- Спасибо тебе.
- Тебе спасибо. Давай, будь.
- Пока.
У решетки, источая аммиак, дремали бомжи. Ровно в пять сорок пять, опаздывая, по ступенькам скатилась крыса. Без нее тут, похоже, не начинали - метро открылось незамедлительно.
Кинув в дырку бережно хранимый жетон, я доехал до дома. Отмыл кота, перевязал, поставил перед ним блюдце с водой. Выполз в лавку, купил ему фарша и молока, а себе яиц и бифштексов. Поел, посидел в душе, залег и проспал до пяти. Проснулся от жажды. Во рту горчило от табачного перегара. Попил воды, проведал кота. Тот ничего не ел, лежал в лежку, но коротко дал понять, что еще жив. Смотрелся он как тяжелораненый из военного фильма.
Не-скажет-ли-кто-нибудь-бедному-человеку-потерявшему-драгоценное-зрение-в-боях-во-славу-своей-родины-Англии-в-какой-местности-он-находится?
О, точно! Пью. Слепой Пью - самое для него имя.
Я снова залег, заново привыкая к изменившемуся интерьеру своей берлоги.
Стеллажи. Книги. Кассеты. Фотки.
Молодой Леннон в студии - роговые очки, "рикенбеккер" и стоящий рядом, что-то втолковывающий ему Мартин.
Озадаченный, чешущий репу Боб Дилан - микрофон, приклеенный к гитаре листок с текстом, губная гармошка на съехавшем хомуте.
Застывший в прыжке Брюс Спрингстин.
Застывший в прыжке Пит Тауншед.
Сегодняшние, седые и постаревшие, "Шэдоуз".
Хорошо дома!
* * *
Смотался к Феде-травматологу, закрыл больняк. Звякнул на службу. Оказалось, я сегодня работаю и посему обязан выйти с нуля. Положил Пью свежей еды, поел сам и не торопясь пошел на подстанцию.
- Как сегодня? Дрючат?
- В рот и в нос. В лавру чьи-то мощи завезли, на гастроли, так богомольцев вторые сутки косит. С ночи очередь занимают, мослы послюнявить, до Обводного хвост, врубись? Пачками валятся - в Мариининке аншлаг ежедневно.
- И надолго?
- Завтра еще, а потом увозят - чес у них.
У микроволнухи, дожидаясь, стояла шеренга тарелок.
- А вторую-то печку куда девали?
- Накрылась. Психи прикончили. У нас же теперь психи стоят.
Психиатрическая бригада то есть. Каждое утро спецы разъезжаются по районам, стоять на подстанциях, для лучшей оперативности. У одних кардиологи, у других педиатры, а нам вот психиатров подселили. Народ специфический - общение с больными влияет.
- Ну, висит же плакат, русским по белому: "МЕТАЛЛИЧЕСКУЮ ПОСУДУ В ПЕЧКУ НЕ СТАВИТЬ!!!" Они, дятлы, берут и кастрюлю запихивают!
- Да, слушай, ты знаешь - Клыкачев зачехлился?
- Иди ты?
- Точно.
Мерзкий тип. Десять лет нервы мотал, по три раза на дню помирал. В больницы не ездил - раскалывали на раз! - нас донимал. Прирожденный страдалец. Иов. Очень это дело любил. Слезы, стоны - осклизлый ком протоплазмы.
- Мы, как его законстатировали, тут же шампанского взяли, коньяка, электрошашлычницу приволокли и даже на "катюшу" скинулись: шестнадцать залпов произвели, как стемнело. Врубили мигалки у машин, настроились на "Наше радио" - и в пляс под "Хару-Мамбуру". А самый прикол в том, что он в ванне утонул, с перепою.
Пили чай, смакуя очередное затишье.
- А ты как - отдохнул?
- В полный рост.
- Загорел, я смотрю. Где оттягивался?
- В Крыму.
- Молоток! Сколько сейчас Федька за больняк берет?
- Полтинник сутки.
Сейчас можно, свои вокруг.
- А мы тут без тебя на рейверском марафоне дежурили.
- Понравилось?
- Двух вещей не хватало: лицензии на отстрел и счетверенного пулемета на крышу.
