Стезя
Мне снится, что я стою на платформе станции метро "Пушкинская".
Рядом со мной стоит мрачноватый молодой парень самого простого и отчасти даже пригородного и хулиганистого вида.
На стене туннеля медный рельеф: свеча, перо, бумага.
И строки Пушкина:
Недаром темною стезей
Я проходил пустыню мира.
О нет, недаром жизнь и лира
Мне были вверены судьбой.
Вдруг этот парень меня спрашивает:
– А что такое "сте́зя"? – с ударением на "е".
Я говорю:
– Дорога, тропа. Стежки-дорожки. Но надо говорить "стезя́".
– Ага, – говорит. – Теперь ясно. А то все время читаю, но нескладно. А так хорошо. "Недаром темною стезей я проходил пустыню мира…" – громко произносит он. – А вы тоже думаете, что недаром?
– Пушкин – точно недаром, – говорю.
– А вообще все люди?
– Не знаю.
– Некоторые, может быть, очень даже даром, – мрачно говорит он.
Подходит поезд.
< Я проснулся и сочинил вот такой рассказ.
Недаром темною стезей. Слово.
Если бы Сергеев умел писать стихи, он написал бы, как они первый раз встретились. Как вдруг пошел дождь и как тонкая футболка облепила ее грудь, всё стало видно, нежное и упругое, и у него сердце заколотилось. И какие у нее добрые ясные глаза и все лицо доброе и хорошее, нет, честное слово, он первый раз видел, чтоб в одной девушке это соединилось – красота и доброта. Длинные ноги, талия, яблочная попа – и при этом все понимает, сочувствует и никогда не злится. И как мало они побыли вместе.
Сергеев написал бы, как она от него уходила. Тоже был дождь, но прошел, жарко было, пар от земли поднимался.
Она уходила от него вдаль по аллее, не оборачиваясь, и вечернее солнце просвечивало между ее длинными ножками. А там, в конце аллеи, ее ждал другой. Подхватил ее и умчал. На мотоцикле.
Кстати, у Сергеева тоже был мотоцикл. Не хуже. И вообще Сергеев был не хуже, а может, даже гораздо лучше, чем тот. Но убить его – все равно не поправишь, не вернешь, и Сергеев это прекрасно понимал.
Стихи не получались. Первые две строчки туда-сюда, даже иногда красиво, а потом не выходило в рифму. Жалко.
Если бы Сергеев умел писать прозу, он написал бы огромный роман о себе, об отчем доме, о родителях и вообще о жизни. Как его пинали, щипали и грызли со всех сторон: и во дворе, и в детском садике, и в школе. Бабка била по рукам, и мать всегда устала, и отец всегда занят и тоже устал, и сестричке надо уступить, и учителям все равно не угодишь, как ни старайся. Он бы по крохам, по камешкам, по отдельным мелким случаям собрал ответ на самый главный вопрос. Почему так больно и нечестно? Почему кому-то всё, а ему ничего? Кто виноват? Жизнь? Какая она, жизнь?
Но он не умел писать прозу, и поэтому жизнь ему вдруг представилась в виде огромной собаки женского рода.
Злая дворняга с отвисшими сосками и колтунами в шерсти. Она расположилась посреди его жизни, она его никуда не пускала. Стоило ему сделать шаг, она начинала рычать и скалиться, показывать желтые зубы.
Вот она, вся жизнь, тоскливо понял Сергеев.
Сука-жизнь.
Всего два слова, и в них всё. Больше, чем в стихе и романе.
Сергеев написал:
"сука".
А слово "жизнь" писать не стал, потому что у него устала рука корябать ключом по скамейке.
Он спрятал ключ в карман. Откупорил вторую банку пива.
Сделал глоток и заел чипсом из пакета. >
Сладкое
Просто булочка с орехами, которую ел вчера. Отдельно.
На тарелке.
Второй сон. Босиком
Незнакомая семья – пожилая мать, старшая дочь лет сорока и младшая лет тридцати. Я у них в гостях.
