- Не всё ли равно! - определил Пантюхов. - Ковригин. Караваев. "Польское мясо". А вот львов во рву нет. Ров залит шампанским. А у меня с него икота и изжога. Хозяин, видно, у нас непьющий, не знает, что употребляют русские мужики. Как только такие извращенцы зарабатывают миллионы? Его же и в сауны не пригласят для доверительных контактов, и не позовут играть в бильярд при открытом буфете. Хорошо ещё хоть сидр не выставил!
- Ты, Пантюхов, несправедлив. Или невнимателен. Вон там коньяки с арманьками, ликёры из монастырских погребов. А справа от камина стойка именно с русскими напитками. Там принимают заказы от самого Головачёва.
- Ещё бы! Это же генерал Люфтваффе! - обрадовался Пантюхов. - Его вкусы известны всем!
- А пока ты дрых, приносили подносы с раками местного проживания и синежтурское пиво.
- И долго я дрых? - спросил Пантюхов.
- Уже и шелуху от раков убрали…
- Человек! - воскликнул Пантюхов, - и пальцы поднятой им руки защелкали удивительно громко. Будто кастаньеты.
- Есть пожелания? - сейчас же возник вблизи Пантюхова ловкий человек, вовсе не похожий на вчерашнего гарсона-консультанта из "Лягушек" Дантона-Га-рика. Но, возможно, тоже Гарик.
- Чтобы было всё, как у нашего генерала Люфтваффе! - трубным голосом пожелал Пантюхов. - Кстати, этот генерал у меня в подчинении. Военная тайна. Но я вам её открываю.
- Слушаюсь! - и каблуки ловкого человека произвели звуки служебного понимания.
Очень быстро Ковригину стали прозрачны характер и сюжеты дружеской беседы. Видимо, в словах хозяина, предварявших застолье и брожение званных по просторам зала, было высказано пожелание спектакль не обсуждать и не оценивать тостами. То есть посчитать сегодняшний спектакль как бы рутинным и проходным. Или промежуточным. И всё. И хватит. Комплиментами же, особенно в стилистике кавказских восхвалений, не заниматься. Это и не корректно в присутствии московских профессионалов. Да и сглазить можно обещанные гастроли, и остудить горячее будто бы пока одобрение работы синежтурских служителей Мельпомены. Предположения Ковригина были подтверждены Свиридовой.
Да, так и было. И было сказано: веселитесь, развлекайтесь, общайтесь по интересам. И хорошо бы без сценического драматизма и швыряния трагиками любовников в оркестровую яму. Забудьте про театр, вы здесь - в буфете. Со скатертью-самобранкой и возможностью любую жажду утолить и ублажить любое чрево. Заказывайте, не стесняйтесь. Все пожелания будут исполнены.
А Пантюхов утонул в шампанском и продрых до тех пор, пока не вернулся с прогулки Ковригин.
- Ну уж и не совсем продрых, - сказал Пантюхов, отламывая клешню рака. - А кое-что и видел. Вот, скажем, Караваев, тебя то и дело пытались обнаружить две девицы, барышни-крестьянки из крепостного театра, глазищами зыркали, вызывая недовольство милейшей по сути своей Натальи Борисовны, а тут будто бы стервы ревнивой…
Ковригин словно бы получил разрешение узнать, откуда на него зыркали, но увидел лишь дебютантку Древеснову, та, заметив его интерес, аж подпрыгнула и сдула с ладошки, посчитаем, воздушный поцелуй.
- Мыльный пузырь из жестов Монро, - сказала Свиридова. - А ты, Сашенька, не туда смотришь. Ты ищешь красный бархат, а на ней уже голубой маркизет… Стало быть, ты не до такой степени одурел, раз не способен и затылком почувствовать, где и с кем увлекшая тебя женщина. И это меня радует…
"Почувствовал, - подумал Ковригин, - почувствовал! И надо сейчас же отправиться к ней!"
Но Натали опустила ладонь на руку Ковригина и словно бы наложила на неё оковы.
- Посиди, посиди, - нежной и мудрой подругой (или даже опекуншей) произнесла Свиридова. - А ты, Пантюхов, ведёшь себя чрезвычайно неучтиво. Где твой трагик Сутырин? Валяется, небось, где-нибудь. Головачёв и тот сидит замороженный. Но он пока ещё в точке возврата. Губы облизывает. А тебя, Пантюхов, несомненно, сбросят в ров.
