- Километров двенадцать. Пять этажей, подземная река, первые два уровня вплавь.
- И вы за них не боитесь?
Это опять Яна.
- Нет. Там, на входе, спасатели живут, они же проводниками работают. Если опасно будет - не пустят.
- Опасно - что?
- Паводок. Когда наверху дождь, пещеру затапливает. Запрет где-нибудь - и сиди в темноте, свет экономь, пока не спадет. Иной раз по трое суток сидеть приходилось.
У Яны на лице: я фигею, дорогая редакция! Он подмигнул ей в зеркало, потом посмотрел на меня и слегка улыбнулся.
Миновали пост на Чонгаре, съехали к рядам; он выскочил на минутку и вернулся со связкой рыбы и упаковкой "Старого мельника".
- Давайте-ка бычков потреплем.
Тут уже было посветлее. Дождь кончился, и ветер вырывал из серого неба голубые прорехи. Мы лущили жирную рыбу, запивая ее пивом. Среди компактов у него отыскалась старая-старая, тридцатых годов, запись Ледбелли, и я впервые услышал "Полуночный экспресс" в подлиннике; жевал вяленое и мычал, подпевая:
Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми.
Лет зэ миднайт спешиал шайн э лайт он ми…
Яна молчала. Бычки ее не прельщали - пахкие, к пиву она, как я заметил, тоже относилась с прохладцей, да и вообще, когда с нами был кто-то еще, явно чувствовала дискомфорт. Ей не нравились такие люди - с искрой в душе и шилом в заднице; как ни крути, она все же была из этих- у которых семейный отдых.
Он тормознул у поворота на Таганрог.
- Все, ребят, мне тут направо.
И как раз снова закапало.
- Ч-черт! - Он пригнулся, глянул вверх и снова переключился на первую. - Вам, как я понимаю, на выезде надо встать?
- Так точно.
- Поехали.
Мелитополь длинный - сто раз бы промокли, пока добрались. Он же высадил нас прямо у выездного поста.
- Спасибо огромное.
- Да не за что. Удачи!
Даже не успели в ответ пожелать: развернулся, даванул на гудок, и нет его.
Мы быстро замерзли. Яна сидела под козырьком, завернувшись в одеяло и по уши утонув в моем свитере, а я, мокрый как выхухоль, безуспешно голосовал проходящему транспорту. Все проносились мимо, выстреливая из-под колес грязные капли. Некоторые норовили проехать поближе, окатив прицельно, кое-кто злорадно тыкал в воздух оттопыренным средним, а отдельные персонажи даже сигналили, восторженно оттопырив палец большой: дескать, молодцы, здорово, одобряю! - но за три часа с гаком так никто и не остановился.
Яна злилась, отказываясь поддерживать здоровый дух, отвечала скупо и резко, особенно когда выяснилось, что курева у нас нет.
- Надо было у ларьков тормознуть.
- Я в дороге не курю - так меньше есть хочется. Ты, кстати, как насчет кинуть в топку?
Сидели, жевали салями, запивая ее водой. Издалека, включив фары, приближалась целая кавалькада. Яна вопросительно посмотрела на меня.
- Не, Ян, перерыв. Война войной, а обед по распорядку.
Она поджала губы; носовые хрящики напряглись, заострились, выделив и без того четкие линии скул.
- Ты сейчас такая красивая.
Опустив веки, она посмотрела в сторону.
- Держи хвост морковкой, наша тачка уже на подходе. Сейчас поедим, перебьем невезуху, и такой джекпот словим - до самого Харькова.
На самом деле хорошо бы, а то я уже задубел до смерти. Приплясывая и греясь движением, я вспоминал Венину байку про то, как он юннатом был, в зоопарке:
…и достались мне лошади Пржевальского: приходить ежедневно, наблюдать не менее трех часов. А хрен ли их наблюдать, если они стоят как вкопанные и только помет роняют. Раз в час топ-топ-топ к кормушке, веник схрумкают, и в исходное. Хоть бы кто "и-го-го" сказал для разнообразия.