Большая старая квартира, меня уложили спать в гостиной, я просыпаюсь, смотрю в потолок, вижу гипсовую лепнину вокруг люстры, слышу легкий городской шум за окном. Мне кажется, что это не в Москве и не в Питере, а в каком-то большом областном городе. Вроде Воронежа или Ярославля. И сами стены этой очень солидной квартиры, и особенно шум за окном – все какое-то спокойное, не московское. Слышу, как мать уходит, а дочери ее провожают. Хлопает входная дверь. Меня будят, кричат из коридора: "Вставать пора!", – хотя я уже проснулся.
Сестры – крупные, белотелые, светловолосые и голубоглазые. Голые ходят по квартире, ставят чайник, заваривают чай, отдергивают занавески. Я тоже голый.
Спрашиваю: "Ничего, что я так?" Они: "Ничего, ничего, пожалуйста! Мы ведь тоже "так". Тоже любим дома босиком ходить!" – смеются.
Третий сон. Диссертация
Пионервожатая Валя – вот та самая Валя, которая была у нас в 175-й школе пионервожатой, – предлагает мне за 30 000 рублей написать ей диссертацию. У нее есть целая стопка материалов, она их принесла с собою. Я отказываюсь.
В течение разговора она чистит себе уши английской булавкой. Круглым ее концом, колечком. Засовывает, вертит и вытаскивает. В этом булавочном кольце оказывается желтый кусочек. Она его ногтем сощелкивает на пол.
Разговор происходит в пионерской комнате. Там среди всякой чепухи – портрет Ленина-ребенка, кудрявая головка, как на октябрятской звездочке. Вышито крестом, в рамочке.
Дети
Во сне я читаю дневник какого-то старика, известного русского политика. Дневник написан тонкими круглыми коричневыми буквами. Он пишет, что стар, устал и ни о чем не думает, кроме своих детей от нового брака: они еще маленькие, хочется их вырастить, на ноги поставить, дать образование, обеспечить благополучие, а ему уже за шестьдесят.
Смотрю на дату: 1909 год. "Ах ты, господи, – думаю. – Благополучие…"
Медведи
В нашей ванной рожает медведица. Громко стонет. Потом выходит, держа в зубах крохотного медвежонка.
Входит в кухню. Кладет дитя на табурет, показывает нам.
Потом снова берет его в зубы и уходит.
Слышно, как она спускается на лифте.
Снова театр
Сцена, поклоны, аплодисменты, но непонятно, что за спектакль, всё очень быстро и размыто. Фойе, буфет, вино, пирожные, толпы народу – немного похоже на оперный театр Станиславского.
Пятка
Ира заказывает социологический опрос.
Разговор идет у машины. Ира снаружи, а в машине сидят четыре женщины, они и есть социологи. Я подхожу к самому концу разговора. Говорю, что мне тоже нужен опрос, даже пытаюсь обозначить тему.
– Ладно, подумаем, – отвечают они. – Поговорим потом.
Ира садится к ним в машину. Они уезжают.
Я возвращаюсь в неприятного вида дом – есть такие серые четырехэтажные дома столетней давности. Почти бараки. Фабричное жилье. Поднимаюсь по выбитой каменной лестнице на самый верх. Коридор и двери.
У моей двери группа женщин. Одна из них не подпускает меня к двери и называет Юрочкой. Я кричу: "Я не Юрочка!", отталкиваю ее, мне мешают открыть дверь, я с трудом пробиваюсь в эту то ли комнату, то ли крохотную квартирку, запираю дверь за собой. Дверь очень хлипкая. Накладной замок.
На кровати сидит женщина, надевает носок.
Носок закручен, поэтому его пятка оказывается на подъеме. Она пытается его перекрутить, чтоб пятка стала на место. Я говорю:
– Лучше снять носок и потом надеть правильно.
