Второй сон. Сердце
Мне разрезают грудь, чтобы обвязать сердце красной лентой, как конфетную коробку.
Доктор Ансаберг, который в августе вставлял мне кардиостимулятор, стоит тут же.
Но всё решает не он, а кто-то другой, какая-то тетка.
Непонятное
"Ты написал что-то непонятное! – говорит кто-то. – Надо написать так, чтобы было понятно!"
Стекают капли со страницы, как потеки жидкого теста, как кусочки мягкого теста. Потом застывают.
Дом
Я стою под аркой старого дома. Пытаюсь понять, какого размера квартиры в этом доме. Смотрю – очень старые перекрытия в арке, своды выложены кирпичом.
Внимательно смотрю на то, как заделаны швы между конструкциями. Смотрю, как этот дом примыкает к другому дому, тоже старому, но уже советскому, тридцатых годов, а первый дом вообще начала двадцатого века.
Мы с Ирой обсуждаем, стоит ли ей покупать квартиру в этом доме.
Второй сон. Глянец
Я листаю глянцевый журнал. Там картинка – землетрясение в каком-то курортном городке. Синее небо, пальмы, кусок ярко-синего моря и разрушенная гостиница.
Я сижу на стуле – и вдруг этот стул превращается в инвалидную коляску, и я въезжаю в эту картинку.
Крики, люди, запах – ужас. И я не знаю, как оттуда выбраться.
Газеты
В супермаркете продаются советские газеты. Но – на старые советские рубли. А я все советские рубли истратил, я даже задачу себе поставил – истратить их все, и специально подбирал покупки, чтоб у меня не осталось ничего. А тут на выходе, уже после кассы, – советские газеты. "Известия", "Правда" и "Литературка". Но советских денег уже нет, и непонятно, как их раздобыть.
Продавец говорит, что обменного пункта нет. А газеты покупают на те советские копейки, которые у людей случайно остались. Но у меня ни копейки не осталось.
Вдруг вижу – на "Правде" написано: "Газета основана в 1880 году Димитром Благоевым". Понимаю: тут что-то не то.
Пришелица
Сижу и рассуждаю о новой пишущей машинке на основе технологии ксерокса. Долгие технические споры, довольно глупые.
Вдруг в коридоре – почти в дверях комнаты – девушка-девочка лет четырнадцати, в странном старомодном наряде. Серое пальто колокольчиком. Рейтузы.
Беретка. Светлые волосы лапшой. И с беретки тоже свешивается драповая лапша – стиль сороковых. В руках портфель.
Мы все – Оля, Витя (Олин сын) и я – немножко остолбенели.
Вдруг чей-то голос говорит: "Она в окно влезла".
Она тоже на нас остолбенело смотрит, и вдруг бросается бежать к двери, к выходу из квартиры. Я кидаюсь ей вслед, не зная, что буду делать – надо ее задержать, да? Я хватаю ее за руки. Она лениво, но сильно отбивается. Я чувствую "запах девочки", запах немытой восьмиклассницы.
Барельеф
Мы с Андреем Колесниковым делаем нечто вроде барельефа из фигур-кукол. Прибиваем их мелкими гвоздями к фанере. Не за руки-ноги, а за одежду. Две куклы – милиционер и пионер. Потом оказывается, что они живые.
Комедия
Вышел купить овощей на лотках, случайно взял с собой Олину сумку. Купил что-то, кладу в сумку – вижу, там ее ключи. Звоню ей сказать, чтоб не искала ключи по всему дому, – я знаю, что она собиралась уходить. Хочу сказать, чтоб дождалась меня, я очень скоро буду.
Звонок ее мобильника раздается в сумке, которую я держу в руках. Никакой досады, просто смешно.
< У меня довольно давно уже был такой случай: человек ушел, забыв портфель в редакции. Я набираю его номер, чтоб он вернулся, – и слышу, как звонит мобильник в его портфеле. >
Притча
Приснилось, что орехи и цукаты просыпал из пакета на пол.
