Алехина
Я тронула его за плечо:
- Привет. Выходишь?
Северов вытащил из ушей лапки наушников.
- Что слушаешь?
- Ю-Би сорок. Самое то после суток.
Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.
- Тебе куда?
- Прямо.
- Пойдем кофе выпьем.
- Денег нет. Аллес гемахт.
- Я угощаю.
- Не хочу.
- Пойдем.
Он внимательно посмотрел на меня:
- Что, так серьезно?
Я кивнула.
- Тогда пошли ко мне. Позавтракаем, как люди. Не торопишься?
- Нет.
Мы шли по наледи, скользя и взметая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, и я взяла его под руку. На душе было хорошо и спокойно. Мы молчали.
- Чудно, правда?
- Угу.
- Возьмем что-нибудь?
- Не надо, все есть. Ты творог любишь?
- Люблю.
Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.
- О, "окно". Бежим?
В подъезде было тепло и сухо. Когда мы зашли, под лестницей завозилось и из-под нее выползли две собаки.
Одна рыжая и суетливая, другая угольно-черная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила, черный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил пакет с обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.
- Твои?
- Общие. Это - Базука, а этот, черный. Маузер.
- Давно они тут?
- Года два где-то. Зимой появились, щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так - пустили. Половики постелили, миски поставили. Как подросли, ошейники им купили.
- А кормит кто?
- По очереди.
Мы поднимались. Стены закатаны светло-зеленым, потолок - свежей известкой, а огромные, до потолка, рамы выкрашены белой краской. Лампы закрыты плафонами, перила - гладкими деревянными планками.
- Только цветов не хватает.
- На зиму убираем - мерзнут.
- С ума сойти! У нас, помню, на станции Че с Паком хотели сортир облагородить - так никто не скинулся, а тут целый подъезд…
- Ну, у нас тоже не все гладко шло. Была пара уродов - харкали, бычки кидали, счетчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул - в момент исправились.
- Сурово.
- Зато эффективно. Пришли.
Он жил на четвертом. Деревянная дверь, один замок.
- Входи.
Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. На против двери фотография в рамке - узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звездах и полумесяцах.
- Ну, блин, ваще-е! Откуда?
- Этот - из Турции, а тот из Туниса.
Прикрученная к стене панель с крючками: пуховая жилетка с буквами WWF, теплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с карманом, словно у кенгуру. Ящик для обуви, треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.
И чисто. Тепло и чисто, как в подъезде, - Проходи, обнюхивайся; я скоро.
- А ты куда?
- На кухню, завтрак готовить.
- Можно в ванную?
- Валяй. Чистые полотенца там.
- Можно я душ приму?
Он поднял бровь.
- Сильно! Принимай.
Совмещенный санузел. Все в кафеле, убогая сидячая ванна заменена простой душевой кабиной с прозрачной, усеянной морскими звездами занавеской. Рядом стеллаж: наверху полотенца, внизу корзина для барахла. Ярчайший свет, стиральная машина в углу.
- Держи.
Он просунул в дверь выцветшую ковбойку и через секунду уже гремел посудой на кухне.
Блестящие краны, ласковая вода. Я долго стояла под душем, сдерживая нетерпение, наслаждаясь предвкушением нового, ни на что не похожего…
* * *
Он пробарабанил в дверь.
- У тебя там еще жабры не выросли? Выходи, кушать подано…
* * *
На столе стоял завтрак. Яичница с жареными сосисками, творог, кофе.
- Ух ты! Америка. Каждый день так завтракаешь?
- Только после работы. А так, обычно, овсянка, яйцо, жареный хлеб…
- У тебя так кайфово. Особенно в ванной.
- А то! Сам делал. Каждую плитку помню, как кум Тыква кирпичи. А этот… этот я купил на те деньги, что скопил на курицу к празднику…
- А мебель? Тоже сам?
- Ну. ДСП, полсотни шурупов и самоклейка.
В кухне светло и не тесно. До всего можно дотянуться не сходя с места. Мягкий свет, фотки на стенах.
- Твои?
Он кивнул и отхлебнул кофе.
- Передай печенье.
- Если б не я, наверное, сразу в постель завалился?
- Не. Сначала поесть, затем в душ и только потом спать. Как проснешься - еще раз в душ, и три дня как белый человек. - Хорошо тебе. Многие после суток вообще не ложатся - семья, обед, уборка или на вторую работу надо, а с утра снова на смену.
- Ну и зря. Не приведи господь, оторвет ноги по самый член - о чем тогда вспоминать? О битой пьяни? немытых бабах с опрелостями под грудями?
- Бррр.