В общем, отстоял я раз. Честно. Три часа на морозе. Как Левий Матвей: "Текут минуты, а смерти все нет". Открыл потом в метро тетрадку блокадными пальцами, а там: "15.30. Ледяной ветер. Не прячутся, стоят порознь. 16.00. Продолжают стоять. 16.15. Все там же. 16.30. Стоят, не шелохнутся. Ветер шевелит гривы. В 16.38 экшн - маленькая кобыла произнесла "тпрхф-ф" и покакала. 17.00. Стоят, не двигаются. 17.04. Все еще стоят. 17.11. Стоят, падлы!!!" И так до шести тридцати.
Да пошло оно! Прочитал я за неделю пару монографий и р-а-аскошный отчет отгрохал. Батя мой, рисовальщик великий, такими его зарисовками снабдил - все отпали. Фас, анфас, профиль, каждое копыто в отдельности - притом что он их и в глаза не видел, фотки только посмотрел в книжке. Втиснул я между картинок текст, пожамкал страницы, типа возле вольера писал, утюжочком разгладил и в папку подшил. Гран-при!..
Потом Саньку Сильвера вспомнил - как он на констатацию ездил, и к нему родня с ножом к горлу пристала: реанимируй! А Саня им доказывал, что уже поздно: вот, глядите, трупные пятна - сам Иисус не возьмется. Нет, орут, спасай, он еще теплый! Ну, Санек и брякнул: так ведь, говорит, и утюг не сразу остывает…
- Слушай, что ты все время улыбаешься?
- Да так, вспомнилось кое-кого. А что?
- Смотришься со стороны странно.
- Унылое лицо у живого так же неуместно, как веселое у покойника.
- Ты б на себя в зеркало посмотрел. Неудивительно, что никто не останавливается.
Клюется - чувствует, что не брошу. Стандартный вариант: хорошая, пока все хорошо.
Ты приедешь ко мне?
Да даже и думать забудь!
Алая, вся в наклейках, легковуха рывком перекинулась от осевой, замерев прямо напротив. Тютелька в тютельку - протягиваешь руку и открываешь, не сходя с места.
Мужик. Черный, худой, остроносый. Взглядом - куда?
- Харьков.
Жестом - садись.
Сели. Крохотный руль, каркас гнутых труб и ремни, будто на истребителе. Профессионал. Рванул - в кресло вдавило. Стрелка вправо: сто двадцать… сто тридцать… сто сорок, легко, как перышко, и четко, как по бобслейному желобу. Сто пятьдесят. Он бросил взгляд в мою сторону:
- Затянись.
Затянул - как с машиной слился.
- К полету готов, сэр!
Улыбка прищуром, взгляд в зеркало. Руку назад - на ста пятидесяти! - двумя движениями стреножил Яну.
- Давит.
- Знаю.
Лаконичный, как царь спартанцев. Только я наладился потрындеть, как был остановлен жестом: после, сударь, после! На ста шестидесяти он склонился к торпеде, прислушиваясь и работая газом, - асфальт влетал в лобовое, второй раз за день холодило под ложечкой.
- Страшно?
Я кивнул. Стрелка, увлекшись, обнюхивала отметку сто семьдесят.
- Ничего.
То и дело включался антирадар; гаишники, оставаясь с носом, появлялись только минут через пять. Миновав по всем правилам Запорожье, полетели к Днепропетровску. Над белыми полосами разметки густел мрачный, концентрированный сумрак. Горели фары. В огромных щитах мелькали желтые отблески. Я сидел, радуясь тому, что пристегнут к уютной машине.
Взлетели по лепестку на развязку. Неподалеку попыхивали разряды, и деревья, соря ветвями, умоляюще тянули к нам рваные руки - через поля, неотвратимый, как конница Чингисхана, мчался дождевой шквал. Леса вдоль обочины волновались, полоща сучьями; у них еще было сухо. Мы уходили с гарантией, но гроза, наступая по всему фронту, загнула фланг, встретив нас прямо в лоб.
Обрушилось, ливануло, забарабанив россыпью в крышу. Видимость - ноль, и он сбросил до семидесяти, выпутываясь из потоков воды.
Тянуло в сон.
- Я подремлю, можно?
Он кивнул: валяй. Вот все бы так, черт возьми!
- В Харькове где?
Я посмотрел на Яну - спит.
- Железнодорожный вокзал.
Только глаза закрыл - и уже дома, на станции, в форме, расписываюсь за приход. Виола мне за опоздание выговаривает. Сметанин с Егоркой на вызов выходят.