Думаю, надо ли их подбирать, и как это сделать, и не лучше ли их веником на совок и в ведро? Я потому сомневаюсь и колеблюсь, что они не рассыпались по всему полу, а лежат небольшой горкой. То есть, думаю я, те орехи и цукаты, которые на вершине этой горки, которые не коснулись пола, вот их можно подобрать и спокойно съесть.
Во сне я вспоминаю переводчика Игнатия Ивановского, как он рассуждал про переводы Киплинга. Он сказал так: "Киплинга можно читать в любом, самом плохом переводе, и всё равно будет неплохо. Вот, представь себе, целую телегу душистой лесной земляники высыпали кучей в грязную помойку. И некоторое время эту землянику можно будет есть. Из середины кучи".
Второй сон. Был ли Сократ?
На кафедре классической филологии обсуждают диалоги Платона. Кто-то говорит, что и Сократ, и все его ученики – это художественные образы, чистый вымысел Платона.
Лебедь и Путин
Путин говорит Лебедю:
– Будешь президентом после меня. Если любишь Россию – соглашайся!
Лебедь извиняется, объясняет, что он уже умер.
Второй сон. На вырост
Девочка лет десяти в клетчатом бело-красном платье.
Видно, что платье ей мало.
< Это мне снится в поезде; еду в Воронеж. >
Дисциплина
Кто-то дает мне почитать рецензию на книгу "Любовь, дисциплина и телесные повреждения". Из рецензии совершенно неясно, что это за книга, о чем она. С тоской думаю, что эту книгу придется прочитать или хотя бы проглядеть. И тут вспоминаю – во сне! – что это сон.
И спокойно сплю себе дальше.
Ночь
На конференции в другом городе. Женщина с короткой стрижкой спрашивает:
– У тебя одноместный номер или ты с кем-то живешь?
– Одноместный, конечно, – гордо отвечаю.
– Тогда сделай мне ночь. Ладно?
– Ладно.
Прошла мимо, прикоснувшись грудью. Проехав крепкой грудью, ощутимым сквозь ткань твердым соском, по моей руке выше локтя. На ней тонкий серый свитер.
Что она в виду имела? Что значит "сделай мне ночь"?
Что я должен делать? Зачем я сказал "ладно"? Идиотская привычка говорить "да" на любое предложение.
Я не хочу с ней спать. Что же теперь делать-то?
Театр
Комната с лампой под жестяным абажуром.
В этой комнате сидит Сталин, но в русском варианте – русый, с прямым носом, со светлыми усами, без акцента, без трубки. Но это Сталин, тем не менее. Входит человек по фамилии Кузнецов, автор книги о Станиславском и русском театре. Всё это я знаю во сне.
Сталин обнимает и целует вошедшего Кузнецова и говорит:
– Табаком пахнет!
Сталин велит Кузнецову бросить курить.
Кузнецов клянется, что бросит.
Сталин говорит:
– Вот! Табачный дым проникает сквозь клеточные мембраны. Сквозь оболочку генов! Представляешь себе, какие у тебя будут дети? И почему у тебя в книге о Станиславском столько матерных слов?
Непонятно, что я здесь делаю. Смотрю, как зритель, сидя на жестком скрипучем табурете.
Второй сон. Крыса
Старая квартира. Все говорят, что я пришел домой. Но я не узнаю своего дома. Вижу, над люстрой облачко пыли. Вижу, что там, в никелированном колпачке, который скрывает провода и крюк, – там сидит и ворочается рыжая крыса. Мне не хочется об этом говорить, не хочется портить всем настроение.
Вижу, крыса вылезает из этого колпачка и прыгает через всю комнату в щель над дверью. В полете она уменьшается до размеров мыши, потом мухи, потом до размеров муравья – и скрывается в этой щели.
Кошка со шкафа лениво смотрит, как крыса летит мимо нее.
Руины
Темнота. Пытаюсь нашарить тапочки. Стукаюсь о шкафы. Слышу смех и разговоры. В темноте вижу светящееся тело: голая фигурка женщины прыгает сквозь кольцо своих рук, как сквозь короткую скакалку. Обходя ее, выхожу из комнаты.
