* * *
- Куда посылали твоего отца?
Девушки прочесывали кухню в поисках провианта. После завтрака - Ветхого Завета наступил обед - Махабхарата. Часы тикали, раз в столетье. Или токали. Или клокали. Или кликали, клакали, клюкали. Глория сказала:
- Перед войной - в Каир. Потом в Лиссабон. Потом в Хельсинки. Потом в Рейкьявик. В Исландию.
Как описать одним словом эту конкретную дипломатическую карьеру? Кит, который рад был возможности отвлечься, рылся в своем лексиконе, ища антоним к слову "метеорная". Потом сказал безо всяких эмоций (с этого момента он ограничит свои замечания самоочевидным - общими местами, тавтологиями):
- На север двигался. Ты помнишь Лиссабон?
- В Лиссабоне я была совсем маленькая. Хельсинки помню. - Она непритворно вздрогнула. - Холоднее, чем в Исландии. Место, о котором он любит рассказывать, - Каир. М-м. Королевская свадьба.
- Какая королевская свадьба? - спросила Шехерезада. - Между кем и кем?
Глория откинулась на стуле и сказала удовлетворенным тоном (Йоркиль, в отличие от Тимми, уже летел к ней в объятия: Дувр, Париж, Монако, Флоренция):
- Между сестрой короля Фарука, Фавзией, и будущим шахом Ирана. В обеих странах были очень недовольны. Они ведь принадлежат к разным сектам. А мать Фавзии ушла со скандалом - что-то по поводу приданого. Праздник длился пять недель.
Кит наблюдал, как Глория опустила голову под стол; скоро голова появилась снова (соломенная сумка), и она положила перед ним его измятый экземпляр "Гордости и предубеждения".
- Спасибо. Мне понравилось. Кстати, там вовсе не о браках по расчету. Кто мне такое сказал? Это ты, Шехерезада?
- Нет. Это я.
- Ты? А тебе ведь, кажется, положено разбираться в таких вещах? В чтении книжек. Ты был совершенно не прав. В первый раз, если помнишь, Элизабет отказывает Дарси наотрез. А отец запрещает ей выходить за него, если это только ради его богатства - серьезно, тоже где-то в конце. Я поразилась.
"Гордость и предубеждение", мог бы сказать Кит, обладает одним-единственным недостатком - в ней, ближе к развязке, отсутствует сексуальная сцена на сорок страниц. Но он, разумеется, промолчал - он ждал, и все. Раз в десять минут часы на комоде выжимали из себя очередное подагрическое подергиванье. В чем, вероятно, и заключалась "относительность". Шехерезада сказала:
- В общем, конец там счастливый.
- Да, - согласилась Глория.
- Если забыть про ту шлюху, которая ебется с драгуном, - добавила Лили.
Он отнес свою чашку кофе наверх, на крепостную стену. Было полчетвертого.
"Можешь снова начать приходить на работу, - сказал Николас по телефону. - Дилькаш собрала свои ручечки с трафаретиками и пошла своей дорогой. Просидев месяц у телефона. Не сводя с него глаз. Тоскуя. Тоскуя сердечком по своему Киту".
Кит философски слушал. Именно такие вещи нравились Николасу больше всего.
"Страдаючи. Жаждучи. Надрываючи сердечко. Бедненькая Дилькаш. Кит поматросил да и бросил. Кит покрутил да свалил".
"Ну да, ну да. Хватит. Я же тебе говорил".
"Ладно. Кит полобзал - и на вокзал. Кит ее сперва взасос, а теперь не кажет нос".
"Хватит. Даже этого не было".
"Ладно. Кит ее чмок - и наутек. Придется тебе теперь отвечать перед Первезом и всеми его братьями и дядьями".
"Я ее любил, но какой смысл? Дилькаш - такая прелесть…"
Кит перестал звонить Дилькаш, ничего не объяснив. Они не находились - слова, что дышат правдой и добром. Или такие, что не дышат неправдой и злом. Поэтому он перестал звонить Дилькаш. Когда они прощались в тот вечер, вечер поцелуя, она сказала: "Знаешь, я рада, что это произошло с хорошим парнем". И этого он никогда не забудет. Но даже тогда он подумал: о нет, Дилькаш, нет, тебе придется найти кого-нибудь лучше, много лучше, чем я. Чтобы он сделал тебя в полном смысле современной. Представь себе. Держание за руки - а сердце подбирается к горлу. Касание губами губ - а космос вращается на своей оси. Не пора ли перейти к следующему этапу, Дилькаш?