- Знал я одну тетку - тридцать лет на одной станции отработала. Вышла на пенсию, встречаю ее через год: что, спрашиваю, Инн Санна, скучаете по скорой? А она: Веня, я ее ненавижу! Я сама у себя жизнь украла - такое ощущение, что все эти годы в коме была.
- А если другого ничего не умеешь?
- Это только так кажется. Посиди, подумай, мечты свои вспомни.
- Мечтой сыт не будешь, все равно на что-то жить надо.
- Ларис, крыша есть, тепло подводят, одежды навалом, в кране вода горячая, в магазине еда готовая - ни сеять не надо, ни жать, ни скотину откармливать. Знай, чего хочешь, делай это и будь счастлив. Он потянулся. - Ладно, осваивайся. Я в душ…
Окна выходили на восток и на юг. На уровне подоконника качались верхушки деревьев. Балкон застеклен, балконная дверь распахнута, в комнате светло и просторно. Легкая тахта - простыня растянута квартетом хирургических "цапок", - и стеллажи от пола до потолка. Книги, кассеты, компакты. По обе стороны от окна, в углах, треугольные столики - на одном компьютер, на другом усилитель.
Обои под мешковину. У торцевой стены два узких, полметра шириной, шкафа: ковбойки, свитера, джинсы. Штаны с набедренными карманами. В другом - комплекты белья и два чистых, пахнущих порошком, спальных мешка. На стенах фотографии в рамках, промеж стеллажей две гитары.
И повсюду висели "мелодии ветра". По комнате гулял легкий сквозняк, и они непрерывно позвякивали. Вместо люстры свисала "мелодия" в метр длиной, а комнату освещали светильники на прищепках, дававшие мягкий и рассеянный свет.
Я тронула большую "мелодию". Звук был потрясающий.
И ни телевизора, ни видео, ни даже радио. Первый раз в жизни я оказалась в доме, где нет телика. Даже у самых пропитых люмпенов, спящих Ha драных матрасах без простыней и на подушках без наволочек, непременно имелись телевизор и видик. Северов обходился без них. Он даже без магнитофона обходился - просто плеер, воткнутый в усилитель. И горы компактов. Я взяла один, на нем было написано "Макс". Нажала power, вставила диск…
Шум электронного ветра, гитарные переборы:
Мягкий свет отразился от воды.
Желтый лист спрятал все твои следы.
Слабый звук, что разносится в тиши;-
то прибой или плач моей души…
Мелодия накатывала, обняв душу, нашептывая что-то ласковое, гладила, успокаивая…
О тебе птицы соберутся в клин.
О тебе мне напомнит сизый дым.
Пустота, только мокрые глаза.
Это дождь и последняя гроза…Ветер раскачивал город
и барабанил дождем в стекла.
Колокольчики звякали: тинь-тинь-тинь.
Я стояла и слушала.
Макс. Наверное, приятель, иначе бы он написал по-другому.
Скоро снег чистотой наполнит мир.
Я вернусь в туфлях стоптанных до дыр.
И никто мне не сможет помешать
просто жить и надеяться и ждать
Он обнял меня сзади. - Нравится? - Да. Это кто? - Так, корефан один. - Это он сам написал? - Сам.
лишь тебя…
- Про меня песня. Знаешь, я вчера как увидела, сразу поняла - ты!
И тут мы наконец-то поцеловались…
За окном поет пурга о тебе,
за окном лежат снега.
Пустота, потолок и три стены.
Мир опять в ожидании весны…
Плеер был запрограммирован на повтор. Я не слышала ничего, а сейчас включилась опять. Веня сонно потянулся ко мне и, зарывшись в подушку, затих.
- Ты спишь?
Он не ответил.
Спать не хотелось. В груди жгло и ворочалось, словно устраивалось поудобнее и никак не могло устроиться.
Он уйдет!
Я привернула громкость. На стеллажах выстроились картонные фотоальбомы. Я потянула один.
* * *
Мосты, каналы, аккуратные домики. Яркие краски цветочных рынков. Конопля в кадках. Обкуренный Северов с потусторонним взглядом. Он же, с гитарой, играет в дуэте с белокурым и тощим хиппи с губной гармошкой - оба изогнулись как луки, не замечая стоящих вокруг туристов…
* * *
Париж. Триумфальная арка. Художники с мольбертами. Большая белая церковь. Дядьки, продающие книжки на набережной. Парк. Северов и льноволосая девчонка: положив головы на плечи друг другу, спят в спальниках на газоне…
Хиппи дует в гармонику, Веня слушает. Оба сидят на каком-то мосту, поодаль валяются рюкзаки, а позади них Нотр-Дам… Все трое под вывеской STALINGRAD…
Я обернулась. Он обвился вокруг подушки. Смуглый, прокаленный солнцем. Меня опять захлестнуло. Я хотела быть с ним. Всегда и везде…
* * *
Море. Лазурное, настоящее море. Причудливо изрезанные камни, палатка, загорелые голые тела. Летящие по ветру выгоревшие волосы. Котелок на огне. Увешанная фенечками, синеглазая русалка с индейской флейтой, Веня и его патлатый приятель, греющий на зажигалке какой-то камешек…
Растущие из каналов дома, моторные лодки у подъездов, сохнущее над водою белье. Черные, лакированные гондолы. Венеция. Все та же компания плюс скуластая, голенастая, наголо бритая негритянка. Сидят вчетвером, на краю канала, обложенные едой и бутылками…
И в Венеции он отметился. Я посмотрела на корешки: Швейцария, Югославия, Греция; Норвегия, Мальта, Сардиния; Хибины, Тянь-Шань, Монголия…
Когда ж ты успел, Веня, тебе ж тридцатника даже нет?!
