бритвенным лезвием и запрятал опилки в бокал prosecco (аперитив, который предпочитала Лили) - его язык не ощутил абсолютно никакого вкуса. Ковыряясь в ужине, он почувствовал, как маленькие заботы и недруги расходятся, и кончики пальцев его гудели от прикосновения к мягким материалам, и он едва не заснул во время пунктуального злодеяния со своим идентичным близнецом (с 10.40 до 10.55). Шехерезада за столом походила на работу сексуально озабоченного, но художественно одаренного роботолога - и вид у нее был стандартный. Наконец-то стандартный, не особый, Шехерезадин.
В ту пятницу, вечером, Твидлдам занимался сексом с Твидлди. Или наоборот? Или на самом деле это Твидлди занимался сексом с Твидлдамом?
- Я тебя люблю, - произнесла Лили в темноте.
- И я тебя тоже люблю.
* * *
Лекарство принесло ему непрерывный сон - и непрерывные сновидения. А после того, как он всю ночь терял свой паспорт, не мог спасти Вайолет, опаздывал на поезд, и едва не отправился в постель с Ашраф (ее тетя все время приходила на чай), и сдавал экзамены голышом (с ручкой, где кончились чернила), при пробуждени Кита ожидала критика…
Откуда шла эта критика? Не от Лили - та, как только услышала или почувствовала, что щеколду отпустили, бесшумно поднялась со своего места рядом с ним и шмыгнула в ванную. Критика, нетипично суровая и персональная критика, шла изнутри. Источником ее было то, что он приучился называть "супер-эго". Супер-эго - не эго и не ид, или "эго-ид". Эго-ид - эта часть была штукой полезной, целью ее было социосексуальное усовершенствование. Супер-эго было голосом сознания и культуры. Еще оно было голосом старших - его предков (кто бы они ни были) и его опекунов, Тины и Карла; оба они, естественно, ратовали за Лили - и за честные отношения между полами. Таким образом, супер-эго было, возможно, сотрудником тайной полиции.
Лили, одетая в саронг и лифчик от бикини, говорила:
- Ты вниз идешь? Что случилось?
- Ага. - Он знал, что так иногда бывает. Сиюминутное беспокойство сосредоточилось на чем-то, удаленном от своей причины на ход коня; возможно, оно имело какое-то отношение к Руаа, оно имело какое-то отношение ко времени… Было восемь часов, ante meridiem; скоро его роковое наслаждение выскользнет из полумрака двенадцатичасового промежутка. Шехерезада всходила на Восточном побережье Тихого океана и двигалась на запад через Желтое море. Он проговорил: - Странно. Я чувствую, что виноват перед Дилькаш. Ни с того ни с сего.
- Дилькаш? Слушай. Ты письмо свое еще не прочитал? - На голове у Лили была футболка (вырез которой не пускала заколка для волос), и видно было, как ее задушенные губы произносят: - Но ты ведь с ней даже не ебался, с Дилькаш.
- Конечно же нет.
- Ну вот. Значит, в самом плохом ты не виноват. Секс один-два раза, а потом - даже не позвонить. Что пишет Николас? "Трахнуть и стряхнуть. Засадить и забыть".
- Конечно же я не ебался с Дилькаш. Господи. - Он поднес руку ко лбу. - Даже подумать страшно. Но я действительно… действительно забыл ее. Что было, то было. Это действительно было.
- Ну и с чего тогда у тебя такой пораженный вид?
- Это Николас меня с ней познакомил, - сказал он. - Он устроился на каникулы в "Стейтсмэн", а Дилькаш там подрабатывала. Он сказал: "Дилькаш - такая прелесть. Приходи, познакомишься с Дилькаш". Она работала в…
- С чего ты взял, что мне интересно выслушивать про Дилькаш? А после Дилькаш начнется про Дорис с ее трусами - еще на час. Чай или кофе?
- Попозже. - Он перевернулся, желая унять боль в шее… Дилькаш, Лили, было дозволено "знакомиться", но ей было запрещено "сходиться" - находиться на публике с мужчиной, если он не родственник. Ей было дозволено принимать меня у себя в комнате, что она и делала чуть ли не каждый вечер (с шести тридцати до девяти) на протяжении почти двух месяцев. Мы не боялись, что нас прервут, Лили, отнюдь нет, нам не страшны были ее по-праздничному гостеприимные родители, Ханы старшие, которые смотрели телевизор и пили шипучку в большой гостиной наверху. И вообще, поначалу прерывать было нечего. Мы просто сидели и разговаривали.
"Ты грустный, - сказала она однажды. - Кажешься веселым, а на самом деле грустный".
"Правда? У меня… у меня были непонятные отношения с одной девушкой. Летом. Она уехала обратно на север. Но теперь я счастлив".
"Правда? Хорошо, тогда и я счастлива".