Она говорит:
– Ага! Значит, ты не Юрочка! Я всё слышала. Я от тебя ухожу.
Хлеб
В гостях у каких-то финнов. Один из гостей – русский – похож на Путина, только очень круглолицый.
Он говорит, что Россия и Финляндия организуют производство искусственного хлеба.
– Как в романе Беляева "Вечный хлеб"? – спрашиваю я.
– Нет, у нас принцип другой, – говорит он. – Сами увидите.
Женщина в цветастом платье нагнулась к столу. У нее очень соблазнительная фигура, крепкая, рельефная.
Из-под недлинного платья видны ее белые сильные ноги.
Второй сон. Неявка
Офис партии "Правое дело". Коридор. Наташа Шавшукова с папкой. Жалуется на какую-то неявку. Идем с ней в кабинет к Лёне Гозману. Наташа говорит:
– Сплошная неявка!
– Да, – отвечает он. – У царя была кругом измена, трусость и обман, а у нас кругом одна неявка.
Печка
По телевизору какой-то знаменитый человек рассказывает, как он трудно жил в молодости. Какая у него была маленькая квартира, где были только книги и узкая кровать. Квартира была на пятом этаже и топилась дровами.
– Печка была маленькая, на одно ведро дров, – говорит он. – И я таскал дрова в ведре на пятый этаж.
Я смотрю на его благородное, умное лицо, слушаю его рассказ и думаю: "Да врешь ты все, и про бедную молодость свою, и про квартиру с печкой, и про книги…"
Район
Русский город, совсем русский, ни одного азиата или негра. Это сразу видно, как пройдешься по улице. Я живу в этом городе в очень плохом районе. Всё ободранное, неуютное. "Почему, – думаю, – мне всегда в таком районе жить?"
Переезжаю в другой город. Та же история. Окраина, хрущевские пятиэтажки, и я там живу. Хотя центр города – красивый, старинный, желтые ампирные дома.
Глина
Купаемся в реке. Илистое дно, ногам противно. Трудно поверить, что мутная, глинистая вода – на самом деле чистая.
Июль
Красавец
Сижу в машине. Надо найти, высмотреть среди прохожих одного человека. Мне сказали, что он высокий, красивый, хорошо одет, самоуверенный.
Все, кто проходит мимо, – высокие, красивые, самоуверенные. Хорошо одетые.
Я в отчаянии.
Но вот он появляется, и я сразу его узнаю.
Я дергаю какую-то специальную ручку в машине.
И всё пропадает.
Статья
Опять, как это часто у меня бывает, "насильственное чтение". Как будто меня заставляют читать какой-то текст – вернее, я его помимо своей воли читаю и никак не могу оторваться, всё быстрее и быстрее, до головокружения. Но иногда это бывает что-то интересное, а сейчас – какая-то совершенно бессмысленная, пустословная статья.
Маски
Лица из пластилина, мятые, исцарапанные. Но с высокими прическами. Женско-японские лица, вот.
Наполеон
Еду на свадьбу – какой-то старик пригласил меня на свадьбу своей дочери. Вроде бы друг моих родителей.
Неудобно отказаться. Хотя я вижу его в первый раз. Мы всей компанией едем из загса в ресторан на большом двойном трамвае. Вдруг этот старик подходит ко мне и говорит:
– Там в заднем вагоне – Наполеон. Позови его к нам на свадьбу. А я договорюсь, чтоб вагоновожатый остановился прямо у ресторана. Дверь в дверь. А ты его затащишь. Хорошо?
– Хорошо! – говорю.
Едем мы себе, и вдруг я вижу: мимо ресторана уже проехали. Какая-то окраина, брусчатка между рельсов щербатая, трава растет. Деревья и кусты ветками шваркают по окнам. Я зову этого старика.
– Вы что? – говорю. – Куда мы заехали? Давайте задний ход!
– Все в порядке, – говорит старик. – Я все перерешил. Мы свадьбу справим у нас на квартире. Наполеону так даже интереснее будет. Ты только его развлекай, пока бабы перетащат закуску из ресторана.