- Может, и сбросят, - согласился Пантюхов. - Но прежде одарят Аленьким цветочком.
- Каким ещё Аленьким цветочком? - насторожилась Свиридова.
- Все тут только и ждут, что каждого из них одарят Аленьким цветочком. А может, кого и Аленьким цветком. Я же предпочёл бы, чтобы меня определили почивать в дамские покои Синей Бороды. Или хотя бы под бок к тебе.
- Ты дряхл, как пророк Мельхисидек! - сказала Свиридова.
- Вот бы и проверили, - сказал Пантюхов. - Кстати, а какая тебе отведена опочивальня?
- Где-то в Северо-восточной башне. Проездной. А тебе-то что?
- А ты знаешь, символом чего признавалась замковая башня, в особенности если в ней имелся проезд во двор?
- Что-то, Пантюхов, прежде образованность твоя совсем не давала о себе знать.
- Это оттого, что вы - недалёкие и высокомерные существа и добродетели в иных людях разглядеть не умеете, - глаза Пантюхова стали хитрющими. Впрочем, он вызывал сейчас у Ковригина мысли и о Собакевиче. А Пантюхов продолжил: - Где-то в южной Франции или в Баварии, скорее в Баварии, после пивного праздника, а потому и помню всё в светло-коричневых тонах, завезли нас, гастролёров, в какой-то замок на горе и там приобщили к знанию. Так вот, по средневековой символике замок с башней, тем более укреплённый, отождествлялся с телом женщины, которую любовник должен уметь взять приступом. А проем для ворот башни соответственно с…
Тут просветитель будто бы застеснялся публичного неприличия и стал шептать Свиридовой на ушко.
- Чего? Чего? - поморщилась Свиридова.
- А того самого! - глухость к наукам Свиридовой вызвала раздражение Пантюхова. - С женским половым органом. Или тебе его как-нибудь по-иному назвать? Я могу. Успокойся. Та женщина-замок, ещё и гарнизоном охраняемая, предполагалась чистой и девственной. Так что, без всяких пошлостей. И зря ты мне грозишь рвом. Ров, кстати, наполненный водой, мог намекать о фригидности прекрасной дамы. Хотя Даная, запертая в золотой башне со рвом, понесла от Юпитера. Но Юпитер был тот ещё умелец!
- Пантюхов, пошёл бы ты!.. Отсядь от нас за другой стол! И подальше!
- Как же! Сейчас! - Пантюхов локтями раздвинул посуду с яствами и утвердил себя за столом пожизненно. - Не одни вы, Наталья Борисовна, украшаете собой академическую сцену. А наш театр ещё и Императорский!
- Я-то полагал, - произнёс Ковригин, желая вызвать эстетические примирения деятелей искусства, - что башни издревле символизируют общение человека с божеством и космосом и его стремление к бесконечности.
- Это те, которые без проёмов внизу, - заявил Пантюхов. - Это те, которые с шатром или хотя бы с колпаком наверху. Эти - да! Эти точно стремятся и общаются. В них мужское начало и завершение. Мне как раз ночлег обещан в Западной башне с колпаком. А вам-то, Караваев, ну ладно, Ковригин, Ковригин, Наташка, уста расчудесные заклей, небось, койку с альковом предложат рядом с бабами. Вы сегодня отличник. Только что вы к нашему столу прибились? Вас ждут за другими столами.
- Ба! Пантюгрюэль! Ты здесь!
- Я здесь! - обрадовал Пантюхов подошедшего к столу коллегу по чёсу Сутырина. - Я повсюду! Я - стихия воды! Я - Океан!
- Сутырин! Пётр Николаевич! - Свиридова руки свои в браслетах с камнями прижала к груди. - Умоляю, уведи отсюда этого скабрезу и сексопатолога. В твоё отсутствие он решил поменять амплуа, вообразил себя трагиком и первым любовником.
- Комику рядиться в трагики, - значительно произнёс Сутырин, - нехорошо. Негоже!
Пантюхов оглядел Сутырина. Заметил:
- Трагик, а ты сейчас будто мокрый кур.
- Плавал. Пребывал в твоей стихии. Она пока тёплая.
- Ты же не умеешь плавать! - удивился Пантюхов. - А впрочем, зачем тебе уметь-то? И где же ты сподобился вымокнуть?
