Вера поднесла палец к губам, приглашая Ковригина помолчать. Но минут через двадцать езды не выдержала сама, прошептала:
- Это с ней случается после спектаклей. Вновь проживает роль… Вот так вот усевшись на пол в проходе. И никого для неё нет…
И всё же что-то насторожило Антонову.
- Леночка, - тихо спросила она. - У тебя ничего не болит?
- Всё нормально, тётя Вера…
- Какая я тебе тётя Вера! - возмутилась Антонова.
- Извини…
- И всё же? - строго сказала Антонова. - Ты мне не ответила.
- Правая пятка. Что-то не так…
- Супинатор клала?
- Клала…
- Сними сапог! Батюшки-светы! Да у тебя кровь! Что же на этот-то раз подложили? Гвоздь пробил супинатор. Но гвоздь обпиленный, короткий. Чтобы смогла доиграть. А если бы захромала, то лишь в последних сценах. Сиди, терпи. Сейчас. У Петруши есть аптечка.
Стремительная, ловкая в движениях, Вера быстро вернулась от водителя с коробкой аптечки, смазала рану йодом, перебинтовала ступню Хмелёвой ("Не маленькую, - отметил Ковригин, - не от пушкинских проказниц…"), осмотрела левую ногу потерпевшей, успокоилась, ваткой вытерла влагу под её глазами, сказала:
- Сиди, терпи. Возьми гвоздь в свою коллекцию. Догадываешься кто?
- Предполагаю, - сказала Хмелёва. - Король Сигизмунд Третий. Не провернула аферу с польским мясом.
- Шутишь. А мне это надоело.
- Знала бы ты, как мне надоело! - сказала Хмелёва. - Но не это… Другое…
- Знаю, - вздохнула Антонова. - Но коли назвался груздем…
- Я долго не выдержу…
- Придётся. И помолчи…
При словах "Я долго не выдержу" Хмелёва быстро взглянула на Ковригина. Единственный раз за время её сидения в проходе. И тут же отвернулась.
"А не на меня ли рассчитан обмен женскими вздохами? - задумался Ковригин. И тотчас отверг мысль об этом. И гвоздь, что ли, засовывали в сапог ради того, чтобы произвести на него, Ковригина, впечатление? А кровь и гвоздь он видел. Они были подлинные.
Да кто он таков, чтобы, имея его в виду, можно было рассчитывать на какие-либо выгоды? Мелкий мечтатель, эгоцентрик, притом неразумный. Со школьных лет полагавший, что смешки людей вокруг или слова одобрения относятся именно к нему, потому как он - натура особенная и значимая или, напротив, заслуживавшая усмешек и ехидств. Давил в себе эти ощущения, и вот сегодня возвратилась к нему дурь!
Из-за девчонки, усевшейся в проходе? Тогда действительно дурь!
- Есть в русском православном пантеоне, - обратился Ковригин к соседке, - такая святая, Юлиания Лазаревская, она же Ульяна Осорьина из Мурома, соседствовала на иконах с Петром и Февронией. Большинство наших святых умирали монахинями, и Ульяна после смерти старших сыновей, а было у неё тринадцать детей, пожелала уйти в монастырь и там замаливать грехи. Отговорил муж, мол, он стар и болезный, а надо воспитывать младших чад. И Ульяна вынуждена была спасать душу в миру, отказалась от супружеской близости, лежанку для сна устраивала из угластых полений сучками вверх, а в свои сапоги накладывала ореховую скорлупу и острые черепки глиняных горшков - ради усмирения плоти. Такое проявляла благочестие. И удостоилась "Жития"…
Ковригин замолчал.
- К чему вы это вспомнили? - настороженно, будто испугавшись услышанного, спросила Вера.
- И сам не знаю, к чему… - смутился Ковригин.
- В театре благочестие дело вредное, - сказала Вера. - И как правило - проигрышное. Там нужны подвиги иного рода…
- Да я безо всякой связи с какими-либо сегодняшними событиями, - принялся оправдываться Ковригин. - Память у меня забита всякой чушью и иногда ни с того ни с сего выталкивает из себя совершенно ненужные никому сведения…
- Вы человек начитанный, - произнесла Вера. То ли с уважением, то ли с кислинкой иронии.
