- Ну как же. Я уверена, что вашей половой жизни недоставало немножко остроты. Но, как я замечала, у Лили по утрам бывает такой вид, будто с ней плохо обращались. Не заставляй ее идти против своей натуры. Не надо. А теперь тихо.
Он остался стоять, пропустив ее вперед. Чтобы можно было наблюдать за тем, как она уходит: две женщины, соединенные в талии.
* * *
Цветы - Лили не обладала большими познаниями о многих, зато обладала большими познаниями о некоторых. И по ее словам, стало заметно, что в Италии наступила осень - когда в тени расцвели цикламены. Лишенный откровенности примулы (своей троюродной сестры), цикламен прятал свою рану в лиловых складках. Садовая мудрость - в лице Эудженио - настаивала на том, что цикламены нравятся диким свиньям из-за горечи корней. Запах цветов был прохладен - ледяной аромат. Пахли они всеми временами года, но их временем была осень.
- Лето уходит, - сказала Лили. - В воздухе это чувствуется.
Да. Остатки осени. Спокойствие сентября.
Они пошли дальше.
Лили стала собираться. Набросав все в форме заметок, она взялась за первую редакцию. Она складывала майки, складывала майки…
- Придумал, - сказал он.
- Что придумал?
- Тимми - ни с теми ни с другими. Граф - кругом неправ. А Йорку место на Майорке.
- А Кит - лыком шит, - сказала она (в чем, показалось ему, не было характерности). - Его любой перехитрит.
- Ага. Тебя послушать, Лили, так ты единственный нормальный человек. Нашего возраста. Адриано чокнутый, что вполне можно понять, а все остальные религиозные. Или не атеисты. Для тебя это приравнивается к чокнутым.
- Уиттэкер не чокнутый.
Больше она не сказала ничего… Сборы, подумал Кит, - это Лилин вид искусства. По сути, это единственный вид искусства, который она не осуждала в душе. Ее законченный чемодан был законченной головоломкой; ту же точность она придала корзинке для пикников; даже ее пляжная сумка напоминала японский сад. Такова она была по натуре.
- Пришла осень, Лили. Пора возвращаться к каким-то реальным людям.
- Кто они?
- Обычные люди. - Да. Обычные люди, вроде Кенрика, и Риты, и Дилькаш, и Пэнси. Обычные люди, вроде Вайолет. - Нормальные.
- А ты почему перестал быть нормальным? Твои новые штучки. Переодевание, игры.
- Но, Лили, понятие нормальности меняется. Скоро все это действительно станет нормальным. В будущем, Лили, - сказал он (на самом деле он повторял слова Глории), - секс будет игрой. Игрой поверхностей и ощущений. Короче. Лето кончилось. Дело кончилось.
- И что, прочел ты его наконец?
- Что?
- Английский роман. Над Харди ты не особенно засиделся. Хотя, конечно, та шлюха в "Джуде" тебе понравилась.
- Арабелла. "Всего лишь самка".
- А за Розамонду Винси я тебя никогда не прощу, - сказала она (возобновляя их обсуждение ее любимого романа - "Миддлмарч"). - Там есть такая милая Доротелла, а ты вожделеешь эту жадную сучку Розамонду Винси. Которая сломала жизнь Лидгейту. Шлюхи и злодеи. Вот и все, что тебе нынче нравится, - шлюхи и злодеи.
- Ну да, Харди - это не по мне. Я преклоняюсь перед его поэзией. Но проза его - это не по мне.
Нет, проза Томаса Харди - где присутствовали Тесс, Батшеба - была не по нему. Киту порой казалось, что в английском романе, по крайней мере на протяжении его первых двух-трех столетий, задавался лишь один вопрос. Падет ли она? Падет ли она, эта женщина? О чем они будут писать, размышлял он, когда все женщины падут? Что ж, появятся новые способы падения…
- Не по мне он. Нет - вперед, к Лоуренсу. Нет. Д.-Г. Л. - это я понимаю.
- Но тебя всегда так и крутит, когда ты его читаешь.