То еще удовольствие - амфетаминовые передозы через весь город челночить: привез, выгрузил и обратно. К стихийным бедствиям приравнивают неофициально. Я вдруг понял, что скучал по всему этому. Ни разу за неделю не вспомнил, а вот поди ж ты! Сижу - свой среди своих, - наслаждаюсь: хорошо! Через месяц, правда, снова осточертеет, но к этому времени уже в Марокко будет пора. - Два-семь, восемь-шесть, семь-пять, один-четыре - все поехали. - Ну, все! Савичевы умерли, умерли все. Добро пожаловать в реальность. - Давай, Ир, Светку дома оставим, ты не против? Зеленая с недосыпа Бачурина С надеждой посмотрела на Скво. Ирка - так и быть! - снизошла: - Оставайся. И Светка, не веря своему счастью, кинулась в койку…
* * *
Перед теликом, заторможенные и прозрачные, сидели Журавлев с Егоркой.
- Чё не спите, придурки?
- Ты понимаешь, пришли, включили, а там трахаются. Стали смотреть. Думали, порнуха, оказалась поебень!
Скво вытащила из шаткой горы в раковине кружку и теперь отмывала ее от жира, макая губку в мерзкие лохмы раскисшего мыла - средства для мытья посуды сестра-хозяйка не выдает, утверждая, что украдут, а вместо полотенца вешает нам старый халат, который к вечеру трансформируется в жуткую, серо-сырую тряпку. Над гвоздем, на котором он обычно висит, несмываемым маркером выведено: У ВОРОТНИКА ЧИЩЕ!
Было сыро, жарко, накурено. Горели конфорки. Открытое пространство отважно пересекали шустрые стасики. Одного из них, изловчившись, Егорка щелчком отправил в огонь.
- Вид редкий, но исчезающий, - удовлетворенно пояснил он.
- Живодер ты, Горушкин, - механически констатировала Скво.
- Давай-давай, пожалей его, - Один-четыре, поехали, один-четыре…
Вернувшись с вызовом, Санек молча положил перед Егоркой бумажку. Тот мучительно застонал: девяносто лет, ушиб руки, и вдобавок не за свою станцию. Четвертый час!!! Поливая матом, мужики вышли. Скворцова пошла спать, а я остался заполнять за нее карты вызова - ничего сложного, стандартные фразы, разбавленные любимыми оборотами начальства, у каждого из которых свои прихваты: одному сойдет "алкогольное опьянение", а другому - исключительно "запах алкоголя в выдыхаемом воздухе"…
* * *
Говорят, есть станции, где по ночам диспетчер ходит и будит, а не орет как потерпевший в селектор. Наши же падлы перебудят всю смену, но оторвать жопу от табуретки и не подумают. Журавлева с Горушкиным под гневный аккомпанемент таки подняли, народ, ворча и ворочаясь, понемногу затих, а я, проснувшись окончательно, вышел пописать.
Рассвело. Был час дворников. Время опоражнивать мусоропроводы и обнаруживать в кустах и подъездах синих, в звонкой весенней изморози, алкашей.
В столовой, нагнувшись над раковиной, брился Веня. Не замечая меня, он негромко напевал детскую песню:
Там, за рекою.
Там, за голубоюза синими озерами,
зелеными лесамиждут нас тревоги,
ждут пути-дороги.И под огнем свою найдем,
с которой не свернем.
* * *
Вот это да!
- Прикинь, Вень, я ее последний раз в детском саду слышал.
Он обернулся:
- А-а, вы ее тоже пели?
- А то ж! Я, правда, только припев помню и это еще:
Дали парню трудную работу -
набивал он ленты к пулемету.
А врагов в степи кругом без счета…
И он подпел:
А патронов - каждый на счету!
- Целое представление устраивали: сабли, буденновки, "максим" зеленой пластмассы… Ты кем был?
- Белогвардейцем. А ты?
- И я тоже. Так переживал, помню, что в красные не попал.
Веня засмеялся и протянул руку.
- Здоров, Че. Как съездил?
- 0…тельно! Жизнь за неделю прожил.