Трамвай останавливается. Дом серого кирпича, послесталинский, года пятьдесят восьмого. Вполне солидный, но без особых украшений. Третий этаж, подъезд пыльный, квартира большая, но ободранная. Хотя кругом шарики висят, и цветы в ведрах.
Наполеон стоит у окна, смотрит во двор. На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук. На сюртуке широкая муаровая лента с орденом. А на плечах короткая горностаевая мантия.
Я разговариваю с ним о какой-то ерунде. Он кладет треуголку на подоконник. Проводит пальцем по растрескавшейся белой краске. Но светски улыбается – воспитанный человек.
Жених с невестой бегают, расставляют бокалы. Приносят тарелку бутербродов с ветчиной. Наполеон берет один, жует с аппетитом. Мы продолжаем болтать. Не помню, на каком языке: французского я не знаю. Но точно не по-русски. Я вижу, что Наполеон – нормальный мужик. Умный, приятный, дружелюбный. Очень простой и легкий в общении.
Мне вдруг становится досадно, что сейчас 2010 год, а не 1805-й, к примеру. А то попросил бы у него что-нибудь. Кусок земли. Или должность? Нет, лучше землю.
Где-нибудь на безлюдном побережье, около Ниццы.
Но уже зовут к столу.
У моря
Старый сон, снился много раз, много лет назад.
Приморская улица, переходящая в пляж. Улица ведет к морю, песок набегает, навевается на каменные плиты, плиты покрываются песком, но они еще ощущаются, чувствуется какая-то твердость внизу, но вот еще десяток, два десятка шагов, и под ногами только песок.
Солнце над морем. Вечер. Легко дышится. Счастье.
Река Удай
Опять купальный сон.
Городской пляж в маленьком украинском городе Пирятине. Маленькая чистая река под названием Удай. Она течет через город и потом уходит вдаль, пробегая мимо дома Марины Т.
У Марины был свой дом и кусок берега, мостки и лодка. Дальше река текла среди камышовых плавней. Мы часто там катались. Лодка была узкая, грести надо было одним веслом, сидя на корме. Находили среди плавней твердые островки, причаливали, купались, ели яблоки, целовались под ясным раскаленным небом.
И опять купались. Чистая-чистая вода.
< Мы прожили там длинный летний месяц в 1973 году.
Кажется, это был именно июль. В городе Пирятине часто бывали танцы. В городском саду играл оркестр в маленькой деревянной ракушке. Билет на танцплощадку стоил копеек двадцать. Забор сада был низкий и решетчатый.
Но никто через забор не лазал. "На танцы" – за деньги, по билетам, – ходили отдельные двадцатилетние снобы, были и такие в городе Пирятине. Но все остальные ходили не "на танцы", а "под танцы". То есть стояли, общались, слушали музыку и танцевали по другую сторону забора. Тем более что городской сад – это был маленький огороженный кусок большой площади. Так что танцевать было где.
Мы с Мариной Т. тоже ходили "под танцы". Она меня знакомила со своими друзьями и подругами.
Своим звонким и чистым голосом она говорила:
– Це мiй чоловiк!
Всё на свете кончается, и лето 1973 года не исключение.
Но чудесная река Удай (ударение на "у") осталась. >
Райкин
Вечер в ресторане, большой отдельный кабинет, довольно много народу пьет-веселится.
Вдруг появляется Аркадий Райкин! Обращается к людям с какой-то шуткой. Все смеются, аплодируют.
Он говорит мне своим знаменитым райкинским голосом:
– Ты что пьешь? Водку? Или вино?
А я как раз пью что-то безалкогольное из большого бокала. Что-то красное. Я говорю:
– Нет, это безалкогольный коктейль.
Он говорит:
– Значит, ты трезвый?
– Трезвый, – отвечаю.
– Ну, тогда выходи сюда, поразвлекай людей. А я сейчас.