- Верно. - Он приподнялся. - Вот он - да, чокнутый, но при этом он гений. А значит, очень беспокойный. Когда у Лоуренса ебутся - это скорее похоже на драку. Не важно. Этот Харди - так себе, не фонтан.
- "Женщины в разнузданном сексе", - сказала она.
- Это не пойдет. "Разнузданный секс среди стогов". Вот это пойдет.
- Что нам делать с Адриано?
- С Мальчиком с пальчик?
- Нет. Не с графом. С крысой. - Она подняла лист толстой белой бумаги. - Адриано, которого нарисовала Бухжопа.
Он почувствовал, что встревожился. Кит давно не называл Адриано Мальчиком с пальчик, да и Лили не называла Глорию Бухжопой. Их двоенаречие, как и все прочее, старело.
- Дай посмотреть в последний раз, - сказал он. - Между прочим, в своих поздних вещах он становится настоящим противником пипки.
- Противником женщин?
- Ага, но кроме того - противником пипки. - И приверженцем задницы. - Меллорс называет пипку Конни ее кралечкой. А после перестает быть нормальным.
- Это больно.
- Ты с Гордоном это попробовала, вот и было больно. Но у Гордона, Лили, большой член, как и у всех ребят. Со мной было бы не больно. О'кей. Забудь. Только почему ты не можешь засунуть его в рот целиком?
- Господи, я же тебе говорила.
- А. Тошнотный рефлекс. - На самом деле это был термин Глории. "Вот задача, стоящая сегодня перед женщинами всей планеты, - говорила она. - Стать выше тошнотного рефлекса". - Тебе, Лили, просто надо сделаться хозяйкой своего тошнотного рефлекса, и мы…
- А мне какая от этого польза?
- Не в том дело, какая…
- Ой, да заткнись ты, свинья. Раньше ты говорил, что надеешься быть нормальным в постели. Говорил, это как быть душевно здоровым. Душевное здоровье - это значит быть нормальным.
- Верно - раньше я так говорил. - Он действительно раньше так говорил. В конце концов, Фрейд писал, что сексуальные странности - "приватные религии". - Как хочешь, Лили. Потом, если тебе не нравится, то и мне не нравится.
- Ну так вот, мне не нравится.
- Прекрасно… Наверное, можно это просто выкинуть. Рисовать она определенно умеет.
- Бухжопа? Странно, правда? Сначала была вся такая леди. А теперь ходит в своем фиговом листке из секс-шопа.
- М-м. Дело в Йорке. Он тщеславен, когда речь идет о ней.
- Ну да, он, похоже, целый сундук этих обтягивающих черных платьев привез. И юбки с разрезом, и атласные блузки, в которых сиськи подняты к самому подбородку. Причем она ведь и выглядит соответственно.
Еще одно из качеств Глории: теперь, когда ты на нее смотрел, то всегда размышлял, что творится по ту сторону ее одежды. Лили сказала:
- У моей матери для таких, которые так одеваются, есть свое название. Официантка в коктейль-баре.
- Иди сюда, полежи тут немножко, - сказал он. - Возьми тот саронг. И блузку вон там, на стуле. (Ее глаза закатились к небу.) И вон ту шляпу, - добавил он.
Когда все было кончено, он произнес обычный приговор: подлежащее, сказуемое, дополнение. А она ничего не ответила. Ее глаза двинулись к окну - наполовину забаррикадированному туманом и землей в желтом свете низкого солнца.
- Это Мальчик с пальчик так Шехерезаде говорит, - сказала Лили.
- Опять любовь? Не может быть. Ведь Тимми приехал.
- Он серьезен, как никогда. Прекратил свои цветистости. Ей кажется, Адриано собирается объявить о своих чувствах.
- Граф? - спросил Кит безразлично. - Ты точно не крысу имеешь в виду? Да, Лили, а что, если бы крыса объявила о своих чувствах? В смысле, к тебе. Пришлось бы тебе сказать "да". Иначе ты бы ранила ее чувства.
- Очень смешно. Свинья ты. Она переживает. Переживает, как бы Адриано не совершил какой-нибудь безрассудный поступок.