- А представь, так целое лето? Все на периоды делишь: это было незадолго до того, как кончились деньги.
- У меня там, кстати, рюкзак украли, в Новом Свете.
- Не пропал?
- Как видишь.
Он открыл холодильник:
- Сок будешь?
Я пил и смотрел на девушку на стакане. Он перехватил мой взгляд и загадочно улыбнулся.
- Джексон завтра отвальную устраивает, в Петеярви. Сосновый бор, озеро… Поедешь?
- Конечно. Народу много?
- Рыл двадцать.
- Восемь-шесть, поехали, восемь-шесть. Скворцова, Черемушкин, Бачурина.
- Завтра, в полпятого, с Финляндского.
- Ладно, договорим после.
Отвезли на Литейный и, не спеша, по Пестеля, вдоль Летнего сада, возвращались домой. Было пасмурно и тепло. Дул ветер. В каналах отплясывала волна; распустив пенный хвост, втягивался под мост стеклянный, плоский как палтус, экскурсионник. На Лебяжьей пропустили на перекрестке единственную на скорой тетку-водителя - хрипатую обаяху Светку Сузи. Вышли вслед за ней к набережной, свернули к Прачечному мосту.
- Вов, прыгнем?
Бирюк пожал плечами: пожалуйста! Притопил газ, взлетели, сорвались с горба - вот она, невесомость!
- Ы-ы-ых!
- Меня, когда на такси работал, молодежь часто просила прыгнуть - целовались в этот момент, модно было.
Довольно длинная фраза для Бирюка.
- Ты на отвальной у Джексона будешь?
Он покачал головой:
- На дачу надо. Сажать пора.
- А ты, Ир?
- Я работаю.
Скво перед отпуском. Третий месяц через сутки пашет, на отпускные работает - один нос на лице остался.
- Он нам и так проставился, на станции. Денег до хрена - продал все.
То ли одобряют, то ли наоборот.
- Эх, черт, завидую я ему.
Оба с недоумением на меня смотрят.
- Чё тут завидовать? Неизвестно куда, неизвестно зачем, ни кола ни двора, ничего…
Я промолчал. Едем дас зайне: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти…
А все уже были в курсе. - Здорово, крымчанин. Как там погода? - Зашибись.
- Где был?
- Да так… пробежался по-быстрому от Коктебеля до Алушты.
Галя-Горгона старательно искала что-то в шкафу.
- Долго бежал?
- Трое суток.
- Маловато.
Горгона выплыла из диспетчерской и ломанулась вдоль коридора - докладывать.
- Во, блин, как сайгак по кукурузе.
- Не говори. Аж сало на бортах затряслось.
- Все, Феликс, теперь ты в персональной опале.
Принцесска уже пылила из кабинета, держа в руках синий листочек.
- Феликс Аркадьевич, у меня есть все основания подвергнуть ваш больничный лист тщательному изучению.
Вспомнился Булгаков.
- О чем речь, его обязательно надо подвергнуть. Как это так: больничный лист - и вдруг не подвергнуть?
- Боюсь, мы будем вынуждены с вами расстаться.
- Удивительное совпадение! Вы знаете, об этом же я думал сегодня утром, слово в слово причем.
Один - ноль. И настроения прибавилось.
- Все-таки мудры были римляне, - сказал я. - Ничего не имею - ничего не боюсь.
- Ага, особенно в свете последних событий.
Что еще стряслось?
- Вот так вот оставь станцию на час с четвертью. Ну?
Егорка нехотя пояснил:
- Отработавшая смена лишена КТУ за невымытую посуду.
Ё-моё!
- Всем обрезали, даже Бачуриной - вместо тебя выходила, между прочим, по Виолиной просьбе.
- Я х…ю в этом зоопарке. И что?
- Ничего. Огребла со всеми, во имя торжества справедливости.
Принцесска, явно слыша последнюю фразу, мелькнув, закрылась в туалете.
- Так волну надо гнать.
- Беспонтово. Не за одно, так за другое лишат. Найдут за что.
- Да бросьте! Давайте все хором по собственному напишем? Типа, две недели у вас, ребятки, на разрулить, иначе набирайте себе первую станцию. И в прессу стукнем. Полсотни человек разом уволилось - до небес кипиш подымется!