- Кто у вас за рулем нынче?
Они смотрят на меня изумленно, потом вспоминают:
- А-а, ты же на больняке был… Все, Феликс, без водил работаем.
С ума сойти!
- Ау кого прав нет?
- А они не нужны.
Ничего не понимаю.
Входят девчонки с уличной, за ними долговязый и белобрысый парень, почему-то с парашютом в охапке.
- Это кто?
- Американец. На взлете нас срезать хотел.
- Как это?
- Ну, так. Подкараулил, спикировал; хорошо, движки новые - вытянули. Разойтись на форсаже веером, зажали его и подожгли - не ожидал, бедолага, еле прыгнуть успел. Хороший паренек, симпатичный, побалуемся ночью втроем…
Влезает диспетчер.
- Не выйдет - вам же его госпитализировать надо.
- Не-е, мы его амбулаторным запишем…
В полном а…уе выхожу покурить - от порога степь, и шеренга узких, вытянутых как уклейки, "мессершмиттов". Валя в один, Егорка в другой, и оба взлетают. Станишевский, сидя на лавочке, сетует, что он только из института и командиром звена ему летать стрем, побыть бы, для начала, ведомым с полгода, а в идеале - вторым пилотом на бомбере; на что Леха - ура, она опять с нами! - резонно замечает, что на скорой вторых пилотов нет, на скорой, пардон за каламбур, все истребители…
Спал и тащился, пока не почувствовал, как трогают за плечо.
- Вокзал.
Темно. В размытых стеклах - неоном: ХАРЬКIВ.
Уже?
Круто.
- Спасибо вам.
Он кивнул.
Мы остались вдвоем. Сейчас - самое трудное.
- Тебе куда?
- В метро.
Я протянул ей оставшиеся две гривны:
- Держи. Хватит?
Она кивнула. Я шагнул к ней, обнял, тронул губами выгоревшие волоски на виске.
- Счастливо. Извини, если что не так, ладно?
- Спасибо. - Дотянулась на цыпочках, уткнувшись в полюбившееся чуть ниже уха. - Может, хотя бы переночуешь?
- Нет, Ян. Уходя - уходи.
Постояли молча, обнявшись.
- Я буду вспоминать тебя.
- Я тоже. - Прощай. - Прощай.
Электричка на Белгород шла через час, московский поезд - через двадцать минут. Я выгреб мелочь, купил стакан чая, сделал бутер из остатков салями и сидел, ужинал. Смотрел, как напротив заляпанные краской ребята-промальповцы любезничали с рюкзачной девчонкой, улыбчивой и светловолосой. Бродячая девчонка-фотограф: спальник под клапаном, коврик, бриджи милитари и тертый кофр с фототехникой. Носочки С пальчиками под ремешками сандалий.
Они пили кофе, и было видно, что им просто приятно поговорить с ней о всякой всячине. Объявили прибытие, она вытащила фотик из кофра. Отошла, прицелилась, оглянулась:
- Извините, вы не могли бы?..
- Конечно.
- Здесь все выставлено, только кнопку нажать. Какая улыбка! Я нажал, сработала вспышка.
- Спасибо.
- Да не за что. Из Крыма?
- Из Крыма.
Промальповцы записывали ей в книжку свои адреса. Книжка толстая, исписанная, подклеенная на форзацах географическими картами - э-э-эх, не пересеклись мы в Крыму, черт подери!
Вскинув рюкзак, она вышла на перрон и, заглядывая в билет, пошла вдоль состава. Следом за ней вышел и я. Мне надо было проникнуть в поезд.
Отметив купейные вагоны, я сошел с платформы, обогнул тепловоз и пошел вдоль состава, выцеливая пустые купе. Выбрал, открыл своим ключом тамбур и стал ждать.
Зажегся зеленый; по вагонам, грохоча, прошла дрожь; поезд дернулся и неслышно поплыл, блистая надраенными ободами. Встав на подножку, я проник внутрь и глянул вдоль коридора. Никого. Отсчитал купе, нырнул в теплую темноту, заперся. Все. До границы меня не потревожат, а если повезет, то и до Белгорода.
