После секундной паузы он сказал:
- Элизабет Беннет.
- Да? Что?
- Вы на самом деле разные, ты и она. Она из прошлого. А ты из будущего.
- Пожалуй, - согласилась она. - Петушки естественным образом приспосабливаются. На протяжении веков.
Йоркиль уже колотил по дверному косяку ладонью.
- Знаешь, Глория, это самое, позади апартаментов, над ними, есть комната горничной.
- Откуда тебе про комнату горничной известно?
- Я мог бы подняться по северной лестнице. Может, нам удастся заскочить туда на пару минут. Когда его нет дома.
- Это еще зачем? Ты только посмотри на себя, - засмеялась она, - ну и перепугался. Ты уже запутался. И сам это знаешь. - Она повернулась понаблюдать, как Йорк бьет в стекло плечом. - Ненавижу богатых, когда они настолько глупые; а ты? Ненавижу богатых. Но проблема в том, что деньги-то все у них. Я подумаю об этом. О комнате горничной. А, вот и он!
Йоркиль вывалился наружу и обрел равновесие, выпрямился; он осмотрел небо, склон, спуски, грот, белый лист бассейна; его подбородки успокоились, и он издал негромкое похрюкивание, означавшее, что он полностью в своем праве. Кит увидел, что в левой горсти он держит россыпь сырных печений. Размазав остатки внутри рта, Йорк сказал:
- Воздушные пустяки, только и всего. - Он облизнул руку. - Как столь многие вещи в этой жизни. Воздушные пустяки. Пойдем, дорогая. В бассейн, в бассейн - по тебе плачет бассейн!
- По-моему, я еще не вполне поправилась для бассейна.
- Нет-нет. Пора браться за шмотки. Точнее сказать, пора из них выбираться.
- Йоркиль привез мне, по крайней мере, что-то приличное из одежды.
- А, да, вот. - С этими словами Кит передал то, что держал в руке. И "Чувства и чувственность" исчезли в соломенной сумке Глории.
- Так, пошли. Хочу, чтоб все головы поворачивались в сторону твоих сисек-лапусек, - сказал Йорк. - Ох уж эти твои сиськи-лапуськи. Хочу, чтобы все их видели и плакали.
Неужели он, Йоркиль, и вправду это сказал? Как бы то ни было, Кита, оставшегося на террасе, внезапно посетило воспоминание о его сестре. "Ви, - спросил он ее в отделанном деревом "моррисе-1000", - ты зачем ноги в окошко высовываешь?" А Вайолет (лет восемь-девять) сказала: "Потому что хочу, чтобы все видели мои красивые новые туфли. Хочу, чтобы все их видели и плакали".
А затем беспорядочно нахлынули другие воспоминания. Вроде того случая, когда она пробежала через весь сад и вернула ему улетевший крикетный мяч, а потом снова побежала назад и всю дорогу плакала - плакала о чем-то другом.
А затем нахлынули другие воспоминания. Которые надо было спасать. Какое отношение имеет он к ним ко всем? В этом новом мире, в который он вошел (который был очень развитым, очень цивилизованным), мысли и чувства были переставлены. И это, думал и чувствовал он, возможно, укажет ему другой путь.
* * *
Вернулась Уна. В чем в чем, а в этом ни у кого не было сомнений: Уна вернулась - вместе с Прентисс и Кончитой (Додо катапультировали где-то над Альпами). Кит с трудом освободил для них место в голове. Уна, да, тихо-наблюдательная, и ее опытные глаза действительно неотрывно следили за перемещениями мисс Бьютимэн. Перпендикулярная Прентисс, вся - сочленения и петли, вроде вешалки для шляп, что бывают у амишей. И Кончита, которая переменилась. С приездом Йоркиля, возвращением Уиттэкера и ожидаемым прибытием Тимми, а также от присутствия всех слуг замок более не казался просторным. Или, возможно, Кит просто имел в виду, что простора для маневра больше как будто не осталось.
Им с Лили пришлось выехать из башенки и переселиться в неприступно темную, но, как ни забавно, приятную комнату в подвальном этаже. Тут Кит с энтузиазмом принялся трудиться: разбивать на части, систематизировать и, наконец, приводить в алфавитный порядок огромный архив, накопившийся к его двадцатиоднолетию. Теперь ему хотелось внести в список, что жил с его свидетельством о рождении, новую запись, под "Джин 7". Не "Шехерезада ю" или даже "Шехерезада на", но "Глория 99Z*"! Существовало столько вещей, о которых он не знал, что они дозволены.