- Начитанный, - согласился Ковригин. - Начитанный. Но в моём случае выходит, что и не самостоятельный. И промежуточный. Копаюсь в чужих судьбах и историях, увлекаюсь ими, а своей судьбы и истории вроде бы и нет. И ходить в сапогах с ореховой скорлупой и глиняными черепками желания нет. Да и хватило бы на это силы воли?
- А почему всё же вы, Александр Андреевич, - сказала Вера, - решили делать ставку на Древеснову?
Пара на сиденьях впереди примолкла.
И госпожа актриса Хмелёва из своего ущелья взглянула на Ковригина с разведывательным будто бы интересом. Впрочем, с одним лишь интересом? И главное - с разведывательным ли?
- Да не знал я до нынешнего дня ни о какой Древесновой! - в раздражении воскликнул Ковригин. - Что вы привязались ко мне с этой Древесновой и с дурацкими ставками!
Все в автобусе стали ему противны. Несся бы он сейчас, скажем, над Амуром в СУ или МИГе пятого поколения, попросил бы у начальства в связи со внезапным недугом или даже приступом разрешения катапультироваться. Но останавливать автобус (а ехали уже вдоль берега Большой реки) и выходить в сырую темень было бы смешно. Позабавил бы, и надолго, Средний Синежтур.
- Прошу принимать к сведению, - холодно сказал Ковригин, - что я не обладаю никакими особенными возможностями. И рассчитывать, что я кому-то могу оказаться полезен или выгоден, не следует.
Принялся смотреть в окно. Антонова вроде бы произносила слова извинения, пыталась склонить Ковригина к примирению, но он не вникал в суть её слов. Сопел обиженно. И вдруг увидел, в синей темени разглядел: по обрывистому берегу, не обращая внимания на камни, вымоины, колючие кустарники, бежал голый мужик, знакомый Ковригину по урочищу Зыкеево, матерившийся там в грибном ельнике, с прежней двойной свирелью в руке, и от автобуса не отставал.
И соседка, явно следившая за взглядом раздражённого Ковригина, увидела за стеклом голого мужика с шерстью на ногах и козлиными копытцами, рука её то ли от удивления, то ли от страха вцепилась в плечо Ковригина, и он высвобождать плечо не стал.
Тут-то и подъехали к частному владению с замком Журино.
Выходили из автомобилей у ворот явно не восемнадцатого века, а у тех, что то и дело открываются или не открываются (тогда их штурмуют люди в масках и с Калашниковыми в руках) в отечественных милицейских сериалах. И стало понятно, что не сразу и не все будут допущены в частное владение.
И сюда силились прошмыгнуть вызнаватели секретов чужих празднеств, тончайшие любители оказываться причастными к кругу знати и просто плотоядные халявщики. Досмотр у металлических раздвижных ворот выявил четырнадцать ненадобных особей, их сейчас же депортировали в Синежтур к домочадцам. Впрочем, одного-то отправили явно не к домочадцам. Это был сосед Ковригина по Садово-огородническому товариществу Кардиганов-Амазонкин. Он-то каким манером и зачем оказался в Синежтуре, да ещё и приволокся к воротам Журинского замка? Какой интерес пригнал его сюда? Или - какую миссию он согласился исполнить? К удивлению Ковригина, полемист и социальный бузотёр на этот раз не протестовал, не витийствовал, вообще не шумел и даже бейсболку, презент дамы с отечественной фамилией Шинель, надвинул на глаза, будто боялся быть опознанным (а кто его мог опознать здесь, кроме Ковригина?) и смиренно позволил отвести его к эвакуационному экипажу фирмы "Икарус".