- Ближе к реке. В бассейне под Тритоном. Взяли с Головачёвым банку шпрот, вилки и бутыль "Флагмана". Шпроты и бутыль на мраморном бордюре. Мы - к ним из воды. Чокались с Тритоном. Будто в Сандунах. Будто с корифеями.
- Головачёв здесь.
- Где?
- Вон там! Только что спал. Голову надменно вскинув. Профиль, любимый народом, устремив к нервюрам сводов.
- Мало ли где он спал, - сказал Сутырин. - Делов-то! А сейчас он под Тритоном угощает золотых рыбок.
- Негодяй! А прикидывался спящим! - воскликнул Пантюхов. - Пошли. Набирай шпрот и бутыли! И пошли!
- Трагику негоже носить поклажу, - печально произнес Сутырин. - Это удел комиков.
- Ладно! Ладно! - заспешил Пантюхов. - А ты, Караваев, не пиши ей больше сонетов. Не тревожь мой стыдливый уд! Это я в продолжение разговора с Натальей Борисовной о замках и башнях. Кстати, Натали, если без нас будут раздавать Аленькие цветки, получи и наши.
- Вот шалопаи! - рассмеялась Свиридова.
- Все гастроли так колобродили? - спросил Ковригин.
- В дни спектаклей, а их по два в день, были как примерные школьники. Очкарики. Но вот чёс закончился, и удачно, расслабились…
- Понятно, - сказал Ковригин на всякий случай, о чём говорить со Свиридовой далее, он не знал, да и следовало сейчас же перейти в желаемое место Рыцарского зала, откуда на него то и дело искательно взглядывали.
- Расскажи, Сашенька, - вишнёвые глаза Натали стали влекущими глазами женщины, умилённой встречей с давним другом, обожаемым некогда, но и виноватым перед нею (впрочем, вину эту она готова была теперь же ему простить), - расскажи, как ты жил без меня…
"Вот тебе раз! - удивился Ковригин. - А вдруг на неё снизошло некое искреннее чувство? Или хотя бы желание? Не хватало ещё…"
- Интересно жил, - сказал Ковригин. - И так, и эдак. Но интересно…
- А по мне не скучал? Небось и не вспоминал обо мне?
- Отчего же не вспоминал? - обрадовался Ковригин. - Совсем недавно вспоминал, с племянницей твоей именно о тебе вёл беседу…
- С какой такой племянницей? - озаботилась Свиридова.
- Фамилию не знаю, а звалась она Ириной. Или Ирэной. Дизайнерша вроде бы…
Свиридовой будто бы было предложено упражнение с иксами и игреками из задачника для шестого класса, напряжение мыслей исказило её ухоженный лоб, но тут Свиридовой полегчало.
- Ирка, что ли? - воскликнула она. - Если она мне и племянница, то на каком-нибудь барбарисовом киселе! Она и на тебя успела выйти! Вот наглая девка!
- Обещает всех порвать, - сказал Ковригин.
- И порвёт всех! У неё пятки уже подбиты подковами и в душе - когти! - заявила Натали. - Хотя всех порвать ей не удастся. Сейчас таких, умеющих порвать, много. Новая порода. И рвут. Вот и в синежтурском театре подобные им подросли. Я почувствовала. Так что, не обольщайся.
- Всяческих уроков жизни я получил достаточно, - сказал Ковригин.
- Мы с тобой, Сашенька, были иными… Карьерные подлости казались нам отвратительными. Наши помыслы были чистыми и возвышенными… Какие сонеты ты мне… То есть извини… И прости, что я невнимательно прочитала тогда твою пьесу. Может, это главная ошибка моей жизни. И её уже не исправишь…
Рука Свиридовой опустилась на голову Ковригина, и он удивился тому, что не стряхнул её руку ("не стряхнул" - явилось именно такое словечко Ковригину), не выразил ни малейшего неприятия нежности женщины, напротив, он будто бы сам ощутил нежность к бывшей своей Прекрасной даме, и ощутил жалость и к ней, и к себе. Натали, Наташка из Щепки, смотрела на него влюблёнными влажными глазами и, похоже, ждала от Ковригина возражений своим словам: "И её уже не исправишь…". Ну ладно, и исправлять, скажем, что-либо необязательно, а стоит вступить в Новую реку, такую же полнострастную, но разумно-несуетную, как и та, что шествовала к морям и океанам южнее Журинского дворца? Это было бы безрассудством, подумал Ковригин, но сколько раз он поддавался в жизни безрассудствам, о каких позже уговаривал себя не жалеть…
- Я всё же встаю перед вами на колени! И перед вами, великая Наталья Борисовна! И перед вами, мой благодетель Александр Андреевич!