Лег на верхнюю полку, головой к багажному отделению: спрятаться, когда пойдут погранцы. Кольнуло - работаю на износ, а езжу зайцем и прячусь, как беспризорник. Ни денег, ни уважения - изгаляются, как хотят, а чуть что - складывают ладошки: ну, полно, полно, возлюбим друг друга! Сами же, гниды, сосут втихаря, и совестить их - против танковых клиньев тетрадные самолетики запускать. Один выход: а вот хер вам теперь, ребята, ищите дурачка за четыре сольдо!
Все, брат, линяю. Права международные есть, устроюсь там водилой на трак - и весь континент в кармане…
Плавал на рифе, с камерой, поднимаю голову - мама дорогая! Акула. Огромная, метров пять. Думал - все. Нет, обошлось. Прижался к кораллам, выждал: ушла…
Я подобное уже слышал, в Иордании. Муэдзин намаз творил, в репродуктор, а напряжение в сети плавало, и он от этого, как Том Уэйтс, пел…
Мне тоже теперь будет что рассказать; я вспомнил сегодняшний день и, в который раз, подивился, как много, оказывается, в него уместилось. Казалось, дорога в Крым случилась в незапамятные времена; прыжок со скалы отмечал смену эпох; первая ночь с Яной виделась Средневековьем, а вторая - девятнадцатым веком; сегодняшний день принадлежал новой истории, а этот момент - новейшей, - и ведь меньше недели прошло!
Как-то вдруг разом припомнились все утренние похмелья, бесконечные осенние полудремы, пивные визиты на станцию, и накатила щемящая, как соло в "Отель Калифорнии", печаль по бездарно прошедшим дням моей юности. Я лежал в качающейся темноте и чуть не плакал. Знал, что, приехав, напишу заявление и двину в Марокко; знал, что зимовать буду в Сочи, а весной уплыву в Турцию и проведу лето на Ближнем Востоке; знал, что ремеслом фельдшера буду теперь кормиться с октября по апрель - знал и все-таки тосковал, сжигаемый сознанием безвозвратной утраты…
Провалившись в сон, я проспал почти до самого Курска. Погранцы мое купе игнорировали, в Белгороде никто не подсел, и спалился я только под утро, проведя последние полчаса в холодном, воняющем табачьем тамбуре.
Потом был долгий локал: Фатеж, Тросна, Мценск… Ритуальная "газель" с пустым гробом; респектабельная чета, гневно высадившая меня, когда я не дал, вместо них, сотку гаишнику; секс-террорист, пропагандист коитусов с толстыми бабами, и добродушный, обвислоусый дядька-селянин, снабдивший меня свежим, только что из печи, тульским пряником.
Подфартило мне в Плавске, где я застопил идущую на Москву "газель" с молодым парнем в кабине. Есть такие веселые пацаны-работяги, пашущие на себя и в свое удовольствие. Звали его Витек. Он слушал наваленные на торпеду кассеты с русским шансоном и щелкал семечки, коими предусмотрительно запасся на всю дорогу от Болхова до столицы. Мы разломали с ним пряник, запили его фантой и бодро, душа в душу, долетели до Первопрестольной. В шесть вечера я уже был на МКАДе. Сменив три машины, добрался до Химок и встал, держа на весу руку, - транспорт полз непрерывным потоком, как мастодонты в "Ледниковом периоде".
Бежевая "Волга" заваленная лодками, сачками, палатками, чехлами с удочками и ружьями, довезла меня до поворота на Конаково. Мужик за рулем был при подмышечной кобуре, на поясе у него гнездился спутниковый телефон, а сам он позарез нуждался в слушателе, и для этой цели я подходил как нельзя лучше. Неказистая снаружи машина оказалась напичкана конверсионной электроникой, и для начала он поведал мне о наших военных заимствованиях у супостатов, аж со времен петровских кампаний. Я ел бутеры с колбасой, пил "Швепс" и дымил "Кэмелом", внимая интереснейшей информации. С оружия съехали на охоту, с охоты перетекли на рыбалку, а с рыбалки - через папу Хема, естественно! - прямиком на литературу. Похлопали Стейнбеку с Керуаком, потом американцам вообще, облизали Вудхауза с Дарреллом, а под конец всласть наиздевались над нынешними новинками.