Махнули рукой:
- Забей, Че.
Появилась Горгона.
- Где заведующая?
Егорка, кивнув на сортир, был краток:
- Срет.
Все усмехнулись. Горгона ретировалась.
- Давайте зарубимся.
- Хочешь - рубись.
- А вы?
Отмахнулись: уймись, Феликс.
Ну и хрен с вами со всеми!
- Я слышал, Виолетта Викентьевна, нас КТУ лишили?
Принцесска оторвалась от монитора. Интересно, что у нее там на экране?
- Девяносто семь вызовов станция приняла, бригады с обеда сдергивали, уличная после нуля пять раз выезжала - когда нам посуду мыть?
- Вам, Феликс Аркадьевич, в свете вашего больничного, лучше бы помолчать.
- А почему, собственно? Я здесь много лет в качестве аварийного имущества, - все прорехи мной затыкают, - так что имею полное право…
- Феликс Аркадьевич, тема закрыта.
- Еще минуту, пожалуйста. Я подал ей заявление. Ну, чем не повод? И уйду красиво, весь в белом. Вчитавшись, она подняла бровь: - Ммм… в знак протеста? - Вот именно. Она расчеркнулась. Свобода!
Настроение было прекрасное. Я прошел по Суворовскому, навернул блинов у Наташи и вернулся по Греческому на Некрасова - сунуть нос в "Снаряжение", "Солдата Удачи" и в "Музыканта". Было приятно заценить новую подвеску "Каньона", примерить штатовский "бурепустынный" куртец, дунуть в басовито жужжащую хонеровскую "Комету" и, купив на углу Невского и Литейного морожняк, прыгнуть в троллейбус, неторопливо трюхающий до самого до подъезда.
Дома я подбодрил Пью, смешал для него фарш с яйцами, соорудил себе роскошный омлет и, малость покайфовав в душе, залег, включив "Дискавери" - прямо в разгар битвы за Мидуэй.
Падали в черно-белое нерезкие, выцветшие торпедоносцы, росли, закручиваясь, разрывы, и неожиданно цветная пехота внимательно провожала трассой из "льюиса" зарвавшегося японского лихача.
Приковылял Пью, поводил усами, кое-как влез. На ощупь устроился на груди, вытянул лапы и запел, бесхвостый и увесистый, как рысенок.
Радость возвращения. Полной мерой. Даже через край пару капель.
И жизнь на контрастах.
Ныне и присно.
Etsaeculasaeculorum!
* * *
Она была точь-в-точь как та девушка со стакана. Невысокая, ладная, с хвостом жестких волос, продетых в вырез бейсболки. Миндаль глаз и сахар зубов, черные джинсы, черные маленькие берцы, старый ЗиМ на стертом браслете.
- Вас как зовут?
- Надя.
И меня продрало до самых костей.
Она топала впереди, отводя низкие ветки.
- Вень, откуда? - шепотом.
- На вызове познакомился. - До меня дошло, почему вчера он так улыбался. - Скажи?
Я не смог - во рту пересохло. Кивнул только.
Я смотрел, как мелькают ее стоптанные каблуки, как оттопыриваются, держась за лямки, загорелые локти, как остаются на волосах зеленые чешуйки с веток; я вслушивался в топоток ее ботинок и пытался поймать ее запах, но на тропе, забивая все, царил исключительно аромат джексоновских шашлыков, а сам Джексон, с тяжелым ведром в руке, словно Кристофер Робин, возглавлял караван.
Потом ставили палатки, волокли сучья, палили костер. Джексон, весь в луке и уксусе, лазил руками в ведро. Потом выпивали, галдели, закусывали; я что-то рассказывал - смешное, потому что все хохотали, - и смотрел на нее, смотрел непрерывно.
- Здорово накрывает, правда?
Это Веня. Прям изнутри светится.
- Давно ты с ней?
- Третий день.
- А Леха?
Он помолчал.
- А с Лехой, Феликс, похоже, все.
Так вот почему она не поехала!
- Я тебя понимаю.