- Но я чувствую себя беззащитной, - сказала Лили, - когда ты зажимаешь мне руки.
- В том-то и смысл… И раз он такой маленький, почему ты не можешь взять его в рот целиком?
- Зачем он мне вообще нужен, целиком во рту?
- Давай дальше. Еще попробуй.
- Теперь у меня голова кверху ногами… Нет. Не буду. У тебя даже вид другой. Что с тобой такое произошло?
Лили говорила все это, но не в темноте - теперь уже нет.
У Глории Бьютимэн была тайна. Тайна титанического размаха. Глория втайне была замужем и имела троих детей. Что-то вроде этого по величине. Глория втайне была мальчиком. Что-то вроде этого по величине.
2. Омфал
- Как это, по-твоему, называется? Монокини, наверное.
- Только оно не как у тебя. Твое похоже на обычное бикини без верха.
- Она так делает, чтобы посмеяться над Йорком. Он пристает все время. Но она-то - как минимум на целое поколение продвинулась, да? Прямо как будто новый человек сюда приехал. Бикини-плавки?
- Спереди очень узкие… Интересно, она воском пользуется? Может, она под Риту решила закосить?
- Стринги? Да нет, над самой резинкой иногда чуть-чуть видно бахрому.
- Значит, бреет.
- Подстригает.
Верно, Шехерезада. Треугольник по форме равнобедренный. В отличие от твоего, простодушного равностороннего (это мое предположение) - или твоего, Лили.
- Набедренная повязка? Но тут же главное не перед.
- Нет, не перед. Зад. Оттуда так и вываливается.
- Это же просто трусы, которые врезаются в попу, только прикидываются шикарными - вот и все. Зад. А, поняла. Фиговый листок.
- Фиговый листок, пошитый на заказ.
- Да. Очень дорогой фиговый листок. Именно так - фиговый листок, вот что это такое.
Верно, Лили. Кто это сказал: "И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги". Это было в Эдеме, после грехопадения; фиговые листки понадобились только после грехопадения. Не следует забывать и про еще одно наблюдение (сделанное две тысячи лет спустя): "Стоит мне коснуться фигового листка, как он превращается в ценник". Верно, Лили. Все это верно.
Грация, самая недавняя (и последняя) спутница Адриано, росту в которой было пять футов десять дюймов, выдувала и пускала в него, развалившегося в кресле, радужные пузыри; рот ее за мыльным моноклем был сложен толстым бантиком. Лили сказала:
- Насчет сисек Глории: я понимаю, что ты имеешь в виду.
- М-м. При ней я себя чувствую какой-то неуклюжей… А вообще-то задница у нее все равно громадная.
- М-м. Все равно не задница, а блудница.
А Тимми уже приехал. Тимми прибыл - не пешком, но парой такси в связке. И не с вещмешком на спине. При нем была разветвленная династия кожаных чемоданов с монограммами плюс его виолончель. Его виолончель, напоминающая уложенную в гроб Руаа, с огромными детородными бедрами.
Но выход получился неплохой - выход Тимми. Длинный, стройный, расслабленный, неопределенный и почему-то хромающе-стильный - вроде закорючки, нацарапанной талантливой рукой…
* * *
- Б-р-р-р. М-м-м. - С этими словами Шехерезада устроилась на диване. - Уютно у камина.
- Уютно у камина, - сказал Кит.
Ах да - Шехерезада. Он встряхнулся. Сидя тут, перед огнем, со стаканом вина, Кит бросил попытки сделать грамматический разбор своего измененного состояния. Бросил и вернулся к тому, чем занимался, когда больше заняться было нечем (нередкое нынче положение дел): он лелеял воспоминание о тех тринадцати часах. Тринадцать часов составляли его тайну. Ничего особенного по размаху, если сравнить с двойной жизнью Глории или с параллельной вселенной. Интересно, было ли хорошо ей? "Тайна, - как однажды выразился один выдающийся воспитанник разума, - порождает обширное увеличение. Тайна, если можно так выразиться, делает возможным второй мир по соседству с миром явным". Кит обратился к Шехерезаде:
- Знаешь, у Диккенса, когда положительные персонажи смотрят в огонь, они видят лица своих любимых. А отрицательные персонажи - они видят лишь ад и конец света.
- А ты что видишь?
Кит крутнул шеей - на полный оборот, как Адриано в "роллс-ройсе". Странно, но они с Шехерезадой находились в неподвижном центре комнаты: все были заняты чем-то еще, старшие леди - поодаль, с одной стороны, а Йорк с Тимми - во главе шумной карточной стаи (игра под названием "туалет" - сплошные ставки, поднятие, удваивание, срывание банка).