А прибывшие в Журино в ожидании допуска покуривали, разминали ноги, переговаривались тихо, будто бы оказались в музейных залах. От Большой реки тянуло сыростью, Ковригин почувствовал себя озябшим, а госпожу Хмелёву явно бил озноб, не столь тёплым был, похоже, красный бархат, Ковригин хотел бы укрыть её плечи плащом, но плащ он оставил в гостинице. Впрочем, к Хмелёвой подскочила жизнерадостная Ярославцева, с несмытыми румянами на ланитах (а может, щеки у неё были природно румяными), и снабдила Хмелёву курткой. Как же! Гофмейстерина Казановская и должна была заботиться о своей госпоже и подруге! На Ковригина (так ему показалось) она взглянула с укоризной. Скорее всего, слышала разговоры в автобусе. Оделила Ярославцева Хмелёву, будто бы ещё витавшую в тёмно-синих поднебесьях, и сигаретой.
К Ковригину же подошёл Николай Макарович Белозёров.
- Александр Андреевич, - стараясь быть деликатным, сказал Белозёров, - что вы так разволновались-то? И повода-то особого не было. Ведь бабы, они известно кто…
- Да черт-те что! - воскликнул Ковригин. - Сам не знаю. Стыдно. Единственно, могли сказаться волнения в ожидании спектакля и в ходе его. Сдерживал, сдерживал их, а они теперь взяли и прорвались…
- Наверное, так оно и было, - кивнул Белозёров.
- Но стыдно, - не мог успокоиться Ковригин. - Надо извиниться и перед Хмелёвой, и перед Верой Алексеевной. И теперь же…
- Не надо, - упредил Ковригина Белозёров. - Не надо.
И сейчас же Ковригин понял, что не надо.
А металлические ворота наконец раздвинулись, вспыхнули осветительные приборы ("лампионы") на стенах, на заборе, и упрятанные в камнях, в кустах, в ветвях деревьях, а перед избранными, подсвеченный на манер важнейших московских зданий или там вечерней Эйфелевой башни, предстал северный фасад дворца Турищевых-Шереметевых.
Даже Николай Макарович ахнул.
Он-то несколько лет приезжал сюда по делам к строителям и реставраторам, но замок был укрыт зелёной ремонтной накидкой, и сути изменений ему не открывались, с детских лет он привык к прежнему профсоюзно-оздоровительному облику здания и вот теперь заахал…
А до Ковригина дошло, отчего вдруг ему сувениром вручили в ресторане "Лягушки" книгу о повседневной жизни в замках Луары. То есть не совсем дошло. Так, скажем, и осталось непонятным, почему именно в ресторане "Лягушки" держат книги о замках Луары (ну, хозяин вроде бы месье Жакоб, хотя, конечно, и не Жакоб, и вроде надо бы обозначать сюжетные направления ресторана), и почему одним из экземпляров книги, не без присмотра тритоналягуша Костика, одарили его, Ковригина. Наверное, какая-то смысловая связь между всем этим имелась. Но Ковригин не был сейчас способен разгадывать сложные для него смыслы.
При виде северного фасада замка Николай Макарович заахал. А Ковригину в голову пришло: "Блуа"…
О дворце Ковригин многое слышал от отца. Тот десятилетним мальчишкой вместе с двумя другими кладоискателями здесь всё будто бы облазал и обшарил. Этой ночью Ковригин в отцовских записях наткнулся на странички со словами о Журине. Но главные воспоминания, наверное, были в других тетрадях отца, оставленных в Москве. В своё время Ковригин, любопытствуя, пытался отыскать какие-либо сведения об усадьбе Турищевых-Шереметевых. Но усадьбу туристские маршруты обошли, здание долго не включали в списки памятников истории и культуры, а в пору его служения домом отдыха обозостроителей оно, видимо, было приведено в функционально-полезное состояние. Лишь в какой-то жалкой курортно-краеведческой брошюре Ковригин наткнулся на размыто-смурной снимок здания и подумал: чудесный замок возник, скорее всего, в воображении московских мальчишек, увезенных в сорок первом году от тягот войны в непуганую тишь.
И вот на тебе! Блуа!
Два этажа. На втором - стрельчатые окна-бойницы, башни по бокам с острыми завершениями-колпаками и машикулями, зубчатые стены ограды, подъёмный мост через ров, опустившийся на глазах избранных владельцем гостей.