Молодого человека (кажется, своего внука или племянника) веду показать дом на Покровке, где я жил в раннем детстве с бабушкой Ритой.
Почему-то оказывается, что наша старая коммунальная квартира – в пристройке. Это как бы донжон, отдельное строение внутри двора, которое соединено с фасадной частью узким переходом. Мы заходим во двор. Ужасный разор. Посреди двора огромная железная кровать, четыре на четыре, с полосатым матрасом.
На кровати лежат, подпрыгивая на пружинах, какие-то коренастые люди, как будто дворники. Они ругают нас – меня и моего племянника-внука. Зачем, мол, пришли, сюда нельзя, здесь стройка, и всё такое.
Они нас отвлекают своей руганью, а когда я от них отвязываюсь, то вижу – та часть дома, эта пристройка, где была бабушкина квартира, она уже разрушена совсем, один остов стен остался, и он на глазах осыпается.
А ведь еще полчаса тому назад всё было цело. Была развалюха, но она еще стояла. А теперь всё. "Всё, тютю!" – говорю я своему внуку-племяннику.
Кто-то
Забыл взять купальные принадлежности в поездку. Обсуждаю это с кем-то – непонятно с кем. Стриженая голова. "Я тоже хотела бы – или хотел бы? – поехать туда". – "Ну, поедем", – говорю. "Нет, не поеду", – говорит мне он – или она?
Непонятно, кто это.
Лютер
Женщина сидит, обняв голые колени, сильно впечатав в них свои пальцы.
Я говорю ей: "Назовите пять признаков лютеранства".
Тут же соображаю, что сам не знаю ответа. И почему их пять? Кто это сказал?
Рядом со мной вдруг оказывается даос в китайской одежде. Похож на Бронислава Виногродского. Он пытается меня выручить. Сравнивает лютеранство с даосизмом. Говорит про благодать, про священство, про оправдание верой.
Женщина молча смотрит на нас, разминая колени пальцами.
Лес
На даче летом – прогулка в лесу. Этого леса теперь нет – там дачные поселки. А когда-то были старая-престарая лесная дорога и два оврага, один побольше, другой поменьше, которые надо было пройти – сбежать вниз и потом взбежать вверх, – чтобы выйти на опушку леса, увидеть поле со стогами и крыши деревни вдалеке. Всё это снится. Чистый и подробный пейзаж. Листья, ветви, стволы. Корни, выступающие из земли. Притоптанная трава на стежках, идущих вглубь леса, вправо и влево от дороги.
Красивая
Приснилось, как много лет назад, в Дипломатической академии, одна преподавательница, Ирина Кульбицкая, говорила мне про молодую женщину, работавшую на другой кафедре, Лена Максимова ее звали: "Посмотрите, какая она необыкновенно красивая. Просто Грета Гарбо!" Я присмотрелся, и увидел – правда.
Второй сон. Стеклянный паровоз
Дама, похожая на Лилию Дубовую (а может быть, это она и есть?), подробно рассказывает о принятии какого-то издательского решения. Она сидит за столом, перед ней стеклянные стопки, она двигает их по ходу разговора, выстраивает из них как бы железнодорожный состав. Впереди получается стеклянный паровоз, с трубой в виде самой длинной и узкой стопки.
– Ну вот, все логично! – говорит она.
Имя
Я – автор книги. Вернее, ее главный редактор. Мое имя на титульном листе.
Меня должны посадить, а то и расстрелять. Но книга уже вышла. Назначена презентация.
Я говорю следователю (или адвокату, не знаю точно):
– Значит, меня не посадят, не расстреляют? Раз книга вышла?
– Это неважно, – говорит тот. – Вашу фамилию вырежут, выскребут. Так всегда делалось.
– А те люди, которые купят или получат книги на презентации? – говорю я.
– Их догонят и книги заберут, – говорит он.
– И что?
– Вырежут ваше имя и отдадут назад.
