* * *
1 января, утро. Население спит, и до полудня затишье. Те, кто уже отработал, смакуют заслуженный отдых; те, кто заступил, предвкушают часок-другой сна, а пока что все выпивают и закусывают. Разговор, естественно, о ДТП: кто, когда, с кем.
- …вываливаемся на Выборгскую, орем, мигаем - первый ряд встал, второй встал. Подъезжаем к разделительной, ждем, пока встречные остановятся. И тут из третьего ряда прилетает чмо и в борт нам - бах! Пациент на полу, мы сверху, свидетели телефоны оставили, и все равно обоюдку нарисовали. Аркадий с тех пор ни мигалок не включает, ни сирены: даже не заикайтесь, говорит, только по правилам - пусть уж лучше один погибнет, чем все.
Ленка Андреева откидывает волосы, демонстрируя шрамик на лбу.
- Генка, помнишь? Еще на РАФах работали. Вылетели через лобовое, как птички.
- Еще бы. Я тогда ребра сломал, Ленка рожу изрезала…
- Сам ты рожа!
- Лицо-лицо. А Алехиной хоть бы что - в кресле спала, спиной по ходу.
- Я потом на два косметических шва полгода работала.
Вот за что скорую любишь: за треп между вызовами, за то, что с полуслова врубаются, за то, что равны все на линии. Молодой приходит и, если компанейский и не ленивый, ему сразу: садись одесную! Только ради этого сюда и возвращаешься.
- Как отработали?
- Не вынимая. Только дым шел от частых фрикций.
- Мавзолею больше всех досталось. Ребята говорят, внутри как в очаге массового поражения было.
- На Васильевский остров я приду умирать - народное гулянье на Стрелке.
- У меня жена - филолог. Их после первого курса в фольклорную экспедицию отправили, на Псковщину, и ее там старая бабка в избе приютила. Накормила, напоила, на полатях спать уложила. А утром шурует в печи ухватом и бормочет что-то под нос. Жена к краю перекатилась, уши навострила и слышит:
Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,
на Васильевский остров я приду умирать…
Чегой-то с утра на Бродского потянуло!
Расслабуха. Заведующей нет, на мозг не давят, уборщица воду не набирает, Горгона не шакалит по помещениям. Тихо, спокойно - красота! Всегда любил в выходные работать, особенно в воскресенье - в понедельник все на работу, а ты домой не спеша…
- Эх, ребята, вы такое зрелище пропустили! Свалка Дед Морозов на Солидарности.
- В смысле махыч?
- В смысле свалка. Куча-мала. Штук десять, наверное, в тигрятнике. Я фотки сделаю, принесу послезавтра.
- Они, кстати, и сейчас там. Сидят как долбо…бы с Вилла-Рибы.
- Охрана не выпускает?
- Ну. Давно бы организовались и дверь на таран взяли.
- Н-да, не хило так праздничек встретили.
Пашка Пак хрюкает в кружку.
- У меня сосед есть, по фамилии Зелепукин. Тридцать первого назюзюкался после смены и в опорный пункт загремел, за публичное мочеиспускание. Супруга его звонит мне на станцию - выручай! Кидаю ложняк, еду. Захожу: Зелепукин в коматозе на лавке, а за старшего сидит майор, старый-престарый, советских времен еще. Анискин, короче. Я к нему: товарищ Майор, ну, пожалуйста, с кем не бывает, человек в метро поезда водит, работа нервная, напряжение после смены хотел снять, не рассчитал с устатку, товарищ майор, вы ведь сами молодым были, знаете ведь, как бывает… Чую - ведется. Товарищ майор, говорю, ради праздника, а? У вас ведь тоже дети есть. И именно в этот момент Зелепукин выходит из комы, открывает глаз: да какие тут, на х…, дети? Ты глянь на него - он же пидор! И опять засыпает. Пятнадцать суток и Новый год в КПЗ.
* * *
Забежавший было на кухню карликовый пуделек испуганно шарахается в коридор.
- Жасмин, Жасмин, иди сюда. Иди к маме.
Катька Черкизова втискивается обратно, держа на руках маленького, остромордого, шарообразно подстриженного песика. Тот упирается лапками ей в форму и зевает, изогнув дугой розовый язычок. Кобелек. Мужчинка.
Че шепчет:
- Смотри, сейчас она его поперек схватит, засос поставит и скажет: "Ч-ы-ы-ы мой шла-а-адкий!"
Катька немедленно хватает пуделя ниже ушей и часто-часто чмокает его в мордочку:
- А мы скоро родителями станем, да. Жасмин? Да? Чы-ы-ы мой шла-а-адкый! Чы-ы-ы-ы мой шла-а-адкый!
У нее этих пуделей - полквартиры, всю станцию ими опуделила.
- Жасмин будет папой, а я бабушкой. Да, Жасмин?