Ее старшая сестра, очкастая Перрин, иногда стучалась, Лили, и ждала, а потом заглядывала потрепаться. Но вот за кем надо было следить, так это за Первезом, ее семилетним братом. Малыш Первез, щедро одаренный красотой, всегда молчаливый; он распахивал дверь, входил, и снова выгнать его всегда представляло серьезную задачу - он сворачивался в клубок на диване, крепко сложив руки. Первез, Лили, ненавидел меня, и я ненавидел его в ответ; но это производило впечатление: хмурая физиономия Первеза, которой его роскошные брови придавали устрашающий вид - хмурая физиономия, гримаса (как позже представлялось Киту) отрицающего.
Затем пришла ночь - это было, наверное, мое двадцатое посещение… В ее комнате, Лили, было и так темно (эта отсыревшая садовая стена), а тут оттенок ее сделался еще немного темнее, а я дотянулся издалека и взял ее руку в свою. Какое-то время мы сидели бок о бок, уставившись прямо перед собой, лишенные дара речи, полные чувства. И когда Первез без малейшего предупреждения рывком открыл дверь, это показалось едва ли не спасением.
Когда она провожала меня, Лили, и наши руки вновь соприкоснулись, я сказал:
"Я чувствую, как бьется твое сердце".
А она сказала: "А я - как твое".
Было и другое, Лили. Это хороший способ отсчитывать время до ночи, пока та движется через Сибирь. И Пакистан. Другого было немного, Лили; но было и другое.
И вот Кит вылез голышом из постели и снова принялся испытывать счастье. Стоял день, который больше всего любят мальчишки. Стояла суббота.
3. Метаморфозы
Не считая жалких искалеченных часов на стене над открытым окном, кухня замка в то утро являла собой картину выкристаллизовавшейся обыденности. Шехерезада со своей огромной миской хлопьев, Лили со своими Клементинами и виноградом, Глория со своими тостами и джемом. Сам Кит до недавнего времени начинал день с горячего завтрака; но микробы в беконе с душком страшили его не меньше, чем водородные бомбы, ejaculatio praecox, революция, дизентерия, человек, вразвалку входящий в дверь с вещмешком на спине… Когда он сунулся в холодильник за обычным йогуртом, Шехерезада потянулась мимо него за молоком. Не было ни слов, ни улыбок, ни жестов, и тем не менее глаза его почему-то были направлены на бутылку шампанского, полускрытую за персиками и помидорами на нижней полке.
- Вчера мы марафонскую дистанцию проплыли, - сказала она. - Давайте сегодня ничего не делать.
Шехерезада в ночнушке и шлепанцах. Она снова наполнила свою огромную миску. Нога на ногу, икра на голени; невинность шлепанцев. Более конструктивно на этом этапе будет подумать о ее бедрах, об их внутренней стороне, более мягкой и влажной, чем наружная… Там, под медленным, непрерывно крутящимся на потолке вентилятором, он ее и оставил. А вентилятору на потолке полностью доверять не станешь, не правда ли? Ведь он всегда словно откручивает сам себя.
* * *
Кит сидел в одиночестве за каменным столом, где ему неожиданно удалось осилить часовой эквивалент "Мельницы на Флоссе": восхитительную, неотразимую Мэгги Талливер пытался сбить с пути истинного хлыщеватый Стивен Гест. Репутация Мэгги - а стало быть, и ее жизнь - вот-вот будет разрушена. Они вместе в лодке, наедине, плывут по реке, вниз по течению, плывут по Флоссу…
"Ну что, - спросил он хрипло, затягиваясь своей "Диск бле", - тебе было хорошо?"
А Дилькаш сказала: "Мне было… Сначала мне, конечно, было немного страшно".
"Конечно. Это же естественно".
"Верно".
"Более страшно, чем ты ожидала, или менее?"
"Менее".
"Тебе восемнадцать. Нельзя ведь всю жизнь откладывать. В следующий раз это уже не будет казаться настолько важной вещью".
"Верно. В следующий раз. И спасибо, что ты был так нежен".
Они, эти двое, говорили о первом поцелуе Дилькаш - ее самом первом в жизни поцелуе. Он только что его обеспечил. Кит не собирался заставать ее врасплох. Они заранее обсудили этот вопрос в подробностях… Губы ее были того же цвета, что и кожа, переход был обозначен лишь изменением в текстуре ткани. Эти губы не раскрылись, как не раскрылись и его, когда он целовал рот оттенка плоти на лице оттенка плоти.
"В следующий раз", - начал он.
Но тут дверь рывком открыли - это был неумолимый Первез, который подошел и встал над ними, сатанински красивый, со сложенными руками. И второго поцелуя не последовало. Он перестал звонить. Больше он с ней ни разу не виделся.
На этом Кит чихнул, зевнул и потянулся. Лягушки и их удовлетворенное бульканье. Щелкающие цикады с их щелкающим вопросом и ответом; заикаясь, они пытались выговорить его - всегда один и тот же ответ, всегда один и тот же вопрос.