Вставшая, вернее, опустившаяся или даже рухнувшая на колени перед Свиридовой и Ковригиным была дебютантка Древеснова.
Свиридова вынуждена была убрать руку с бестолковой головушки Ковригина, она чуть ли не отдёрнула её в растерянности, будто их с кавалером застали в мгновения амурных возбуждений. Безрассудство же, почти одолевшее Ковригина, сейчас же испустило дух. "Хоть на что-то оказалась полезной эта Древеснова!" - подумал Ковригин.
- Отчего вы называете меня благодетелем, милая девушка? - великодушным барином поинтересовался Ковригин.
- Ну как же, Александр Андреевич! - воодушевилась Древеснова. - Вы - моя фортуна! Ведь это вы сделали ставку именно на меня. И в спектакль меня ввели при вашем содействии. Это знают все.
- Вы находитесь в заблуждении, - покачал головой Ковригин.
- Все только говорят об этом, - стояла на своём Древеснова.
- Значит, и все находятся в заблуждении, - сказал Ковригин. - Я не в состоянии устраивать чьи-либо судьбы.
- А ты, Сашенька, всё такой же шустрый! - попыталась улыбнуться Свиридова. Но улыбка её вышла кривовато-хмурой. Подлёт Древесновой явно вызвал у неё досаду. - Да, Сашенька, ты всего-то несколько дней в Синежтуре, а успел наделать делов. А вы, барышня, всё же напрасно изволили опускаться передо мной на колени. Или вы забыли о нашем разговоре в машине? Перед вашим благодетелем хоть часы проводите на коленях, тем более они у вас крепкие, а передо мной не надо.
Древеснова чуть ли не подскочила, чуть ли не взлетела к высотам Рыцарского зала.
- Наталья Борисовна, извините! Я не хотела обеспокоить вас или вызвать ваше раздражение. Я искренне… Я простая… Вы для меня - на Юпитере… И вы, Александр Андреевич, для меня… Я даже не знаю… Как вы догадались, как вы смогли угадать меня… Теперь, конечно, болтают Бог весть что, но я не такая… Я вам обязана чисто воздушно… Но мне нужно высказать вам…
Ковригин был намерен поинтересоваться, любит ли Древеснова играть в шахматы и какие предпочитает болота, но вблизи их со Свиридовой расположения возник известный театролюб Борис Провыч Попихин, изящно помахивавший популярной в комедиантских кругах шляпой со страусиным пером.
- Замечательные дамы! - заявил он. - По крайней необходимости вынужден на пару минут забрать из вашего невода Ковригина Александра Андреевича с обещанием его немедленно вам вернуть.
- Ну, спасибо, Боря, - шепнул Ковригин, - что ты меня от них отлепил…
Отошли к стражнику в сверкающих доспехах с алебардой в металлической лапе. Пусты были доспехи, или в них был упакован служивый человек, из-за задраенного забрала, понять не удалось. Во всяком случае ни вздохов, ни покашливаний Ковригин не услышал.
- Удивил ты меня, Саша! Удивил и порадовал! - сказал Попихин. - И я считаю своим долгом предупредить тебя. Блинов Юлий Валентинович, нам известный, уже убыл в Москву. Прямо с фуршета ринулся в аэропорт.
- И что? - спросил Ковригин.
- Вот тебе раз! - удивился простоте собеседника Попихин. - Он же завтра с утра будет на Большой Бронной в Авторском Обществе! Пьесой "Маринкина башня" заинтересовалось не менее двух десятков театров, кому как не мне знать об этом. Киношник Шестовский здесь крутился, он готов купить у Блинова права на костюмный сериал…
- Кстати, а отчего здесь нет Шестовского?
- Вычеркнут из списка Острецовым, - с удовольствием сообщил Попихин, - слишком усердно кокетничал с одной из местных актрис и прельщал её заманными посулами. Это, понятно, между нами…
- Но что может предъявить Блинов на Большой Бронной? - поинтересовался Ковригин.