- То есть?
- У нас родятся щенки-и-и.
Гасконец, не отрываясь от салата с сухариками, деловито осведомляется:
- Ты трахаешься с собаками?
Снова хохот. Черкизова обижается:
- Дурак!
- А мы как-то, в училище еще, с Егоркой и Стасиком винца хлебнули, косячок растянули и сидим во дворах на Непокоренных, пивком это дело полируем. Весна, черемуха, белая ночь… прет, короче. И тут какая-то тетка в окно кричать начинает: "Тюпа! Тюпа! Ребята, вы пуделя не видели? Позовите пуделя". И чего-то нас пробило, как заорем: "Пудель! Пудель!!!" Полчаса потом ржали.
Пустая бутылка отправляется под стол. Дымят сигареты, усталость в глазах у девчонок оттаивает, отработавшие водилы дружно чокаются, наверстывая упущенное. Байки как из мешка.
- Сижу в Сосново, жду электричку. Напротив дембель в парадке. Скучает отчаянно, по морде видно. Все анекдоты прочитал, все сканворды разгадал и сидит мается. Забегает болонка, начинает обувь обнюхивать. Он аж ожил. Лицо засветилось - хвать ее за шкирятник и давай сапоги драить. Навел глянец и выбросил. Та хвост между ног и пулей из зала. Грязнющая - жуть! А её уже ищут: "Мышка, Мышка… ой, где ж ты так извозилась?" Народ лег. А дембель такой счастливый укатил, будто с двух букв мелодию угадал.
Приходит Джексон, трет с Гасконцем в сторонке, садится. Наливает. Конкретно. Поднимает, окидывает всех взглядом, кивает. Хукает, выплескивает в себя. Глотает. Смачно впивается в брызнувший помидор, протыкает вилкой пару пластинок салями. Все молча. Наливает по второй, зачерпывает ложкой салат. Публика ждет.
- Джексон, может, скажешь чего?
Отрицательно мотает пальцем, - погоди, дескать, - выпивает, жует, глотает, скатывает в трубочку ломтик шинки, макает в горчицу, досылает в рот и, откинувшись, тянется за сигаретами. Закуривает, выпускает дым.
- Ф-ф-фу-ты, б…, с Новым годом!
Чуть не лопнули. Жасмин, тявкая, срывается в коридор, Стасик, Журавлев, Че и Егорка орут ему вслед: "Пудель! Пудель!!!", Лодейников извлекает припасенный пузырь шампанского:
- Все в сборе. Давайте по пять кубов, за удачу…
* * *
Город безлюден и тих. В окнах мерцают гирлянды и семисвечники. Подмораживает. На снегу валяются корки от мандаринов, бутылки и отработанная пиротехника. Ждать холодно, иду вдоль дороги и подпеваю звучащим в наушниках "Стоунз" - все равно вокруг никого, можно и покричать.
Бат ши cоукомпликейтед - а-а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-аа-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а…
Вскакиваю в троллейбус, устраиваюсь впереди, доезжаю до парка. Выхожу и срезаю наискось по аллее.
На лестнице пахнет хвоей. Я открываю дверь. Колокольчики тинькают, и девочка-шерпа улыбается мне с порога. Закрываю форточки, включаю обогреватель, сую прокуренную одежду в машину. Лезу в холодильник, доедаю сгущенку, запивая ее холодной водой. Долго-долго стою под душем, бреюсь, несколько раз чищу зубы. Надеваю шорты и зеленый армейский свитер. Готовлю завтрак: яичница, кофе, творог. Негромко играет Леннон: Watchin' The Weel's, Woman, Just Like Startin' Over.
Вожделенное одиночество. Гомеопатическое. То самое, о котором хочется рассказать женщине. Из всех его видов только оно одно дает столько счастья.
Выпиваю после кофе холодного молока, лезу под одеяло, накрываюсь и засыпаю.
* * *
Я иду с рюкзаком по вечерней улице. Сосны и фонари. Падает снег. Никого. Тишина. За живыми изгородями светят окна. Похоже на Ниду, что на Куршской косе, но не она. Какая-то Европа. По крайней мере, мне это точно известно. Я иду и знаю, что сейчас на крыльцо выйдет девушка. Она что-то спросит, я отвечу, и мы поймем, что ждали друг друга всю жизнь…
* * *
Я просыпаюсь. За окном темь. Долго лежу без света, в голове плавает SilentNight, а в душе улыбается тихая радость.
Падает снег, ветки укрыты белыми муфтами. Потолок отражает свет фонарей. Светясь алым, трынкает спиралью рефлектор. Щелчками перебрасывает стрелку будильник.