Оставшись в одиночестве, он стал разглядывать рисунок Глории - крысу Адриано. Двух мнений быть не могло. Рука следовала за глазом с необъяснимым умением: слабый насос груди, цилиндрический каркас хвоста. Вот она, эта крыса; однако следовало заметить, что Глория упустила ее этость. У Глории Адриано выглядел куда более достойным - выглядел куда менее недостойным, - нежели та штука в витрине зоомагазина. У Глории Адриано получил повышение в цепи бытия. У Глории крыса была собакой.
Тем плотским днем, во время одной из передышек (Глория переодевалась), Кит полистал ее блокнот для зарисовок: Санта-Мария, по величию не уступающая Святому Петру, деревенские улочки очищены от происшествий и мусора; Лили с надежно угнездившейся в ней красотой, Адриано с лицом Марка Антония, но с обманчиво полноразмерным торсом, Шехерезада без лифчика, не стыдящаяся своих "благородных" грудей, и сам Кит, на скорую руку оснащенный - под Кенрика - старательно выписанными глазами и губами.
Что это было - великодушие или сентиментальность? Или, возможно, даже что-то религиозное - отпущение, обещавшее вознесение? Как бы то ни было, Киту казалось, что эта приукрашенность чужда искусству. Тогда он думал, что искусство должно быть правдивым, а потому непрощающим. И все-таки рука следовала за глазом с необъяснимым умением. Именно такой она была в спальне: феноменальная согласованность руки и глаза. Как бы Глория нарисовала Глорию? - задумался он. Глядясь в зеркало от пола до потолка, обнаженная, с карандашом и блокнотом, как бы она решила это изобразить? Внешность, разумеется, была бы подогнана под стандартную. А лицо было бы честным, нескрытным.
Холодное дыхание цикламенов. Эфемерное, как нынешнее время года, холодное растворение. Это лето было высшей точкой его юности. Оно пришло и ушло, оно кончилось, Лили, его первая любовь, его единственная любовь, вероятно, кончилась. Однако многое было почерпнуто (думалось ему в сентябрьской тишине) из примера Глории Бьютимэн. Теперь ему представлялись Лондон и миллион тамошних девушек.
* * *
Уиттэкер расставлял белые фигуры на столике в салоне. Делал он это по доброте душевной, поскольку Кит не играл больше в шахматы с Уиттэкером. Уиттэкер воспринял это с облегчением, и сам Кит поначалу тоже. Но теперь Кит играл с Тимми.
- Знаешь, кто я такой? Я - расстроенный родитель. Даже не педик. Папик. Амин. Произошли кое-какие изменения.
Кит поднял глаза: Уиттэкер, который так часто, казалось, занимал пространство, отведенное его брату Николасу. Пройдет семьдесят два часа, и Кит окажется в объятиях брата и расскажет ему все…
- Амин влюбился - по-своему. Не в меня, разумеется. Это страсть из разряда безнадежных. И знаешь что? Я тронут донельзя. Кормлю его с ложечки и ухаживаю за ним. А он так мил со мной. Я - расстроенный родитель.
- В кого он влюбился?
- По сути, это здорово, - сказал Уиттэкер. - Три дня тому назад он отвез Руаа к автобусу. Я думал, он ее будет сопровождать до Неаполя, как всегда. Но нет - просто закинул ее в машину и сразу же вернулся. Чтобы быть рядом с любимым человеком. Это - любовь, которая не смеет назвать своего имени. Глория.
Сомнений больше не оставалось. Киту необходимо было вернуться к каким-нибудь нормальным людям. Причем поскорее.
- Глория?
- Глория. Говорит: Глорию - в задницу.
- Как ты сказал?
- Уточняю. Амин хочет поиметь Глорию в задницу.
- А у него на… это самое большие планы?
- Нет. Он для этого слишком возбужден. Хочет сменить ориентацию во имя Глориной задницы. С целью почтить Глорину задницу.
- Кажется, понял.
- Ее лицо и все прочее ему не нравится. И ее характер тоже. И ее сноровка в обращении с карандашом. Только ее задница.
- Только ее задница.
- Только ее задница. Хотя ее волосы ему скорее нравятся.