- Ну, ты и беспечный человек, Александр Андреевич! - воскликнул Попихин. - Блинов уже оценил и использовал твою беспечность. Он сам проныра и пройдоха, а теперь ещё тактику и стратегию ему разработал наш с тобой добрейший коллега Гоша Холодцов, вон он стоит со стаканом "Хеннеси" в руке и улыбается нам…
И Попихин сейчас же отправил ответную улыбку в сторону Гоши Холодцова, коллеги, впрочем, представляющего журнал иного, нежели издание Попихина, направления. Хотя какие такие могут быть у нынешних журналов особенные направления?
- Ему-то что за корысть? - спросил Ковригин.
- Не знаю. Не знаю. И судить не смею, - будто на вопрос обвинителя свидетелем, приняв присягу, отвечал Попихин. - Не имею оснований подозревать в чём-либо дурном. Может, копеечка какая обещана за комиссию. У Холодцова связи, сами знаете… Так вот, явится завтра Блинов на Бронную, рукопись пьесы представит, им и его чернилами некогда исполненную, машинописный вариант с его требовательной правкой, свидетельства театральных личностей о том, как он, Блинов, мучался над драмой и как обсуждал с ними каждую фразу. Ну, и на всякий случай покажет заявление некоего однокурсника Ковригина А. А., подтверждающего своё участие в студенческой мистификации, то есть в том, что он уважил просьбу Блинова Ю. В. объявить сочинение именно Блинова Ю. В. своим. Ну, а дальше пойдёт… Не с одними лишь тюльпанами и шоколадками Блинов, полагаю, явится на Бронную. И звонки с подсказками тут же прозвучат. И будет Юлий Валентинович узаконен автором пьесы. А потом он ещё подаст на тебя в суд с требованием возместить моральный ущерб. И присудят тебе возмещение, и что хуже всего, наградят тебя клеймом плагиатора…
- Но ведь Свиридова подтвердила моё авторство… - растерялся Ковригин.
- Что стоят застольные слова какой-то бабы, пусть и звезды! - рассмеялся Попихин.
Хмелёва метрах в двадцати от них танцевала под шпалерой с Дианой-Луной и Орионом, исцелённым от слепоты Солнцем, явно имевшей образцом пейзаж Пуссена, и танец её был, похоже, импровизацией, пластическим этюдом. Он же, Ковригин, был вынужден вести совершенно необязательный разговор о кознях и авантюрах шустрилы Блинова.
- А-а! - махнул рукой Ковригин. - Что поделаешь! Потом что-нибудь придумаю. Всё равно я уже не могу опередить Блинова. У меня ещё есть дела в Синежтуре. Сейчас вот придётся тебя покинуть…
- Какой ты беспечный человек, Александр Андреевич, - опечалился Попихин. - Так нельзя. И всё же моя совесть чиста, я тебя предупредил…
- Спасибо, - быстро сказал Ковригин. - Искренне благодарен тебе за предупреждение.
26
И поспешил к временной шпалере с Дианой и Орионом в пуссеновском лесу, изрезанном ручьями. Вовсе не в маркизете была теперь бывшая гордая полячка, а в джинсах с поясом на бёдрах и плотной тельняшке, ясно, что не из бумазеи, но как бы со следами-дырами от злодейских пуль или ножей и в пиратской бандане с черным черепом. Танец же её издалека вызывал мысли и о пиратке, и о расшалившейся работнице Севильской табачной фабрики, крепостные же (в смысле - замковые) музыканты (гитары, скрипки, бубен и клавесин) играли нечто выплетенное из мелодий Бизе и Адана. Партнер Хмелёвой, предположительно - из корсаров и тореро, был высок, жесток и прыгуч. Пиратско-севильский танец в Рыцарском зале замка типа Блуа мог показаться неуместным и даже недопустимо-бестактным, но Ковригин вспомнил слова о бутафорском (пока!) убранстве гостевых помещений дворца, реквизитно-дешёвой мебели и о том, что большинство из призванных осуществляют себя в декорациях и реквизите, а потому все недоумения и эстетические претензии Ковригина были отменены. А главное - танцовщица была хороша, могла лишь украсить любой интерьер, оправдать любой наряд и любое несоответствие ходу и сути событий, подчинить их себе и вызвать восторженно-влюблённое отношение к своей натуре. Глаза её светились если не от счастья, то хотя бы от удовольствий и подарков судьбы и уверенности в том, что всё с ней сложится прекрасно и что она и теперь хозяйка жизни.