Еще месяц, и все. Трое суток пути, костел с видом на Люксембургский сад, метро, станция "Гран-Опера", блюзы под гитару с губной гармошкой, монеты в гитарном чехле, еда в пакете из супермаркета, лавина сигаретных пачек из обманутого автомата, литр вина за евро…
А потом Испания, в которой я еще не был; Португалия, о которой только читал; Марокко и Мавритания - ветер, песок и звезды…
Надо Феликса подключить, а то ж ведь совсем сгниет.
Снимаю трубку, набираю номер. Должен проснуться уже по идее.
- Алло, Феликс? Спишь?
- Нет. Врубись, я сегодня ключи потерял и из соседской кухни в свою перелез. Третий этаж.
- Что, так нарезался?
- Ну. Соседи говорят: позвонил в дверь, прошел на кухню, открыл окно, обернулся, сказал: "Если упаду - звоните на станцию, скажите: фельдшер Черемушкин из окна выпал" - и на раз-два-три перелез.
- Сурово.
- Самому понравилось. Сейчас вот за пивом собрался - здоровье поправить.
- Слушай, чего звоню: я на днях паспорт в финское консульство закидываю, в Марокко и Мавританию еду, через Европу - поедешь со мной?
- Прямо так, с ходу?
- А что тянуть-то?
- А когда?
- Как только, так сразу.
- У меня загранпаспорта нет.
- В турфирме сделай, по cito.
- В какой?
- В любой.
- Денег нет.
- Ремеслишком прокормимся.
- То есть?
- Наиграем. Возьмем гитару, гармонику - не пропадем.
- Ну, я не знаю…
Блин, как обычно!
- А кто знает? Давай, думай быстрее. Потом поздно будет.
- Надолго?
- Сам решай. Я увольняюсь.
- "Колес" жалко.
- Вот послушай: Агадир, Кап-Джуби, Сиснерос… ничего не напоминает? Париж, Че, Гасконь, Страна Басков. Столбы Геркулеса. Неужели не тянет?
- Да тянет-то тянет, но…
- Но - что? Че, тебе тридцать один; мог бы уже стать хер знает кем, а ты все еще хер знает кто!
Звонок в дверь. Леха.
- Погоди минутку.
Отдохнувшая, с мороза, глаза блестят. В руке пакет - всякая вкусная всячина. Живем!
- Я договорю, Лар?
- Давай-давай, договаривай. - Она грациозно изгибается, расшнуровывая ботинки.
- Алло?
- С паспортом мне поможешь?
- Обзваниваешь десяток фирм, узнаешь, где быстро и дешево делают паспорт и финскую визу, и сдаешь документы на все сразу.
- А снаряжение?
- Удобный рюкзак, теплый спальник и крепкие ботинки - все.
Пауза.
- Н-н-не знаю…
- Феликс, ёбт! Помяни мое слово: всю жизнь в спичечном коробке просидишь. Все будет казаться, что еще успеешь, а потом - хлоп! - и венок на крышку. Так что думай по-быстрому. Пока.
Лариска встает на колени возле тахты, запускает под одеяло руки.
- Что затеваете?
- В Африку через Европу.
- Вдвоем?
- Вряд ли.
Она потихонечку втягивается под одеяло. Жадно целуется, дышит, выскальзывает из одежды.
- Как отработали?
Неторопливая нежность будет потом. Сейчас ей это не нужно. Сейчас ей это даже мешает.
- С часу до девяти.
- А днем?
Она делает все сама. Сначала она всегда делает все сама, зато потом - шиш.
- И днем так же.
Все, уже не слушает. Уперевшись, с долгим "ха-а-а-а", медленно оседает. Наклоняется, просовывает руки, берет снизу за плечи.
- Ве-е-е-еня. - Выдыхает.
И так хорошо сразу. Так хорошо…
* * *
Сидим на кухне и уплетаем все подряд под шампанское. Открыли духовку, врубили на полную - водопады тепла. Леха в футболке с рекламой Иностранного легиона - полюбилась ей с той поры. Довольная, улыбается.
- Когда едешь?
- Как визы сделаю.
- Надолго?
- Не знаю. Честно, не знаю.
- Звонить будешь?
- Нет.
Не обижается. Понимает. Она вообще все понимает.
Ты, Вень, на меня не оглядывайся, делай что хочешь, только обо мне вспоминай иногда, ладно?
Она лежит, подперев кулаком щеку.
Я иллюзий не строю, тебя не удержишь. Ты как приоткрытая дверь: мягкий свет, тепло, а войдешь - искренне рады. Но вся штука в том, что тебя не приглашают: хочешь - входи, хочешь - нет. Так что у меня всех желаний - рядом с тобой побыть иногда…
- Думаешь, Черемушкин не подпишется?
- Наверняка. Побоится.
- Чего?
- Неизвестности.
Леха раскладывает по тарелкам душистое мясо, а я наблюдаю, как она это делает.
- А ты сам не боишься?