"Нет, не могу я с этими религиозными чувихами, - сказал он Николасу по телефону. - А до того, как появилась Дилькаш, была эта чума с Пэнси. Господи, да я с самого лета - ни капли. Ты же видел, какой я бледный. Слушай. Тут эта новая чувиха в квартиру въехала, я ее сегодня вечером веду ужинать. На нее один раз посмотришь - и сразу думаешь: да! Уж она-то, черт побери, знает, что и как. Крошка Дорис".
…Кит стоял на крепостной стене, твердо кивая головой в знак согласия, потом слабо качая головой в знак несогласия. Да, он перестал звонить Дилькаш; нет, он не писал. Он бросил ее - глядеть не отрываясь на телефон, и гадать, что с ним было не так - с ее первым поцелуем. А это было не очень хорошо.
Хороший человек. Тогда Кит был лучше, чем теперь, - в этом не оставалось сомнений. Насколько хорош он будет в сентябре?
* * *
Итак, покончив со всем этим (было уже без четверти четыре), он спустился к бассейну и без остатка погрузился в обнаженную почти до предела красоту желанной - в красоту желанной до последнего дюйма… Кит уже давно, о да, очень давно рассчитал, где лучше всего сидеть: позади Лили, в каком-нибудь заброшенном, захудалом уголке Шехерезадина зрения (и, кстати говоря, вне поля наблюдения Глории, которая одним эффектным взмахом, бодрым и в то же время строгим, всегда отворачивалась и смотрела в другую сторону).
Женское тело было, казалось, составлено из пар. Волосы с их пробором, даже лоб с двумя его полусферами; дальше: глаза, ноздри, носовая перегородка, губы, подбородок с его разделительной ямкой, двойные жилы и впадины горла; дальше - чета плеч, грудей, рук, бедер, половых губ, ягодиц, ляжек, колен, икр. Тем самым моноформным оставался один лишь пупок. И мужчины были такими же, не считая центральной аномалии. У мужчин были все те же самые точные копии, но был еще и этот центральный знак вопроса. Вопросительный знак, который порой становился знаком восклицательным, а после опять превращался в вопросительный знак.
Что заставило его вспомнить. Существовал хороший повод для получасового интенсивного инцеста - возможно, от этого Лили будет только крепче спать. С другой стороны, эта возня с отрыванием ее от коллектива могла повлечь за собой опасность - неделикатное отношение, а этого он не хотел. Поэтому он решил: а, шло бы оно все, пойду порукоблудствую, и все. И лаконично удалился.
В шесть часов он вылез из горячей ванны, отжался десять раз и вступил под холодный душ. Побрился, почистил зубы и язык. Подстриг и подпилил ногти, верхние и нижние. Сохраняя строгое выражение лица, высушил феном и - рукой внушительно твердой - подвил щипцами волосы на лобке. Надел джинсы, все еще теплые от сушилки, и свежую белую рубашку. Он был готов.
* * *
"И вот уж вечер наступил, невиданный доселе"… К шести сорока пяти Кит уже был в салоне, где, нагнувшись над столиком с напитками, аккуратно всыпал заранее измельченный азиум в Лилино prosecco… Он, разумеется, прочел себе лекцию о том, чтобы не пялиться, даже не взглядывать в сторону Шехерезады до времени более позднего, поэтому избегал ее лица (со странным чувством, что лицо какое-то не такое - в нем появился некий эфемерный изъян) и лишь обшаривал глазами внешний слепок, фигуру, оформление: черные бархатные шлепанцы, белое платье (до середины бедра) со свободным матерчатым поясом, разумеется, никакого лифчика, а на уровне таза ему видны были очертания того, что почти наверняка окажется ее наипрохладнейшим… Но теперь все было по-другому. То был подарок ко дню рождения (незаслуженный, в чем состоял фарс ситуации), который он скоро развернет, и эта одежда представляла собой всего лишь упаковку - вся она будет снята. Да, на него накатило это пресмыкающееся состояние. Будущее возможно было только одно.
И он его принял. Сегодня ночью, сказал он себе, я облегчу, я успокою, уйму Шехерезадино отчаяние - я подарю Шехерезаде надежду! Я - Бог дождя, и так тому и быть.
В семь двадцать, беззвучно приблизившись, в дверь вразвалку вошел человек с вещмешком на спине.
У Кита тут же случился разрыв сердца. Но это был всего лишь Уиттэкер с тяжелым мешком почты.
- Я здесь, - объявил он, - и несу с собой весь мир.
* * *
Они успели перебраться в столовую, и часы Кита уже показывали семь тридцать. Это было удивительно. По сути говоря, теперь со временем что-то было не так в совершенно новом смысле. Он еще раз кинул взгляд на запястье. Было без двадцати восемь. Заостренная секундная стрелка сновала по циферблату, словно убегающее насекомое; минутная стрелка - и та, казалось, решительно продвигалась вперед; да-да, и сама часовая стрелка ощутимо тянулась на север, двигаясь по направлению к ночи.