Кит закурил.
- Вообще-то, я заметил, что он внезапно стал тут постоянно появляться. - Амин у бассейна, одна нога аккуратно закинута на другую, в директорском кресле, темные очки до странности выпирают, словно антенны. - Я тут размышлял. Интересно, с Шехерезадиными сиськами он примирился?
- Отнюдь нет. Он считает их более вопиющими, чем когда бы то ни было. Однако готов отважно противостоять сиськам Шехерезады - ради задницы Глории. А сейчас он пребывает в каком-то нежном отчаянии. Сделался от этого робким. Впал в отчаяние. Говорит, никогда не найдет парня с такой задницей, как эта.
- Это точно, что не найдет, - с уверенностью заявил Кит. - Я имею в виду, это очень женственная задница.
- Такая же женственная, как и Шехерезадины сиськи. Причем странное дело. Задницы, которые нам нравятся, мускулистые - вроде как кубические. А у Глории…
"Как помидор, получивший приз на выставке", - провозгласила в тот раз Шехерезада - имея в виду красные вельветовые брюки, атака которых произвела такой переполох среди молодых людей Офанто. В тот же день, позднее, раскладывая пасьянс, Кит придумал точную визуальную аналогию: туз червей. В двух, стало быть, измерениях. И черви - сердечки. Не та масть.
- Тогда я не понимаю, Уиттэкер. Почему задница - это нормально? Задница да, а сиськи - нет?
- Тут существует кардинальное различие.
- Ах ты господи. Прошу прощения, секундочку. В чем же это кардинальное различие?
- У мальчиков есть задницы.
* * *
Напоминать о том, что у мальчиков есть задницы, Киту было не надо. Все медленное жжение у него внутри, вспыхивания и перестановки - словно дрова, уступающие перемене в сердцевине пламени, - все это заставляло его внутренности переворачиваться. К отдающему холодным потом привкусу подвального этажа он добавил запах - не своих мертвых забот, не ушедшего вчера; казалось, он опорожнялся от своего настоящего, своей доли в нем. Он затаился. Он ждал. Последнее тягучее напоминание о боли. Она уходила прочь… А куда, размышлял он, уходит боль, когда она уходит прочь? Исчезает ли, уходит ли куда-то еще? Знаю, подумал он. Она уходит в колодец твоей слабости - и ждет.
Он лежал в светло-зеленой ванне, в зимнем подвальном пространстве размером с сад. Это место предназначалось для боли, для мучений и травм - эти свисающие мясные крюки, каналы для слива, ведра, настилы, огромное бездомное семейство резиновых сапог с запекшейся грязью. Ванная в облачной башне была местом для наслаждений (смотри на человеческие очертания в зеркале), местом, где он тем не менее узнал, что наслаждение способно жечь и жалить, пульсировать и колоть.
Его разговор с Уиттэкером вновь открыл полосу беспокойства - контринтуитивное ощущение, что его день с Глорией Бьютимэн был в некотором смысле гомоэротическим. И свидетельства в пользу этого по-прежнему нарастали. Во-первых, Глория в сексуальном плане была мальчишкой-сорванцом: она любила забираться на все деревья и обдирать и пачкать коленки. Потом, это обстоятельство (немаловажное), то, что она - петушок. "У Йоркиля хватает наглости называть меня кокеткой, - сказала она, как ему показалось, с неподдельным возмущением. - Знаешь, что это слово означает? Смешно. Во мне пять футов восемь дюймов, если надеть шпильки". И с этими словами она встала с постели и голышом вышла из комнаты; а Киту представились ее ягодицы в виде пары гигантских яичек (от лат. testiculus - букв, "свидетель", свидетель мужской силы), не овальные, а идеально круглые, идущие под углом кверху, переходящие в стояк ее торса и шлем ее головы. В-третьих, ее имя - Бьютимэн. В-четвертых, и это было самое очевидное, - чудовище об одной спине. Плюс этот зловещий изыск. Ему приходилось слышать и читать о том, что женщины бывают мазохистками. Но это порождало один вопрос. Может ли женщина быть мизогинисткой - в постели?