Граф Турищев, затеявший каменное убежище вдали от столиц, где у него имелись свои особняки, был франкоман. В Париже вместе со своим приятелем бароном Строгановым он чуть ли не записался в якобинцы. Естественно, он побывал и на берегах Луары. Замок Блуа, видимо, очаровал его. Как помнил Ковригин, в основном здание было произведением пламенеющей готики, но поздние постройки Людовика XII соединили в нём Средневековье со свойствами высокого французского Ренессанса. Турищев жил два века спустя, и, естественно, его архитектурное развлечение могло быть лишь игрой-перекличкой с королевским обиталищем на Луаре или даже игрой-пересмешничеством. Как, интересно, относится к этим играм нынешний владелец усадьбы Журино?
Кстати, подумал Ковригин, не удивлюсь, если южный фасад с крыльями господского двора окажется вовсе непохожим на фасад северный. Позволил же себе управитель Новороссии граф Воронцов обратить лицом к Крымским горам мавританский замок, а с южной стороны отправить к морю каскадную лестницу с ампирными львами. Вольна и богата была знать в пору Великой Екатерины и Александра. А сейчас, что ли, не вольна? У нас - не Лондон, не Стокгольм, не Лиссабон. Это у них не заменить ни паркетину в примечательных домах без ведома учёных и властей. У нас-то милиция, что ли, будет препятствовать изыскам и причудам увлекающихся володетелей за их острожными заборами?
Ко всему прочему Ковригин и понятия не имел о вкусах господина Острецова. Да и Острецов ли приобрёл замок Турищевых-Шереметевых, а не фантом ли какой, недоступный глазу?
Иномарки уже переезжали подъёмный мост (про подъёмный мост отец Ковригина ни разу не упоминал) и не переезжали, а будто вплывали в романтическое пространство, лебеди белые, чёрные и выведенных тюльпановых пород - вишнёвые, багровые и даже лазоревые. Дверца проезжавшего мимо "мерседеса" открылась, и рука в нитяной митенке поманила Ковригина.
- Ковригин! По протоколу ты должен был ехать со мной! А ты сбежал. Садись к нам, озорник!
И Ковригин моментально стал соседом Натали Свиридовой. Притянули его так ретиво, что он оказался прижатым к меховому боку Натали. Ковригин попробовал отодвинуться, но Натали не позволила ему сделать это.
- И по протоколу ты обязан быть в Журине моим кавалером. Или я твоим. У нас есть с тобой что вспомнить и о чём поболтать.
Других звёзд театра и кино Ковригин в автомобиле не обнаружил. Стало быть, протокол усадил их в иные телеги. Место рядом с водителем было пусто. Слева от Свиридовой, помалкивая, присутствовала девица Древеснова. "А мордашка-то… лицо то есть, - сообразил Ковригин, - у неё красивое… банальное, но красивое… И тело было предъявлено публике вполне ладное… Далеко пойдёт. А может, сегодня уже отправилась в это далёкое…"
- Вам, Натали…
- Не вам, а тебе! Что тут политесы разводить!
- Тебе! Тебе! - согласился Ковригин. - Так вот, Натали, тебе известны протокол и церемониал… Долго ли нас здесь сегодня продержат?
- Скорее всего, до утра. А куда ты спешишь? Здесь прекрасные, говорят, гостевые покои. В башнях. Конечно, если у кого случится необходимость, отвезут в город. Но тебе-то куда спешить? Мы столько лет с тобой не виделись!
"Придётся, видимо, придумывать или создавать необходимость, - расстроился Ковригин. - И нет ведь у неё во мне особой нужды. Просто я, в качестве взволнованного кавалера и обожателя, буду приравнен ею к показу нового наряда или украшения. А мне она непременно напомнит о том, что, если бы не её подтверждение авторства пьесы, меня бы в приличный синежтурский круг не допустили бы и за десять вёрст…" Впрочем, что было дуться на Натали? Ведь действительно она его сегодня поддержала и, возможно, уберегла от конфуза. Хотя для юристов, в случае козней Блинова, это подтверждение никакой силы иметь не будет. Ни черновика, ни машинописного варианта у него нет. Была бы у него старенькая машинка, он дня за три напечатал бы текст пьесы. Вспомнил его теперь слово в слово. Впрочем, ну и что? Специалисты в минуту определили бы год выпуска бумаги, и т. д., и т. п., и показали бы ему кукиш.