- Я как Атлас, - сказал Уиттэкер: рыжий шарф, роговая оправа. - Ну, или, может, соглашусь на Фрэнки Авалона. Весь мир у меня в руках.
Мир. Вот она, почтовая сумка, сплетенная руками заключенных мешковина почтовой сумки. А в ней - все "Лайфы" и "Таймсы", "Спектейторы", "Лисенеры", "Энкаунтеры"…
Кит пожирал его глазами, этот мир. Мир - это здорово, мир - это нечто прекрасное и большое, но что он делает тут, в замке в Кампаньи, с Китом и Шехерезадой? Вдобавок ко всему Лили протягивала ему толстый коричневый пакет со словами:
- Это тебе.
А пока он занимался хлопотами местного значения (скрепки, картонная заклепка), все они принялись читать об этой штуке - о планете Земля… Оглядываясь назад, можно сказать, что для всех, не считая Шарля де Голля, Джипси Роузи Ли, Джимми Хендрикса, Пауля Целана, Дженис Джоплин, Э.-М. Форстера, Веры Бриттен и Бертрана Расселла, 1970-й был годом относительно спокойным - не считая жителей Кампучии, Перу, Родезии, Биафры, Уганды…
- М-м, - произнесла Глория, сидевшая склонив свою утыканную колючками корону над "Геральд трибюн". - Утвердили закон о равной оплате труда. Но вот это еще долго не вступит в действие. Женская зарплата.
Уиттэкер сообщил:
- Никсон говорит, с окружающей средой вопрос стоит так: сегодня или никогда. Америка должна - цитирую - "заплатить долг прошлому: вернуть чистоту своей атмосфере, своим водам". А сам берет и выбрасывает шестьдесят тонн нервно-паралитического газа у побережья Флориды.
- И этот жалкий беспомощный великан раздувает войну, - тихо сказала Шехерезада. - Зачем?
- А Организация освобождения Палестины заявляет, что это они убили семерых евреев в доме престарелых в Мюнхене.
- Ну вот. Рекламу сигарет запретили, - сказала Лили. - Что ты на это скажешь?
Она имела в виду Кита, который, естественно, курил. Но не разговаривал. Пока он не произнес ни единого слова, ни слога, ни фонемы. Он был, как никогда, уверен в святости своего обета молчания. Однако теперь ему надо было разобраться с кое-какими делами, и он сказал с пересохшим скрежетом в голосе, от которого все головы повернулись к нему:
- Сроки у них какие-то неудобные. - И объяснил.
Несмотря на то что он только перешел на третий курс университета, Кит написал в начале лета в "Литературное приложение" (в манере, как могло показаться некоторым, довольно непривлекательной) и попросил, чтобы ему дали книгу на рецензию - пробную. Как следствие, теперь перед ним лежала гора серой бумажной пыли и монография размером с буханку хлеба, озаглавленная "Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса", автор - Марвин М. Медоубрук (издательство Род-Айлендского университета). Указанный объем составлял тысячу слов, а до крайнего срока оставалось четыре дня. Лили предложила:
- Позвони им и скажи, что это невозможно.
- Я так не могу. Надо попробовать. Надо хотя бы попробовать.
- Еще студент, - сказала Глория, - а уже за клиентами бегаешь. Вот это амбиции!
- Да ведь нам всем такими положено быть. - С этими словами Шехерезада поднялась, а затем вошла в длинный коридор.
Кит поднял глаза. Шехерезада вошла в длинный коридор, охваченный закатным пламенем. Само небо вступило с ним в сговор, и он увидел последние следы света, крестообразного, прожигающего мысок там, где соединялись ее бедра и зад. И было заметно, даже сзади, с какой силой выпирают наружу ее сиськи. Лили сказала:
- А ты знаешь, что это такое, этот, как его, антиномианизм?
- Что? Нет… Но узнаю, когда… когда прочту восемьсот страниц на эту тему.
Ноздри Лили призывно раздулись, ее сжатый подбородок вздрогнул. Она произнесла, словно медленно двигаясь по списку:
- Ты прочел все про Италию. И стихи. Что ты еще прочел?
- У Лоуренса? Дай подумать… Я прочел треть "Сыновей и любовников". И тот кусок в "Леди Чаттерли", где сказано "пизда".
- Так-так, - сказала Глория.
- Давай, Глория, скажи еще раз "так-так". Похоже на тиканье часов. Заметь, я не ругаюсь. Это просто цитата из прогрессивного автора.
- Перестань, - простонала Лили. - Хватит юлить.