- Ни то ни другое, - ответил он. - Что-то среднее. Слушай, извини за то, что я сказал тем вечером. Только не надо презирать меня за это всю жизнь. Я не знал, что ты религиозная.
- Да нет. - И она тоже обернулась посмотреть. Башня ее шеи, розовая рубашка, чайно-коричневая кофточка. - Я не религиозная. В смысле, я верю, по-своему. Но это все. Я не как Тимми… И тебя я не презираю. Дело во мне. Только во мне.
Кит склонил голову.
- Я кое-что узнала про саму себя. Я не могу - не могу это сделать. Ну ладно, на каникулах, момент, порыв. Может быть. Но я не могу… специально, обдуманно. Хиловато, да? Но я, кажется, не из тех.
- Нужно, чтоб была любовь.
- Тут не только это. Просто меня заклинило. Наверное, это связано с папиной смертью - с тем, когда это произошло. Что есть, то есть, а дальше я не могу - заклинило.
- А ты что видишь, когда смотришь в огонь?
- Это правда. Иногда я вижу папино лицо.
- М-м, - откликнулся он. Месяц назад, неделю назад его тронуло бы подобное доверие, он счел бы его за честь - из этих губ, что под этими глазами и этим ровным лбом. Теперь же он подумал: значит, ты не из тех - что ж, вот это и следовало специально обдумать. - Мне кажется, я понимаю.
- По-моему, это к лучшему. Даже если это значит, что я упущу свое. Может, когда повзрослею, стану смелее.
От этого его глаза расширились; однако он почувствовал еще и незнакомый, комиссарский импульс, что-то вроде: Шехерезада, ты - представительница старого режима. У тебя нет качеств, необходимых для того, что придет ему на смену.
- Ну что ж, Тимми приехал. А мне жаловаться не на что.
- Хорошо. Прекрасно.
Адриано с Кончитой, словно пара маленьких супругов, подошли погреться, и на миг наступила тишина.
Что видел Кит, когда смотрел в огонь? Огонь, думал он, - любовная стихия, невротическая, разъедающая, пожирающая. Огонь - любовная стихия; а горящие поленья - оргия: подкинь еще одно и смотри, как все змейки, все медноголовки выгибаются дугой, меняют курс. Потом они подобрались: сверху, снизу, в обход, с губами и кончиками пальцев, плюясь и облизывая свои змеиные языки.
Кончита говорила:
- Как по-итальянски "огонь"?
- Fuoco, incendio, - ответил Адриано, который нынче выглядел изможденным. - Inferno.
А Кит продолжал сидеть со своим вином, своим огнем, своей тайной.
* * *
Глория Бьютимэн вышла из затемнения - во всяком случае, физически.
У бассейна ее фиговый листок (на самом деле фиговых листков было несколько: серебряный, золотой, из светлой платины) внес в атмосферу эротический штрих, доселе не освоенный ни Шехерезадой, ни Лили, ни Феличианой/Ракеле/Клаудией/Пией/Нериссой/Консолатой/Грацией. То была расслабленность. Словно резинку на поясе намеренно растянули до предела. Когда она принимала душ под навесом кабинки, чувствовалось, что в любую секунду легкое серебро ("воздушные пустяки") непременно должно соскользнуть на пол. Все, что требовалось, - подождать, пока это произойдет. А когда она ныряла, то можно было, если вовремя подняться на ноги, увидеть там, внизу, под зыбкой толщей, эту восхитительную мокрую белизну, а потом она заводила руки за спину, подтянуть.
Приходил, пошатываясь, Йоркиль в своем костюме мелкого фермера, подбадривал ее из тени (сам он никогда не разоблачался - после пяти минут на солнце лицо его приобретало цвет автомобильной камеры). Был здесь и Тимми, мягко-бесплечий, беззаботно погруженный в свои листовки и брошюры (охота, пятидесятники). Был и Адриано, теперь уже без сопровождения (и почему-то выглядевший вдвойне одиноким, когда занимался своей новой дисциплиной - йогой). Более неожиданным было постоянное присутствие Амина - в белой рубашке, с кожей цвета умбры. Его темные очки не сводили с тебя взгляда на ярком свете.