- Какая красотища! Какой дворец! - услышал он голос Древесновой. - И всё это для неё одной!
В первых словах Древесновой ощутимо было искреннее восхищение архитектурными красотами (или их богатством), в последних же словах прозвучала досада. "А между тем, - подумал Ковригин, - Древеснову провезли по подъемному мосту в "мерседесе", а Хмелёва дрожала на полу прохода в автобусе…"
- И для кого же одной? - спросила Свиридова.
- Не важно, для кого… - сказала Древеснова, похоже, с состраданием к самой себе.
- Девушка, - строго произнесла Свиридова, - прочитай, если ещё не читала и в кино не видела, пьесу Александра Николаевича Островского "Таланты и поклонники", там обо всём написано. И если не умеешь прыгать с шестом, не прыгай, научись сначала разбегаться.
"Ну да, наша Натали, - вспомнилось Ковригину, - в юные годы занималась легкой атлетикой, и это меня, между прочим, умиляло, правда, барышни в ту пору с шестами не прыгали…"
- Да что вы, милая наша Наталья Борисовна, - быстро заговорила Древеснова, - великолепная наша Наталья Борисовна, огорчительно, если я дала вам повод понять меня неверно, я - неуклюжая и глупая, но я не собираюсь куда-либо вспрыгивать или упрыгивать, для меня и так знакомство с вами - важнейшее событие в жизни, а уж то, что на меня обратила внимание одна из самых великих актрис современности, это немыслимое счастье. Мы, возможно, не увидимся с вами больше, вам не до того, но если я отправлю вам письмо, вы ответите мне хоть строчкой?
- Ладно, ладно, - благодушно произнесла Свиридова. Она, похоже, рукой произвела движение, будто в намерении погладить русую головку, приголубить простодушную провинциалку, но не погладила и не приголубила. - Успокойся. Отвечу строчкой. И надеюсь, встретимся. Буду следить за тобой. В ножки поклонись этому дяденьке.
- Ой! Ой! - захлопала в ладоши Древеснова. - А уж к Александру Андреевичу я и обратиться не смею.
- Ножки обычно принадлежат женщинам, - сухо сказал Ковригин. - Я не из их числа.
"Растаяла Натали! - подумал он. - Любят на театрах лесть-то. Есть там свои гении лести… Однако. Вспрыгнуть или упрыгать… Прыгали на его глазах… Многие прыгали…" А эта Древеснова не обязательно присутствовала вчера в шахматном отсеке ресторана "Лягушки", а потом и повела к болоту № 18 господина в чалме. С балкона и вооруженным линзами бинокля глазом он приписал дебютантку к обслуживающему персоналу заведения месье Жакоба, но, скорее всего, напрасно.
А двери прибывших к парадному входу иномарок уже открывались исполнительными прислужниками предполагаемого мецената и спонсора. К удивлению Ковригина, ни одного бритоголового среди них не было.
"А эллин-то наш со свирелью, - обеспокоился вдруг Ковригин. - Он-то как? Проник сюда или нет? Одолел ли преграды и заставы и, если одолел, то каким образом? Кардиганов-Амазонкин-то, по всей вероятности, провалил свою секретную миссию. Или лишь смиренно прикинулся разоблачённым, сам же будет пробираться на дружескую беседу подземными ходами со стороны реки?"
Впрочем, Ковригину отчего-то не хотелось думать сейчас о тайнах и загадках поведения Кардиганова-Амазонкина и голого мужика со свирелью. Тайны и загадки эти его, Ковригина, вряд ли касались. Хотя одна странность его всё же интересовала даже и после сегодняшних событий в театре имени Верещагина. Один ли козлоногий мужик совершает пробег по просторам прохладной для него страны? По каким просторам - по шпалам, по обочинам пробензиненных асфальтовых лент, а случалось, и по крышам троллейбусов. На привокзальной площади в Среднем Синежтуре Ковригин посчитал, что лохматый мужик прибыл на место назначения и успокоился. Нет, потыркался в Синежтуре, может, и на спектакль "Маринкина башня" пробился, видимо, из настырных и упрямцев, и опять продолжил пробежку. Что манит его? Кто и куда гонит его?