- Погодите, - осторожно промолвил он; в этот момент вернулась Шехерезада. - Уиттэкер во вторник едет в Лондон. Да, Уиттэкер? Тебе не трудно будет бросить конверт в почтовый ящик? - Чтобы произнести следующее предложение, он обернулся к Лили: - Завтра прочту скоростным методом, а в понедельник напишу текст. Извините, ребята, но это означает, что я не смогу поехать на развалины - только и всего.
- В день твоего рождения, - сказала Лили. - В твое двадцатиоднолетие.
- Извини, Лили. Извините, ребята.
Кит перегруппировался. Все казалось спокойным и ясным. Было уже восемь двадцать. Уиттэкер уже пустился в обратный путь по холму, в студию к Амину. Включили еще лампы. Один за другим они вышли в кухню, наполнили тарелки и вернулись. Весь мир был перед ними, и они ели, как студенты в столовой для младшекурсников, но это было нормально, это был социальный реализм, это было дело кухонное. "Лайфы", "Таймсы". "Хороший салат", - произнес чей-то голос. "Перец не передашь?" - произнес другой…
Внезапно, совсем внезапно выяснилось, что они перешли к фруктам - было без десяти десять. Голова Лили опустилась еще на дюйм, а рот ее складывался в трагическую маску. Глория поднялась на ноги и начала собирать тарелки и журналы. Кит с некоторой беззаботностью отложил "Антиномианизм у Д.-Г. Лоуренса" (с виду не так уж сложно, довольно много о том, как Фрида со всеми ебется) и сказал:
- Я тут как раз думал о сексе в другой жизни.
Что его заставило нарушить правило второе? Первое он уже нарушил (ничего не делать); теперь он нарушает второе (и ничего не говорить). Что его заставило? Отчасти сила. Каждое мгновение с восточной стороны сияло ею, силой класса и силой красоты, с бесконечно малой добавкой (не будем о ней забывать) силы торжественного открытия призвания, силы выражения своих мыслей собственноручно выбранными словами (и одновременно упорядочивания ближайших карьерных перспектив Марвина М. Медоубрука). Но поделать с этим он все равно ничего не мог. Потому что каждый его вдох сделался чистым гелием, много, много легче воздуха. Все кончено, и это - высшая точка моей юности, подумал он, продолжая:
- С переселением душ - тут, наверное, все зависит от того, кем родишься снова: тигром или гиеной, а в Израиле они же вообще с места не сдвинутся до Судного дня, а в раю, который у Амина с Руаа, там у них девочки, а мальчиков нет, плюс неплохое prosecco, Лили, так Уиттэкер говорил, а что касается нас, тут не все потеряно, ведь Гавриил сказал Адаму, что даже на небесах ангелы занимаются взаимным проникновением, и потом…
Он замолчал, затих, издавая себе под нос негромкое ржание, и обвел собравшихся взглядом исподлобья. Никто не слушал. Никто не заметил. Кит хладнокровно взял "Энкаунтер" и открыл его и нахмурился в его адрес.
- Оставлю вас, - медленно произнесла Лили, - наедине с вашими картами. Ой, глядите. Не может быть… "Let It Be".
- Да, жалко, правда? Последний диск "Битлов", - сказала Шехерезада. - "Let It Be".
Глория, приложив сбоку к подбородку раскрытую ладонь, говорила:
- Новая английская библия. Нет, это плохая идея… Так-так, а времени уже много. Ну что ж. Йоркиль добрался до Монако. А Бьютимэн надо как следует выспаться. Пойдем, Лили, удалимся рука об руку… Притворимся, как будто мы с тобой такие разговорчивые, современные. Нет, это точно ошибка. Новая английская библия.
- Согласен, Глория, - сказал Кит. - Библии, библии. Я вот читаю про библии.
- Да? И что?
- Вот послушай. На самом деле, довольно смешно. Послушай. Какой-то любитель соваться в чужие дела, придурок и вообще странный тип по имени преподобный Джон Джонсон, попался при попытке вывезти пять тысяч контрабандных Библий в Россию через Чехословакию. А до того он уже вывез четверть миллиона в Болгарию и на Украину. Зачем? Короче, этот идиот несчастный находится в московской тюрьме. В самой худшей московской тюрьме.
Кит почувствовал, как Лилина туфля, копошась, тычет его в голень. Он поднял глаза. А Глория начала с теплотой в голосе:
- О, это прелесть - нет, это просто прелесть. Нахальный юнец вроде тебя несет такое о посвященном в сан миссионере. Ты меня очень обяжешь, если будешь следить за своим языком, когда говоришь б подобных вещах. Рисковать тюрьмой ради своих убеждений. Прошу прощения, но я католичка. И моя страна - это моя вера. Да, это правда, я верю в Бога - так уж сложилось. И я считаю, что этот человек обладает невероятной смелостью.