Присутствовал тут и шестой элемент; он был революционным и потому, возможно, покуда не давался Киту… Ее тайна. Ее середина, ее омфал, подобный сплавленной выпуклости в центре щита.
* * *
Тимми, играя белыми, пошел d2-d4; черные ответили: d7-d5. Белые пошли c2-c4. Жертва пешки - так называемый ферзевый гамбит. Длинные и хорошо вылепленные пальцы Тимми, словно ведущие каждый независимую жизнь, на этот раз отпрянули и выбрали два предмета, журнал и брошюру, из стопки чтива возле его стула. Брошюра называлась "Божий росток"; журнал назывался "Меткий стрелок". Эти издания до поры до времени остались нераскрытыми у него на колене.
- Так что, как там в Иерусалиме - как работа? - спросил Кит, который уже начал тянуть время. В их предпоследней партии он согласился на ферзевый гамбит; а после того как Тимми подтолкнул свою королевскую пешку на четвертую горизонталь, у Кита мгновенно исчез центр; а через пять ходов его позиция - его игрушечное королевство лежало в руинах. Сейчас он робко пошел e7-e6 и сказал: - Получилось что-нибудь?
Тимми пошел Kb1-c3.
- Не понял?
- С обращением евреев.
- Ну, если судить по цифрам, тут мы немножко прокололись. Понимаешь, наша первоочередная задача - заполучить этих ребят, ну, знаешь, этих ребят, у которых беретики на голове. И смешные бакенбарды. А они, знаешь, очень узко мыслят.
Кит спросил, в каком смысле.
- Ну, в общем, к ним подходишь и говоришь, ну, в общем, есть и другой путь. Есть и другой путь! А они просто смотрят на тебя, как на… Ты уверен, что так хочешь?
- Тронул - ходи.
- Знаешь, они так узко мыслят. Поразительно. Просто не верится.
И все бы хорошо. Да только Кит, уже пятый раз подряд, терпел страшные мучения на шахматной доске; да только Тимми тем же летом получил диплом с отличием в Кембриджском университете; да только эти его длинные пальцы прошлым вечером носились и извивались по стволу его виолончели, в то время как другая рука выпиливала до невозможности страдальческую фугу (композитор - И.-С. Бах; Уна слушала ее со слезами, сочившимися из прикрытых глаз).
- Ого, как хитро, - сказал Кит.
- И слон у тебя en prise… Ничего, ты не против? А то некоторые обижаются.
- Нет, я не против.
И Тимми снова откинулся - и с внезапным ворчанием, означающим интерес, открыл "Меткого стрелка"… Кит, после долгих нерешительных раздумий, поставил перед своим королем еще одного беспомощного телохранителя. После чего Тимми поднял глаза и мгновенно сделал ему жуткий подарок - представил жуткого друга - свой следующий ход.
Они услышали, как зовут к ужину.
- Ничья? - предложил Тимми.
Кит в последний раз взглянул на свою позицию. Черные фигуры были скучены или разбросаны; у всех были переломаны крылья. Тогда как белые стояли в полном сборе, словно собравшиеся вместе хранители рая, горящие красой и мощью.
- Сдаюсь, - ответил он.
Тимми пожал плечами и склонился, чтобы восстановить согласованность в стопке периодических изданий. Периодических изданий, представляющих непосредственный интерес для кучки заново рожденных, для сообщества охотников и рыболовов… Шахматы, математика, музыка - только в этих сферах, некогда прочел Кит, попадались вундеркинды. Иначе говоря, человеческие существа, способные к созидательной оригинальности до наступления отрочества. Больше вундеркиндов не было нигде. Ибо эти замкнутые системы не зависели от жизни - от опыта жизни. Может быть, религия тоже порождала вундеркиндов, когда дети со всей своей неподдельной силой мечтали о Деде Морозе и его санях.
Пришла Шехерезада за Тимминой рукой и увела его - ее величественная поступь, его нескладно-элегантная походочка. Уна, Прентисс и Глория Бьютимэн просочились из комнаты последними.
- Как "Чувства и чувственность", продвигается дело? - спросил Кит.