- Еще как! Каждый раз перед отъездом всю ночь не спишь - предчувствия мучают, мысли дурацкие…
Ч-черт, ладони потеют. У тебя потеют ладони перед боем?
Всегда.
- Чего ты улыбаешься?
- Да так, фильм один вспомнил.
- Все-таки похожи вы с ним.
- С Феликсом?
- Да.
- Есть такое.
- Подтолкнул бы ты его.
- Пусть сам решит, хоть раз в жизни.
И тут звонок.
- Веня?
- Да.
- Я еду.
- Рад, что в тебе не ошибся, Че. За спальником без меня не ходи - говно купишь.
- А ты мне, часом, один из своих не выделишь?
- Феликс, спальник, рюкзак и ботинки у путешественника должны быть свои, как мундштук у трубача.
- Пуркуа?
- Бикоз. Ферштейн?
- Якши.
- Все тогда. Фотографируйся, бери справку с места работы - и вперед.
- О'кей. Может, выпьем по маленькой?
Я смотрю на Лариску. Мембрана у телефона сильная, все слышно на расстоянии. Она качает головой.
- Не, старик, не сегодня.
- Ты не один, что ли?
Нотки зависти в вопросительной интонации.
- Нет.
- А-а-а. Ну ладно, пока.
- Пока, Феликс.
Леха протягивает бокал.
- Доволен?
- Да. Очень.
Мы забираемся под одеяло. Ставим "Грязные танцы" и невнимательно смотрим, блуждая руками по горячей коже, прихватывая зубами мочки ушей и проходя губами от шеи до яремной ямки…
* * *
Глубокой ночью я просыпаюсь, выключаю компьютер, пью воду на кухне. Вызвездило. Над крышами, в белом кольце, идеально круглая, пронзительная лунища. Как тогда, в пустыне…
* * *
Призрачно-белая, слегка волнистая скатерть до горизонта. Угольно-черные коржи скал. Луна. Четкий, как на цифровой фотографии, силуэт верблюжьей колючки. Светло. Целое небо звезд, как в горах. Висят гроздьями, а между ними, поблескивая, умело пробираются спутники. Никогда не думал, что у нас столько спутников.
Далеко-далеко, у самого горизонта, перемещается огонек. Бедуины. Буржуев катали, теперь домой их везут. Я пью чай с финиками, выплевывая финиковые косточки. Они катятся по песку, превращаясь в мохнатые шарики. Вторую я выпью под сигарету: днем курить - только зря воду расходовать, сушняк страшный, даже глотать больно.
Никого. Я один. Встаю с восходом, в полдень, спасаясь от жары, ухожу в тень, под скалы, и сижу там часов до шести: пью чай, сплю, ищу рисунки древних на камнях, их тут много. А когда склоняется солнце, иду дальше. То и дело налетают песчаные вихри. Я слежу за их приближением и, в последний момент, поворачиваюсь спиной. На мгновение окатывает горячим воздухом, воет над ухом и летит дальше, оставляя меня вытряхивать отовсюду хрусткий песок. Часа через два утихает, сваливается темнота, и до полуночи я иду при свете луны, для верности поглядывая на компас.
Ночью в пустыне хорошо думается. Никто не мешает, никаких посторонних звуков. Песок и скалы. Шесть двухлитровых бутылок с водой, и только две из них пусты - еще трое суток абсолютной свободы и вереницы ясных, неторопливо текущих мыслей. Я дойду из Диси до Каменного моста, а оттуда - иншалла! - подамся на Вади Рам…
* * *
Еще месяц, и все. Сорок долларов Шенген, двенадцать Марокко. Мавритания и Мали бесплатно, два парома - полтинник. В Париже за неделю можно наиграть пятихатку. И гитару загнать на блошином, чтобы не тащить в Африку…
Леха спит. Красивый у нее профиль - тонкий нос с горбинкой, глаза уголками вниз. И во сне красивая, нет этого страшного выражения на лице, как у многих. Кажется, я буду по ней скучать. Странно. Она старше меня, ей за тридцать, уже не такая стройная, не такая упругая, а тянет меня к ней, и жду я ее каждый раз.
Лариска поворачивает голову и сонно смотрит:
- Ты чего?
- Пить ходил. Будешь?
- Угу.
Выпивает целую банку, откидывает одеяло, шлепает босиком. Щелкает задвижкой, журчит, пускает воду. Я ныряю под одеяло. Под ним тепло. Она возвращается.
- Уй, холодный какой! Руки!.. руки!.. а-а-а!
- Может, чаю выпьем?
- Не, давай спать… Завтра.
Она затихает. Я лежу и слушаю, как будильник гоняет по кругу секундную стрелку:
Е-ще-ме-сяц-и-все, е-ще-ме-сяц-и-все.
Еще месяц.
И все.