Мы лежали в обнимку, на коже еще блестел пот. - Когда ж ты все успеваешь, Вень? - В смысле?
- Да, я альбомы твои посмотрела. Ничего?
- А-а. Не знаю, успеваю как-то. То больняк возьму, то график раздвину. На лето вообще увольняюсь.
- А деньги? Это ж надо что-то есть, где-то спать, как-то перемещаться.
Он ухмыльнулся.
- Чего ты?
- Одни и те же вопросы: что вы ели, где вы спали и сколько стоит?
- Так интересно же. Из всех моих знакомых ты один, кто путешествует. Остальные если и едут, то в Турцию и Египет по путевке. Ты в Египте был?
- Был.
- А в Европу сколько раз ездил?
- Много.
- Здорово. А с кем?
- Когда как. Последний раз, в Амстердаме, с чехом одним стусовался. Потом полячку в Париже встретили, втроем покатили.
- А негритянку? В Венеции?
- В Вероне. Лали, с Мартиники.
- Это где?
- Вест-Индия, Карибское море.
- Блин, офигеть! А у нас все по дачам или бухают весь отпуск. И всех разговоров - бабло да работа. Ты весной тоже уволишься?
- Иншалла.
- Это что значит?
- Восточная мудрость. Если будет на то воля Аллаха…
* * *
Мы провели вместе сутки. Под Марли, Джонни Митчелл и какого-то греческого электронщика. Прежняя тоска улеглась, отступила, и остались только нежность и простота. И ощущение безопасности, сознание того, что я дома…
- Двадцать седьмая, поехали. Алехина, Черемушкин…
9.02 - и все, до единого, с вызовами.
- Арбайтен, швайне!
Че сегодня как та рыжая из-под лестницы - так и вьется вокруг, так и вьется. Не можется ему, распирает от любопытства.
- Ну, что там, Лар?
- Там - где?
Наткнулся, понял, ушел на крыло:
- В смысле - на что едем?
- Абсцесс повезем, ягодичный. Из Мечникова на Перовскую.
Дорогой трепались.
- Я чего-то не догоняю: в Мечке гнойных хирургов не стало?
- Они, по-моему, вообще в упадке. Джексон там в терапии лежал, приходит, рассказывает, вечером на укол, а ему: подождите, вас вызовут. Час не зовут, второй… Лег спать. Среди ночи чует: откидывают одеяло, стаскивают штаны и иглой в задницу раз! И не протыкают. Еще раз - хоп! И та же фигня. Изо всей дуры-силы: н-н-на!!! Чуть к матрасу не пригвоздили. Ампициллин болюсом - бли-и-и-н! баян в миску - дзынь! Джексону строго: спите! и лошадью по коридору: цок-цок-цок. Акустика - как под аркой Главного штаба. Половина второго, сна ни в одном глазу, нога отнялась - все путем, лечимся дальше!
Рассмеялись. Феликс набрал воздуха.
- Как новый доктор, Ларис? Говорят, вы ближе сошлись.
Ах ты ж любознательный наш!
- Кто говорит?
- Ремнев говорит. Видел, как вы под руку шли. Сам не свой приехал, подробно описывал.
Ремнев. Тонконогий, пузатый жмот с глазами навыкате. Все-то он видит, все знает. Молодой парень, а хуже бабы. Ладонь мягкая, влажная, сам рыхлый, бледный, с животом как у Карлсона. Любитель порнухи и жуткий завистник: подфартит кому - места себе не находит. Листки выдают расчетные - все переворошит, все пересмотрит, даже во врачебные нос сунет и ходит, переживает.
- …вас уже, считай, рисом обсыпали.
Жаль, только сейчас узнала - всю кровь бы ему, гаду, сменила.
- Слышь, Че, а тебе-то какое дело?
И он - совершенно серьезно - ответил:
- Северов для меня - инопланетянин. И-Ти. Ты с ним вошла в контакт, а я нет, вот и интересуюсь.
