- И это ещё полбеды, - продолжил он с грубоватой непринуждённостью. - Я бы мог простить вам пансион за мой счёт, в конце концов, кому удаётся прожить, не залезая в чужой карман? Но я не терплю предательства! - Его глаза сузились, как у змеи, готовой ужалить. - Среди вас находится человек, обманувший меня! - вынув руку из-за жилета, Цыц указал на Галактиона. - Но этот человек не только мой враг - он соблазнил и вас, а соблазнившее око надо вырвать! - Цыц сделал паузу такую долгую, что можно было трижды прочитать уголовный кодекс. - Я хочу, чтобы вы судили Галактиона Нетягу и убили его… - Он смотрел пристально, не мигая. - Я мог бы действовать силой, но мне нужно правосудие… И я добьюсь его, не будь я - Соломон Цыц! - Он топнул ногой, подняв облачко пыли. - Выбирайте: либо я оставлю это, - он снова пнул чемодан, - в счёт судебных издержек, либо ваше имущество пойдёт за долги.
Деревенские проглотили язык.
- Будьте благоразумны, - сверлил глазами Цыц, - и вместе мы восстановим справедливость.
- Но мы не убийцы! - крикнул Твердохлёб. Толпа зашевелилась.
- Забирай свои проклятые деньги, - донеслось из задних рядов. - За них мараться не станем!
Взгляд Цыца стал насмешливым.
- Не спешите, - хмыкнул он. - Я пока поживу у вас. И, хлопнув дверцей, покатил к дому старосты. Люди добры - хоть сейчас в рай, всему виной
СТЕЧЕНИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Это случилось во вторник. А в среду люди Цыца ходили по дворам, отбирая телевизоры, выворачивая бесполезные лампочки, - генератор выключили утром, и к вечеру деревня погрузилась во тьму. Брали всё, что бросалось в глаза, что казалось неуместной роскошью: у плотника изъяли бензопилу, у Твердохлёба - дорогую винтовку, которую он прятал в сарае с дровами. Привыкнув к электричеству, бережковцы давно выбросили свечи и теперь жгли костры, чтобы дойти до уборной. За годы их глаза отвыкли видеть в слабом свете луны, они давно ориентировались по искусственным звёздам, которые стеклянными гирляндами свисали с крыш. Раньше бережковцы допоздна смотрели телевизор, теперь сидели в растерянности и рано легли спать. А на утро пошли разговоры. Сначала робко, отводя глаза, потом всё громче, настойчивее обсуждали предложение Цыца.
- Это всё бабы, - неловко отворачивались мужья.
- А дети за что страдают? - выли, как ветер, жёны.
Дом Галактиона обходили стороной. Анфиса, чувствуя недоброе, как икона, застыла в окне, кормя грудью ребёнка. До полудня решали, кто пойдёт, а в обед явились к Цыцу. Долго мяли шапки, переминались с ноги на ногу.
- Только не на глазах, - решился, наконец, плотник, - отведём в тайгу, а там.
- Нет-нет, - замахал руками Цыц, - справедливость должна быть публичной, в этом её сила!
Они торговались. Но Цыц, чувствуя слабину, стоял на своём.
- Это ж какой позор! - не выдержав, плюнул плотник.
И, сдвинув брови, вышел за порог.
- Ну-ну, - проворчал в спину Цыц.
Деревня - с ноготь, за день пять раз столкнёшься, и с Галактионом они встретились на кладбище, где тот прятался от косых взглядов.
Хотел, значит, корни пустить, - проскрипел Цыц, одетый, как всегда, по старинке, с золотой цепочкой поперёк жилета. - Стать пастырем и лежать среди стада… - Он фыркнул, указав на покосившиеся кресты. - На погосте и то вместе - что значит стадный инстинкт!
Без этого стада я давно был бы мертвец, - вставил Галактион.
Твои ягнята уже приходили и сдали тебя, как ты сдал меня.
Пусть так, - глядя в глаза, прошептал Галактион, - зато я знаю, за что умру, а раньше не знал, зачем жил.
Цыц пропустил мимо.
- Ты был как сын - а изменил, чужих облагодетельствовал - и где благодарность? Нет, преступление без наказания и наказание без преступления - вот она "человекиада"! - Перед ним опять встало веснушчатое лицо, выглядывающее из-за женской юбки. - Но мы её перепишем! - он рассмеялся: - Скажешь, из меня плохой писатель?
Галактион пожал плечами. Он видел тех, кого они посадили на иглу, и знал, по ком звонит колокол.
- Моя смерть искупит не предательство, - твёрдо произнёс он, - а причинённое зло!
Цыц покрутил у виска.
Судьба, как светофор, и бога из машины сменил для бережковцев чёрт из шкатулки.