- Мне самому неловко, но, знаешь, после того, как я Надю увидел - всю ночь не спал. Ходил взад-вперед по кухне, весь "Беломор" у Птицы спалил.
Мясо шипело и плевало в пламя мутными каплями. Стали передавать шампуры, привинтили кран к бочонку "семерки", вынули из озера охлажденные пузыри. Коллектив, держа шпаги торчком, стаскивал зубами вкуснятину; Гасконец, директоря разливом, прошелся горлышком над разномастными кружками.
- Ну чё, сменщик, жаль, конечно, что валишь. Ну да ладно, рыба ищет где глубже… Крути баранку, шли фотки. Надоест - возвращайся.
- Ни пуха ни пера, Жень!
Стукнулись, выпили, зажевали. Костер обступала непроглядная темь. В него кинули лапника - ударил жар, озарил, отсалютовал россыпью искр, - народ, извиваясь, отполз подальше. Стреляли сучья. В углях оплывала бутылка. Переговаривались.
- Слышь, Жек, без проблем вообще оформляют?
- Наши - да. А эти вконец достали - то одну им бумажку, то другую - ноги на нет стер, пока бегал. На члене прыгал, как Тигра на хвосте…
Джексон светится именинником: паспорт, виза. Зеленая карта, работа чуть ли не по прилете - в сорок лет жизнь только начинается! В последнюю смену, под утро, пока Митька истории заполнял, он надул резиновых перчаток, штук шесть, привязал к мигалкам и в таком виде двинул на станцию. Люди на работу идут, сизые, злые, а глаза поднимут - и улыбаются. Встали на светофоре - мужик. Сует пару "Калинкина": пацаны, блин, такой депрессняк с утра, а вас увидел, и полегчало! Нате вот, глотните холодного…
- Ты только смотри там, как Гарик не стань, а то ведь он теперь москвич у нас, целых полгода. Ты б слышал, как он "алло" произносит. С ним трешь - впечатление такое, что еще минута, и станет уверять, что московский кал вкуснее.
- Не, Жека не станет. Давай, старик, за удачу на канадских дорогах.
Захорошело. Отвалились и закурили. Станишевский пел, ему с ленцой вторили - объелись. Неожиданно вступила Надя. Прикрыв глаза, она вела второй голос, время от времени наполняя мелодию зудом маленького варгана. Выходило удивительно хорошо. Варган жужжал, завораживал, песни скатывались в минор, рождая светлую грусть, и народ приутих, пустив по кругу пузырь с вермутом. Они запели "Поплачь о нем". Костер опал, и я смотрел на ее очерченное контрастом лицо. Щелкали сучья; шипела, выпуская воздух, брошенная в огонь пластиковая бутыль.
Кольнула невралгией тоска, вернулось прежнее осеннее одиночество. Накрыло, словно стаканом. Я отодвинулся в тень и сидел, изучая шнурки на ботинках, а потом встал и ушел в лес. Сунул руки в карманы и пошел, не разбирая дороги, загоняя в горло злые, колючие слезы.
Под ногами стонало и трескалось. Стонало и трескалось в средостении. Я пер напролом, с хрустом, ничего не видя перед собой, и в какой-то момент с размаху налетел на ее маленькое смуглое тело.
- Ты? - Я был поражен, как никогда в жизни.
Она привстала на цыпочки и маленькие плотные груди уперлись мне в ребра. Я замер.
- Знаешь, - она подняла глаза, - я, похоже, тебя люблю.
Я не поверил. Ее губы коснулись моих, и, кажется, я потерял сознание. Меня куда-то кидало, мимо проносилось что-то огромное и мерцающее… Я ничего не видел и не помнил - я был не здесь. Потом стало резче.
Она приблизилось, и на лицо мне упал поток черных волос. Я ощутил свои руки. Они обнимали. По пальцам, покалывая, перетекал ток; я провел ими по ложбинке, протянувшейся вдоль спины, и испугался - так замолотило в висках. Было жарко. Земля уплывала.
- Умрем в один день?
Она очень серьезно кивнула. У меня вновь перехватило в горле, но это было бы уже слишком, и я осторожно привлек ее к себе…