Взгляда они не сводили - возможно, случайно - с темных очков Кита; он взял себе Лилину запасную пару, чтобы иметь возможность созерцать - без скованности и без мигания - пупок Глории Бьютимэн. Это была последняя новость - живот Бьютимэн. Он не был ни впалым, как у Шехерезады, ни гладким, продолговатым, как у Лили. То было центральное полотно Глориной конструкции, роскошная выпуклость. Омфал, как это зовется у поэтов, пуп Земли, напоминающий мягкую зыбь Средиземного моря.
Обнаруживалось в ней и качественное отличие. Тело Глории было завершенным, полным, окончательным вариантом. Дело в ее окрасе, подумал он. В случае Лили и даже Шехерезады все было не так - тут присутствовало нечто лихорадочное и неустойчивое и открытое переменам. Неожиданные дефекты, признаки тревоги. Из того, где они еще находились, она уже вышла. Или дело было просто в непорочности блондинок?
При этом со всем вполне удавалось справиться. Где-то час он снимал своей фотографической памятью, затем - наверх, в замок, с омфалом, что жил у него в голове. Затем следовали девяносто секунд практического нарциссизма, за прикрытыми глазами. Что как будто бы давало ответ на все вопросы. Хотеть Глорию - это было не то, что хотеть Шехерезаду, тогда, в прошлом; это приходило и уходило, но не накапливалось. Любовь (понимал он) заставляла мир расширяться; это (что бы это ни было) сводило мир к одной-единственной точке. Физический акт с Глорией произвел на свет лишь примитивное желание повторить его - ничего более. Желание, более или менее точно уравновешенное примитивным страхом.
Пупок, эта тенистая впадинка, был местом последней связи ее с матерью. Еще им, конечно, была помечена область, где когда-нибудь предстояло расти ее детям.
- И как же ты пронюхал про комнату горничной?.. Ты туда собирался пойти с Шехерезадой - верно? Пока она не потеряла решимость.
Глория собирала у бассейна свою соломенную сумку. Все остальные карабкались по садовой тропинке, растянувшись индейской цепью. Она говорила не улыбаясь, не интригуя.
- Да, я следила за твоми глупостями с Шехерезадой, - сказала она. - Я любопытная. Что там такое было про Дракулу?
- Она тебе рассказала?
- Просто сказала, что теперь ее беспокоят летучие мыши-вампиры - из-за того что ты притворялся Дракулой. Однажды ночью. Опиши.
Он рассказал ей об этом кое-что. Она встала, с шелестом вскинув сумку на плечо, и он пошел следом.
- Видишь ли, Кит, потому-то старомодным девушкам и нравится идея насилия. Не реальность - идея. Потому что если они хотят, а потом получают от этого удовольствие, они не виноваты.
- Они не виноваты?
- Нет. Виноваты Бела Лугози или Кристофер Ли. Типично для Шехерезады. Значит, Дракула упустил свой шанс пососать ее крови, - продолжала Глория. - Какая досада.
- Мне жаловаться не на что. С тобой было замечательно… Досада - почему?
- Ох, какая досада. - Она приостановилась на подъеме и повернулась к нему со спокойной серьезностью. - То, что мальчики делают с девочками, у которых большие сиськи. Х-м-м. Когда трахают сиськи.
- Что, серьезно?
- О-о, еще как. Знаешь, у меня получится, если прижать их друг к другу. Только тебе, конечно, придется быть поосторожнее с моим крестиком.
Кит подождал, пока голос даст ему указания. Их не последовало, но он все-таки сказал:
- Ты могла бы мне показать. В комнате горничной. Когда Йорк снова отправится покататься на машине.
- В комнате горничной я провела рекогносцировку. Жди моих указаний. А теперь тихо.
- Знаешь, Глория, старомодна-то как раз ты. Ты из будущего, но при этом старомодная. Живешь за счет мужчин. Из тебя вышла бы великая танцовщица.
- Вот ты прочел много книжек, но знакома ли тебе "Розовая балеринка"? Розовая балеринка молится, чтобы научиться крутиться, вертеться и прыгать, как сказочная принцесса, грациозная, словно перышко, плывущее по воздуху. Танцовщицей я никогда не буду. У меня задница слишком большая. Мне ее просто в пачку не засунуть. А теперь тихо.
- Или художницей. Рисуешь ты феноменально.
- В рисовании есть что-то… нечистое. А теперь тихо.
- У тебя есть тайна. Разве не так?
Она помолчала.
- Лили говорила мне, что ненавидит танцевать. Ненавидит, когда ей приходится танцевать. Какой отсюда можно сделать вывод о ее натуре?
- Не знаю. Какой?