Свобода
Старый грузин говорит, что у шашлыка целебный запах.
У меня кашель, меня подводят к мангалу, оттуда сначала идет дым, я кашляю еще сильнее, потом вдруг начинает пахнуть мясом. Кашель отпускает, становится легко дышать.
Потом снится ужин в грузинской харчевне в семидесятом году. Студенческая конференция в Тбилиси, хозяева повели нас в замечательное место. Просто, грубовато, шумно, накурено, дешево и вкусно. Угощение называется "тройной барашек". Три огромные сковороды – мозги, глаза и яички барашка. Горячие лепешки. Дешевое игристое вино – хоть залейся.
Запомнил канавки в каменном полу, по всему залу, туда бросали окурки.
Нереальная свобода, как во сне, – тогда было такое чувство, и вот сейчас она снова приснилась.
Хлеб и ветчина
Иду по бедной и темной улице. Пригород, деревянные низкие дома. Со мной женщина – кто она, я не знаю.
Плохо одетая, но очень мне дорогая, очень любимая, и мне стыдно, что она так плохо одета, голодна, что нам с ней некуда идти.
Окно. Там люди. Мы останавливаемся, смотрим. Кто-то знакомый подходит к окну, видит меня и ее, приглашает зайти.
Входим. Скудно обставленная большая комната с темными вылинявшими обоями. Шкафы, низкий абажур над столом. За столом сидят человек десять, одетые небогато, но прилично: старые лоснящиеся костюмы, застиранные светлые рубашки, тусклые узкие галстуки.
Стол устроен так: круглый, пустой, с круглой скатертью, как бублик – кольцом, только по краям стола, а в середине пусто, темное дерево. Скатерть – с толстыми кисточками. На ней стоят большой хрустальный стакан с водкой и тарелка с закусками вроде ветчины, сыра, хлеба. Человек отхлебывает из стакана чуточку водки, отщипывает крохотные кусочки хлеба и сыра. Потом все берутся за кисточки на скатерти и двигают ее по кругу, так, что водка с закуской переезжает к другому человеку. Двигают против часовой стрелки.
Мы с женщиной садимся. Она сидит слева от меня.
Вот к ней подъезжают водка и закуска.
Она мне шепчет:
– Я очень хочу есть. Я очень проголодалась.
Я было хочу сказать, шепнуть ей: "Неудобно. Видишь, как все берут по чуть-чуть. Скажем спасибо, что хоть так…" Но смотрю на нее, вижу, какая она несчастная, исхудавшая, бедная, мне становится ее жалко, и я говорю ей:
– Ешь! Бери что хочешь.
Она берет кусок хлеба, кладет на него кусок ветчины.
Все на нее косятся и шикают. Она кладет хлеб на место.
Я говорю:
– Ешь!
Она робко и поспешно жует.
Все возмущены. Говорят:
– Наглецы! Их позвали в приличную компанию! Они вести себя не умеют!
Я говорю ей:
– Доедай, и пошли отсюда!
Беру себе бутерброд, и мы уходим. Вслед мне что-то кидают. Чувствую удар по затылку.
Официантка
Странные названия блюд в меню обыкновенного кафе.
Невозможно понять, что это. Невозможно сделать заказ.
Официантка тоже называет блюда как-то по-своему.
И всякий раз по-другому. Картошку с селедкой называет "херинг-потэйто". А потом "рыбка под водку". Ничего не понятно.
Кажется, она издевается надо мной.
Я говорю ей: "Вы что, нарочно?!"
Она чуть заметно пожимает плечами.
А рядом женщина спокойно ест какой-то десерт из чашки.
У официантки треугольное безгубое лицо.
Декабрь
Красивая зимняя ночь
Поздно вечером иду по Неглинному бульвару, поворачиваю в Рахмановский переулок, потом налево на Петровку. Там меня должна ждать Оля – у начала Столешникова. Вдруг на этом месте оказывается выход из метро. Совсем новая станция, аккуратный стеклянный козырек и лестница вниз. Оля видит меня, машет рукой и идет ко мне. Очень всё красиво: ночь, снег, огни.