Странный он все-таки - Феликс. За тридцатник, а все еще как подросток. Зажатый, закомплексованный, пургу несет вечно. Женщины у него нет, раз от разу перебивается. Ко всем на станции подкатился - девчонки хихикают: спермотоксикоз у Черемушкина! - а сам до конца дело редко доводит, духу не хватает, подталкивать надо. Книжный мальчик, короче. Вечно читает, а в жизни лопух лопухом. Сколько раз мы с ним мимо денег пролетали… ну, не сечет момент совершенно. А заработаем - тут же книжек накупит, ни рубля не оставит, вечно потом полтинники занимает.
Ч-черт, все настроение испоганили! А такое хорошее утро было…
* * *
Он разбудил меня, когда завтрак уже стоял на столе. Сидел напротив: свежий, подтянутый, в футболке и шортах.
- Тебе халат нужен. Хочешь, подарю?
- Не, - он подлил мне молока в кофе, - не люблю халаты, не мужская одежда.
- Удобно же.
- Кому как. Некоторые их даже поверх костюма носят, как Филипп Филиппыч, а по мне, так уж лучше в шортах.
- А-а, знаю, о ком ты. Мы как-то на вызов к тако-оому чумоходу приехали… Немытый, нечесаный, волосы сальные. Кругом грязища, подошвы чавкают, шмон стоит как в ханыжнике. Но в халате и с галстуком, интеллигент типа. "Русский стиль" курит, а бычки в карман складывает. Извините, говорит, не убрано - женщины в доме нет.
- Бывает. Еще хлеба поджарить?
Вообще я с утра не ем, но тут умяла все за милую душу. За окном капало, деревья шатало, а здесь, за шторами, горел свет, было тепло, и плеер за спиной тихонько шумел прибоем, бумкая в какие-то ворчащие барабанчики.
- Это кто?
- "Джене". Нью-эйдж называется - как раз для такой погоды. Сейчас тебя провожу, вернусь и залягу с книжками. Самое то: утро, сумрак и дождь за окном.
- Блин, завидую я тебе!
- Я сам себе завидую. Ну что, пора?
В коридоре задержались. Когда я пришла в себя, мы стояли на коленях, упершись лбами, как две коровки. Я обхватила его руками.
- Ладно, прилипала, на службу опаздываешь…
- Успею. Поцелуй меня.
Ну до чего ж здорово!
- Еще!
- Инфляция наступит. Девальвация.
- Не наступит. Давай еще.
Он поднялся, увлекая меня за собой.
- Выходя из-за стола, надо ощущать недоеденность - так Павлов учил. Великий физиолог, между прочим.
- Да ну его! Давай еще. Ну, пожалуйста…
- Ох, ни хрена себе! - Падла скрюченная!
Гасконец врезал по тормозам. Кофейный мерс царственно плыл на красный. Кинуло на торпеду, рвануло гудками. Белизна манжет, ленивый фак из окна…
- Вот гондон! Ну, держись!
Генка, забив на вызов, повёл его как приклеенный. Издалека выцелил постового, цапанул микрофон:
- Так, командир, тормозни "мерина"! Да-да, этого.
Прохожие обернулись. Гаишник махнул, мерс приткнулся к обочине. Генка, куражась, впритирку прошел вдоль борта, заставив водителя спешно захлопнуть дверь.
В зеркало было видно, как бурно жестикулировал Осконцев, снисходительно, с оттеночком превосходства улыбался дорого одетый молодой человек и скептически хлопал об ладонь палкой гибэдэдэшник. Генка вдруг сплюнул, резче некуда повернулся и, прыгая через лужи, вернулся в кабину. Саданул дверью.
- Чего там, Геныч?
- Д-да депутатский помощник, сопля зеленая. Шнырь поганый! Сунул корку менту - тот и обделался сразу… хор-р-рек!
Оставшуюся дорогу Гасконец орал на проезжающий транспорт:
- Тебя где ездить учили, чучело? А ну, ушел вправо! - Навстречу, по путям, шел еще один. Уперся и встал: ждет. - Токоприемники отрасти - и совсем трамвай будешь! Че уставился, дерево, не видишь - "скорая" под мигалкой? - И врубил сирену. Встречный, артикулируя матом, рывками всасывался в поток. - Развелось мурамоев, мля, шагу нельзя ступить!
Крича сиреной, мы тащились по загруженному проспекту.
- Хватит, Ген, не дави на мозг, выключи.
Приползли, сдали. Феликс пошел отзваниваться. Вернулся злой и расстроенный.
- Еще транспорт. Необследованную, с угрозой на Балканскую.
- Откуда берем?
- С Пестеля. Поехали, Ген.
Везет как утопленникам: из центра, через пробки, на самую на окраину.