На прощание он подарил мне пачку сигарет, мы раскланялись, и он улетел в свои охотничьи угодья, а я тормознул следующего: жилистого камуфляжника в берете, с эмблемой поискового отряда на рукаве. С ним я доехал до Медного, а оттуда, на молоковозе, в Тверь, где, стоя на переезде, угостил куревом двух минетчиц, потрепавшись с ними на отвлеченные темы. Мой предпоследний, как оказалось, водитель докинул меня до поворота на Торжок, высадив напротив поста с напутствием:
- Сейчас тебе самое время: дальнобои в ночь двигают, так что утром дома будешь.
Дальнобои двигали сверкающими гирляндами от горизонта до горизонта. Спускались с холмов, невидимые, осиливали подъемы, секунду переводили дух и, упираясь, снова тянули лямку, страгивая тяжелые фуры. Подпустив их поближе, менты указывали на обочины. Вздохнув с досады, тягачи сворачивали с асфальта и, дрожа от негодования, оставались ждать, а их водилы, роняя шлепанцы, прыгали в пыль, улучая момент, чтобы перебежать дорогу, отсвечивая вытертыми на заду трениками.
Молодой мусор, слепя полосками, крикнул мне в матюгальник:
- Ты, с торбой, - съеб…л отсюда! Съеб…л, я сказал!
За поворотом темно, позиция не освещена, грузовики набирают скорость - дохлый номер, не подберут.
- Ты не понял? Мне подойти?
Печальный, я утянулся за поворот и услышал из темноты стон. Кто-то стонал, какой-то зверь. Видимо, сбило грузовиком. Зверь плакал и звал на помощь. Не выдержав, я полез по кустам, обжигая пальцы колесиком зажигалки.
И обнаружил кота. Безухого, бесхвостого и слепого. Услышав меня, он задрожал, вжался в землю и всхлипнул. Я взял его на руки. Ослабев от кровопотери, кот висел тряпкой и только трясся, ожидая самого худшего. Отрезав от одеяла широкую полосу, я завернул в нее раненого, сунул сверток за пазуху и сидел, мыл руки в кювете, когда надо мной встала "газель". Из нее вышел мужик и, встав над канавой, стал жмень за жменью кидать в лицо холодную воду.
- Уважаемый, по трассе не подвезете?
- Куда?
- В Питер.
- Только уговор - не спать.
Сели, дернули с места. Кот закричал, заплакал, жалуясь и суча лапами в одеяле.
- Кто у тебя там?
- Кот. На обочине подобрал, жалко стало.
- Сбили?
- Ножом искалечили. Хвост отрезали, уши… Глаза выкололи.
- Околеет.
- Не околеет, они живучие.
Мы вписались в караван дальнобоев и шли, как тральщик среди линкоров. Навстречу, в сиянии фар, проносились груженые монстры. Отдельные идиоты, нарушая отлаженный ход, путались под ногами, дуроломом выбрасывались на встречную и, мгновенно впав в панику, истерично мигали, насмерть перепуганные трубным, гаврииловским ревом летящего в лоб динозавра.
- Что делают, сволочи! - Он притормаживал, и перед нами втискивался очередной элегант, с тем чтоб через полминуты вновь перечеркнуть разделительную. - Мудозвоны!
Профессионалы перемигивались, совершая незаметные перестроения. Мы катили в потоке, и я молол языком, рассказывая о своем путешествии - подробно, день за днем, отвлекаясь на ассоциации, растекаша мыслию по древу, не давая ему уснуть. Он не спал больше суток, в шесть утра его ждали на Кирочной, и, чтобы поддержать в нем сознание, мне требовалось пробалаболить четыреста километров.
Я старался. Махал руками, мешал правду с вымыслом, изображал в лицах. Врал, приукрашивал, непрерывно курил и пил газировку. Выдыхаясь, завел про скорую - и одной только этой темы мне хватило от Валдая до Киришей.
В Крестцах мы вышли, съели по пирогу с творогом, высыпали в кружки по пять кофейных пакетов и со спичками в глазах поехали дальше. Он остекленело держался за руль, я же, избегая монотонности в голосе, севшим аккумулятором пахал на последних миллиамперах, рубанувшись-таки под Тосно и проснувшись уже на Московском. Часы показывали пять тридцать.
- Тебе куда?
- Чуть дальше, в метро.
Отравленный никотином, с ноющими суставами, я вылез у спуска в подземку.