Встреча
Еду в поезде, разговариваю с соседом по купе. Рассказываю ему всякие истории про свои молодые годы. Про то, как дружил с одним парнем в университете, Саша его звали. Он уезжал учиться в другую страну, по обмену. Мы писали друг другу письма. "Целый том переписки накопился, – рассказываю я, – самый настоящий том, потому что он все эти письма переплел в книгу, я их писал на одинаковых писчих листах, вот он их переплел, и мне потом показывал. А я его письма не переплетал, потому что он писал на разных листочках – писчих, тетрадных и даже из маленьких блокнотов. Так что его письма у меня просто в коробке лежат".
Попутчик равнодушно кивает.
Но меня разбирают воспоминания.
Этот мой товарищ как живой стоит у меня перед глазами.
– Вот, – говорю я. – Потом у него были разные неприятности и несчастья, разошелся со своей подругой, можно сказать, с невестой, с которой он был со студенческих лет, и все считали, что они уже практически поженились. Но вот все рассыпалось в последний момент.
Потом сошелся с другой женщиной. Она совсем другая была, во всех смыслах. Не похожа на первую, ни лицом, ни манерами, ни семейным, извините, происхождением. Та была из высших сфер, дочь министра, а эта – совсем простая. Как будто нарочно другую искал. Но тоже разошлись в итоге. Потом наконец нашел себе жену. Тут мать у него внезапно заболела и умерла, просто сгорела за полгода, непонятно от чего. Мы встречались все реже и реже, потом у него ребенок родился, потом он уехал работать за границу, я даже точно не знаю куда. А потом мне сказали, что он умер. Жалко человека.
– Чего же жалко? – спрашивает мой сосед.
– Жалко, и всё. – Я отвечаю сухо и почти зло. – Бывает, знаете.
Он смеется.
– Да это же я! – говорит он. – Ну, Дениска! Ты чего?
Разуй глаза!
Я не могу его узнать. Он называет имена общих знакомых, свой старый адрес (этот деревянный дом в Сокольниках сломали, еще когда мы дружили, так что все очень убедительно). Я соглашаюсь. Мы пожимаем друг другу руки. Даже обнимаемся.
– Куришь? – спрашивает он.
– Бросил, – говорю я.
– А я начал, – говорит он. – Пойду покурю.
Он выходит из купе. Я сижу, смотрю в окно. Фонари мелькают все медленнее. Поезд останавливается. Гулкий голос снаружи: станция такая-то, стоянка столькото. Через минуту поезд трогается. Я вижу на пустом перроне одинокую фигуру.
Он стоит и курит. Я машу ему рукой. Он отворачивается.
Мясо
Девушка Катя – это у нее на бейджике написано: "Катя" – режет мясо и говорит:
– Я учительница! Я учу детей. Мы учим детей переживать разные чувства. Короче, мы учим детей эмоциям, понимаете? Но сексуальные эмоции – это только двадцать процентов! Одна пятая от всех эмоций! Вы понимаете?
Она отрезает большой кусок мяса и отодвигает его вправо по столу. Как будто это и есть сексуальные эмоции, одна пятая всех переживаний.
Второй сон. Стихи
Поэтический вечер в небольшом зале. На черном заднике пустой сцены – фотографии людей в профиль.
Профили слегка шевелятся.
Присматриваюсь, и вижу, что это никакие не фотографии, а видеопроекция. Съемка людей, которые сейчас сидят в зале. Но только в профиль. У сидящих в зале – листы бумаги. Они пишут на этих листах отдельные слова. Потом эти слова тоже проецируются на задник сцены, рядом с портретами. Эти слова вразбивку читает голос из-под потолка. Довольно невнятно получается. Просто разные слова.
Фотографии начинают вращаться. Профили переворачиваются и принимают положение лежа на спине. Как будто это головы лежащих в гробу.
На сцене появляется длинный картонный ящик.
Голос из-под потолка:
"Нарисуем гроб, было страшно чтоб!"