Я поднимаюсь на небольшое возвышение. Райкин уходит через какую-то дверцу за занавеской. Все на меня смотрят. И я смотрю на знакомые лица. Странное чувство, ужасное чувство: только что я был, как все, был гостем на празднике, и знаменитый артист меня развлекал. А вот теперь я стал артистом, я должен развлекать людей.
Пытаюсь хоть что-то сказать, но ничего не выходит.
Голос
Звоню домой по городскому телефону, подходит Оля и не может меня узнать. Но сначала я удивляюсь, какой странный у нее голос. То есть это ее голос, но она как будто не со мной говорит, все время: "Алло? Алло? Да-да?"
Как будто она пытается меня узнать.
А я как будто не могу (что-то мне не позволяет!) назвать себя.
Редколлегия
Заседание редколлегии – точнее сказать, редакционная летучка – у нас в "Частном корреспонденте". Но в очень роскошном помещении. Огромная комната с удобными мягкими креслами, перед креслами столики, на них вода и чай, орехи и печенье, ноутбуки, блокноты.
Какой-то веселый разговор – что произошло, кто о чем будет писать. В общем, как всегда.
Но я всё рассматриваю комнату.
Помидоры
Снится, что я нанялся в какой-то журнал. Мне говорит редактор:
– Напишите нам про помидоры!
– В каком смысле? То есть в каком аспекте? Я не сельскохозяйственный обозреватель, не кулинарный критик. Что значит "про помидоры"?
Редактор говорит:
– Вы прекрасный колумнист. Мы вас потому и взяли, что вы можете написать авторскую колонку буквально про что угодно. Напишите про помидоры! Сами придумайте в каком аспекте. В каком хотите, в таком и пишите. А не хотите писать колонку, ладно. Тогда возьмите интервью, ну или сделайте беседу.
– С кем беседу?
– С кем хотите. Но чтоб про помидоры.
– А вам обязательно про помидоры? – говорю.
– Обязательно. Это наша редакционная политика. Наша позиция.
– Простите, нас спонсирует что-то помидорное?
– Простите, вам это знать не обязательно.
Смотрит серьезно и отчасти даже зло.
Картина
Приснился случай из жизни.
Художник Владимир Галацкий подарил папе картину.
Холст, масло, на подрамнике. Картина называлась "Культ". Там был изображен идол. С одним жутко косящим глазом. А к его подножию склонялось нечто, похожее на гусеницу. Папа повесил картину в кабинете, он же гостиная. Все говорили: "О! Галацкий! Как называется? "Культ"? О, как это глубоко!" Вижу во сне всех этих замечательных людей, интеллигентов 1960-х годов. Потом они уходят. Ночь. Я засиделся с книжкой в папином кабинете. Поднимаю голову: этот идол страшно на меня смотрит. А эта гусеница прямо жирно так, мерзко переливается. Я встал на цыпочки и пошел к себе.
Утром прихожу из школы. Смотрю, папа на кухне сидит. И говорит мне:
– Как-то мне не работается в одной комнате с этой картиной. Хотел ее в спальню перевесить, а мама против. Давай ее к тебе в комнату? Она твоя будет. Галацкий – известный художник, между прочим! Начнешь собирать коллекцию картин Дениса Драгунского. А?
Я говорю:
– Спасибо папа, но лучше не надо, пожалуйста.
Он говорит:
– Ну, не хочешь – как хочешь. – И идет к себе в кабинет.
Похоже, что он на меня слегка обиделся.
Потом выходит и говорит:
– Кажется, этот "Культ" выживает нас из дома!
Берет газету, заворачивает картину и едет к Галацкому в мастерскую.
И скоро возвращается с другой картиной – очень приятный, немножко абстрактный женский портрет.
Каретный ряд
Я объясняю кому-то, шепчу в телефонную трубку: "Ищи дом, в котором отделение связи К-6". То есть я объясняю, как найти наш дом на Каретном ряду.