К пятнице некоторые ещё держались. Но их ряды таяли, как забытое на столе мороженое. Последним сдался Твердохлёб.
Ты уж прости, - сутулился он под репродукцией "Тайной вечери". - Они тебя и так убьют, так зачем же зря пропадать? А мы тебя век помнить будем. - В руках он снова вертел свою винтовку. - И Анфиса ещё молода, а из меня какой кормилец?
Что ты говоришь, отец…
Анфиса по-прежнему сидела у окна с ребёнком на руках. Но говорила тихо, точно уже смирилась с тем, что он осиротеет.
А вечером побежала к Цыцу. Умоляла, плакала.
- Он знал, на что шёл, - с глухим недовольством перебил Цыц. - Кроме того есть законы, перед которыми я бессилен.
Анфиса бросилась на колени. Глаза у Цыца стали, как у удава:
- Два года я ждал этого, - оценивающе окинул он её. - А ты привлекательна - в Москве полно женихов…
Анфиса вернулась только к утру.
А в полночь к Галактиону постучался учитель. Долго мялся, не зная, с чего начать, после улицы его очки запотели, и он близоруко щурился, вытирая их о рукав. А опрокинув стопку, мотнул головой:
- Это ужасно, нас превращают в зверей! - и тут же потянулся к графину. - Они много себе позволяют, - глянув на дверь, выпил он так быстро, что пролил на воротник. - Нарушают права человека! - А после третьей уже задирал палец: - Однако с точки зрения государственной политики… Бывает, необходимо пожертвовать… Впрочем, не слушайте, я несу околесицу.
Галактион сидел за столом, скрестив руки, и старался думать, что когда-нибудь этот человек выучит его ребёнка, расскажет, чем обязаны все вокруг его отцу. Но эта мысль, ещё недавно соблазнительная, теперь не грела.
- Я горький пьяница, - блестел очками старик, - и мне терять нечего.
А прикончив графин, осоловел. Шатаясь, обернулся в дверях:
Мы будем за тебя молиться.
Молитесь лучше за себя! - огрызнулся Нетяга.
И долго смотрел на репродукцию "Тайной вечери". С Цыцем больше не договаривались, но всё вышло само собой, и в субботу деревня высыпала на
СУД
Руководил всем Соломон Цыц. Но временами он выступал как истец.
- Этот человек, - указывая на Галактиона, обращался он к бережковцам, - присвоил чужие деньги. Его вина усугубляется тем, что он злоупотребил доверием. Заметьте, у него была возможность раскаяться, но он пренебрёг ею… Я обвиняю его в воровстве, обмане доверия, укрывательстве краденого!
Играя желваками, Цыц отступил в тень. Настал черёд прокурора.
- Галактион Нетяга не сказал нам, откуда у него деньги, - выдвигал обвинения хромоногий староста. - Тем самым он ввёл нас в заблуждение, приведшее к катастрофическим последствиям… - Было видно, что он тщательно готовил речь. - Подсудимый сделал нас невольными соучастниками преступления, так что пострадавшими можно считать всю деревню. И мне не нужно вызывать свидетелей - преступление вершилось у всех на глазах.
Галактион вспомнил, что староста любил фильмы про судебные разбирательства. Тот говорил долго, а под конец потребовал смерти. Никто не удивился, после его слов все почувствовали обиду.
Адвокатом был Твердохлёб.
- Я спас его, - выступил он вперёд, но закашлялся, и на глазах у него навернулись слёзы. - Если бы я знал… Вон как всё обернулось.
Он беспомощно топтался.
- Мы выслушали защиту, - с глухим раздражением оборвал его Цыц. - Кто хочет добавить?
Толпа подалась.
- Мы и без него не тужили, - сдвинул брови плотник, - а он пробрался, как змей-искуситель. - Голос плотника стал библейски строг. - С таким не цацкаются: кто искусил малых сих, тому мельничный жернов на шею.
Многие закивали.
- Дело за малым, - оскалился Цыц, - выслушать подсудимого.
Галактиона выпихнули вперёд. Он искал глазами Анфису, но она осталась дома. "Ребёнок." - подумал он.
- Мы ждём! - прикрикнул Цыц.
Галактиона развернули против солнца, он сощурился, и его шрамы слились с морщинами.
Я заслужил смерть.
Все ли согласны с приговором? - подхватил Цыц и, поправляя жилет, дёрнул золотой цепью.
Воцарилось молчание.
- Не слышу, - кривляясь, Цыц оттопырил ухо. - Хорошо, будем голосовать, как немые.
Медленно вырос лес рук. Дурачок тянул две.
- Справедливость восторжествовала, - подвёл черту Цыц.
Все почувствовали такую усталость, точно целый день кололи дрова, и казнь назначили на
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Едва не пробив крышу, всю ночь барабанил дождь, и теперь кругом были лужи. Стоя у стены в ожидании расстрела, Галактион вспоминал, как минувшей ночью Анфиса предлагала себя в постели, а после гладила по щеке: "Ты делаешь это ради ребёнка."
И опять осталась дома.
Долго пререкались, кто будет стрелять. Бережковцы отнекивались, но Цыц оставался непреклонен. И тогда они с решимостью скорее всё кончить взяли автоматы у стоявших за ними людей Цыца. Никто не хотел испортить свой дом, и Галактиона поставили к недавно отстроенной церкви. Он смотрел поверх голов, как после ночного дождя тяжёлые капли стекают с ели, и вспоминал тот рассвет, когда его подрал медведь.
Но больше не видел в нём чуда.
Цыц, как кобра, раздувал шею.
- Командуй же! - не выдержал кто-то, и сразу открылась пальба. Стреляли все, казалось, брёвна за спиной Галактиона должны превратиться в щепки.
А он стоял.
- Однако жарко, - процедил Цыц, и его глаза превратились в щели. - Видишь, Галактион, какое рвение… - Дождевые капли за его спиной стали каплями крови. - А я ещё надеялся, что они буду стрелять в меня, когда приказал вчера зарядить холостые.
Промокнув затылок, он взмахнул платком. Его люди вскинули автоматы, и через мгновенье всё было кончено.
- Это в греческой трагедии погибает герой - в нашей гибнет хор, - сплюнул себе под ноги Цыц.
Галактион прижался к стене и с ужасом глядел, как добивают упавших, как к нему под ноги натекают лужи крови. Вот уткнулся в землю хромоногий староста, вот всадили пулю в затылок Твердохлёба. Ещё дёргался в грязи благообразный учитель, а плотник так и застыл с угрюмо сведёнными бровями.
У Галактиона перехватило дыхание.
- Ты что же, не понял? - похлопал его по плечу Цыц. - Они же мусор, я хотел доказать тебе.
Но Галактион не слушал. "Это не Господь спас меня, - думал он. - А тот, кто спас, имел свои цели". Как сквозь пелену до него долетали слова Цыца. "Сожгите всё к чёрту! - кричал он. - Когда природа устаёт разрушать, ей нужно помогать!"
За ночь брёвна отсырели, и огонь не разгорался.
- А всё же приятно пустить дурную кровь… - разглагольствовал у джипа Цыц, и перед ним вставало лицо, прячущееся за мамину юбку.
Это было лицо Семёна Талого, его сводного брата. Соломон вырос с мачехой, и ему пришлось потрудиться, чтобы стать Золушкой.
- Ты едешь? - на ходу бросил он.
- Подожди, - остановился перед раскрытой дверцой Галактион. - Не хочу, чтобы проросло злое семя.
Бросившись к дому, он навесил замок и двумя досками крест-накрест заколотил окно, за которым вопли женщины смешивались с плачем ребёнка. Потом, выхватив у пробегавшего бандита факел, швырнул на соломенную крышу.
ЛОВУШКИ ИЗ ПОТЕРЬ
Я хорошо помню дождливый осенний вечер, когда услышал о философии потерь. За бутыкой вина её развивал Иосиф Арбисман, наделённый, как все художники, особым видением. Мы уже обсудили забытые строки акмеистов, пылившиеся в музейных запасниках гравюры "малых" голландцев и политизированные романы прошлого века, уже не вызывающие интереса, когда Арбисман глубоко вздохнул:
- Мы говорим со временем на языке искусства, а оно с нами - на языке потерь.
Холодный дождь бил в стекло и, смывая с подоконника опавшие жёлтые листья, подтверждал эту грустную банальность.
- Esse videatur… - улыбнулся я.
И, считая тему закрытой, налил ещё вина.
Но я ошибся. Мне сейчас трудно передать интонации, которые переплелись в моей памяти с еврейской печалью и жестами, значившими больше слов. Если Шопенгауэр заставляет видеть мир как тёмную, бессознательную волю, Фрейд - как движущую всем сексуальность, а Хёйзинга - как игру, то увлечённость Арбисмана позволила мне увидеть его сквозь призму утрат.
Под влиянием его монолога у меня складывался рассказ. Герой - повествование ведётся от первого лица - коротает вечер в гостях. Хозяин - его ровесник, холостяк средних лет, с которым он часто играет в шахматы, уже расставляет фигуры.
Чем не займёшься от тоски? - кривился Арбисман. - Мы, Зорин, слишком хорошо знаем её вкус.
Скрасить время можно лишь убивая его, - кивнул я, мысленно возвращаясь к рассказу.
Герою достаются чёрные, клетки равномерно запоня-ются фигурами, а молчание нарушают только стучащий за окном дождь, да тиканье настенных часов. Неожиданно положение на доске напоминает ему известную с детства позицию. Он помнит, что она таит комбинацию, вызывавшую когда-то бурю восторга. Герой уверен, что партия решается одним ударом, остаётся только вспомнить выигрышный ход. Но память отказывает. Он пытается найти его заново, ломая голову так долго, что соперник едва не засыпает. Отчаявшись, герой делится своими ощущениями.
"Выигрышный ход? - удивлённо морщится хозяин. - Его здесь нет!"
Вернувшись, герой бросается к справочнику. Он ещё верит в ход с восклицательным знаком. И, действительно, вскоре разыскивает нужную страницу. Ход отсутствует. Каприз памяти? Но герой слишком мнителен, чтобы так думать. Его охватывает скверное предчувствие.
- И всё же поначалу пропажи едва заметны, - щёлкнул пальцами Арбисман, будто говорил о себе. - Их ощущают только чувствительные, болезненно замкнутые натуры, которым всюду мерещится знак.
Следующая сцена переносит нас в театр. Дают оперу, которую герой не слышал уже много лет. Он весь - предвкушение дивной арии, которой наслаждался когда-то. Но ждёт напрасно. Ария исчезла. На этот раз ему хватает благоразумия не обратиться к соседу: он уже смутно догадывается.
В дальнейшем потерянные детали становятся осязаемей, примеры исчезновений - обыденней. Так он уже давно не замечает усатых, толстых жуков, которые, пробуждаясь к маю, нелепо кружились в нежной зелени и, жужжа, бились под рукой. Куда они делись? А ведь их призраки продолжают в нём жить, как и радость от принесённой ими весны - прозрачного воздуха и высоких небес!
Или ему только кажется?
Это чувство давно утраченного врач объяснил переутомлением. Но герой не верит. Он полагает, что шахматный ход, оперная ария и майские жуки являются элементами чего-то большого, что постепенно исчезает из его мира, они - части меркнущей для него мозаики. В этом и состоит правда его жизни, её горькая истина и пугающая простота.
Утраты меж тем нарастают лавиной, обрушиваясь на каждом шагу. Или взгляд героя становится пристальнее? Он замечает, что мир сужается, его краски тускнеют.
- Вначале, когда чего-то много, расстаёшься легко, - вращая меж ладоней бокал, пояснял Арбисман. - Горечь проступает, когда остаётся мало, когда в душе, как в колодце, показывается дно.
Тоскуя по прошлому, герой начинает осознавать, что вор - само время, что оно обкрадывает с первого вздоха, что все бьются в паутине, сотканной из потерь. Ветерком по полю одуванчиков проходят родительская забота, первая любовь, верность друзей. Время - река, но не текущая мимо, а заливающая островок жизни. И смерть является кульминацией пропаж. Таков открытый героем закон. Легко поддаться искушению и свести его к привычному: к утраченным иллюзиям или мучающей ностальгии. Но лучшее для него объяснение - от противного. Если у Платона душа постепенно "припоминает", то душа "человека теряющего" - непрерывно "забывает". Герой, страдающий опасной погружённостью в себя, и боится, и ждёт новых исчезновений, как больной - признаков неизлечимой болезни. Такова тема homo predentis, такова тема рассказа.
Интересную своей противоположностью мысль высказала мне одна знакомая, находившаяся, я думаю, под влиянием Джелаледдина Руми. Когда, передавая сюжет, я дошёл до финала, звучащего примерно так: "Теперь я слежу за пропажами и смиренно жду, когда исчезнет моё вконец опустошённое "я"", то она, перебивая минор этого аккорда, заявила с уверенностью пророчицы или - чего здесь больше? - безаппеляционностью женщины: "Неправда, когда отсеется лишнее, останется подлинная сущность - оголённое "я"!" А позже мы расстались. Навсегда исчезли друг для друга. И я даже не знаю, с такой ли философской невозмутимостью отнеслась она к нашему разрыву, как к утратам выдуманного мной персонажа?
Сейчас, по прошествии стольких лет, мне хочется изменить судьбу героя. И я приведу несколько возможных вариантов.
Первый из них - скорее литературный ход. В конце рассказа выясняется, что герой, назовём его Лостманом, больше для определённости, чем привнося сюда символ, читал дневник, который вёл в юности. В повествовании, носившем ранее исповедальный характер, совершается переход от первого лица к третьему. И герой уже не воспринимает своего юношеского отчаяния, ведь взамен утрат он наконец обрёл себя. Или с годами у него притупилась острота зрения? Утратилась способность замечать утраты?
В одном из вариантов он даже не узнаёт своего почерка. Подобная развязка, однако, представляется мне чересчур реалистичной, чтобы претендовать на правдивость.