Ковригин вспомнил хрупкую, дрожащую, шмыгающую носом девчонку на полу прохода в автобусе и отчаяние в её словах: "Я не могу… Я не выдержу этого… Всё…" И заробел. Ноги его вмёрзли в пол.
Однако получилось так, что ему и не позволили бы пройти метров десять к шпалере с Дианой и Орионом. Сначала к нему подскочили двое, желавших выразить свои взбаламученные мысли. Потом к ним добавился третий.
Один из них, постановщик спектакля Жемякин, был Ковригину приятен, второй, гнусненький на вид господин лет пятидесяти, вызвал у него чувство брезгливости. С Жемякиным Ковригину было о чём потолковать, но тот нервничал, мямлил что-то, бородку теребил, а гнусненький, напротив, был нагл и Жемякина оттеснял, чуть ли не отталкивал плечом. Лицо у него было мясистое, волосы внутреннего зачеса жидко прикрывали плешь, он улыбался угодливо, губы то и дело облизывал и, будто бы держа шляпу или котелок у живота, пальцами перебирал её поля.
- Я Цибульский, Виссарион Трофимович, Цибульский, - повторял он. - В паспорте у меня значится Цибуля-Бульский, но это описка пьяной паспортистки… Я Цибульский… Очень рад и благодарен…
- У вас ко мне дело? - спросил Ковригин.
- Нет! Что вы! Какое у меня может быть к вам дело! Я снабженец и устный информатор, моё место на кухне. Просто я хотел объявить вам, что я Цибульский, а не Цибуля-Бульский, как многие склонны меня называть. И мне будет радостно сознавать, что вы теперь знаете, что я не Цибуля-Бульский, а Цибульский, Виссарион…
- А уж мне-то как радостно будет теперь знать, что вы Цибульский, - сказал Ковригин. И тут же обратился к Жемякину: - Дорогой Василий Наумович, извините, что в этих шумах никак не мог добраться до вас. А ведь так много хочется сказать вам…
- И мне! - обрадовался Жемякин. Но приложил палец к губам: - Сегодня договорились - ни слова о спектакле. Из суеверия. А вот завтра… Вы завтра не уезжаете? Буду ждать вас в театре. Или к вам пожалую в гостиницу, если пригласите…
Тотчас и Жемякин, и Цибульский были отодвинуты от Ковригина сытым театроведом Гошей Холодцовым.
- Саша, - сказал Холодцов, - вот ты тут лясы точили с Попихиным. А Блинов завтра с утра будет на Большой Бронной. А подбил его заполучить права на пьесу этот Навуходоносор Попихин. Всю программу действий разработал Блинову Попихин. Вот вам, пожалуйста, и тити с Митей.
- Откуда ведомо об этом? - спросил Ковригин.
- Блинов успел рассказать…
- Зачем Попихину подбивать Блинова на действие авантюрное?
- Не знаю! Не знаю! - развздыхался Гоша, при этом как бы давая понять, что он-то знает - зачем, но огорчать Ковригина истинным знанием из жалости не станет. - Вот уж не знаю! А ведь живём мы с Попихиным душа в душу, он - замечательный человек, хотя и засранец, каких мало, и "Божественную комедию" Данте Алигьери ни разу не открывал. А Суслова М. А. считает стилистом номер два.
- И что у Попихина за корысть? - задумался Ковригин.
- Какая тут корысть! - Холодцов руки вскинул к небесам. - Попихин - святой человек! По чистоте души он ведь, как грудной ребёнок. Ему бы только молока от ласкового соска. И всё. И вся корысть! Ну, конечно, если этот жулик Блинов станет отваливать ему проценты от будущих сборов, из вежливости придётся их брать. Всё это между нами, просто я не мог тебя не предупредить…
- Спасибо, спасибо, - сказал Ковригин, - естественно, между нами…
- А ты, старик, всех удивил… Если, конечно, текст твой… Говорят, ты теперь ковыряешь драму про Софью Алексеевну, сестрицу великого Петра…
- Не ковыряю. Не пишу более никаких пьес, - сказал Ковригин.
- Так тебе и поверили! А надо бы теперь тебе предъявить публике новую пьесу, чтобы снять сомнения по поводу твоих драматургических способностей.
- Ко всему прочему, - сказал Ковригин, - не вижу актрису, способную сыграть Софью, какой я её себе представляю…
- Ну, этого-то добра, - хмыкнул Холодцов, - в любой провинции намести можно полную мусорную тележку. Без подтяжек и силиконовых грудей. Только кликни. Вон ты здешнюю Ярославцеву вблизи не рассмотрел? Рассмотри. Чем не Софья? Наливная, с румянцем, бровь соболиная. Ну да, для тебя-то её другая затмила. Но той не до Софьи Алексеевны, она на цепи. Или тебе Древеснова приглянулась? Слышал, слышал… Тоже девица в соку, бурная и с амбициями…
- Да не собираюсь я писать никаких пьес ни про каких Софий! - в раздражении воскликнул Ковригин. Но уловив в глазах собеседника ехидство, пожелал успокоиться, сказал: - А ты, Гоша, чуткий наблюдатель, мне бы и в голову не пришли соображения, высказанные тобой.
- Просто я хорошо знаю мир актёрок и их повадки, - великодушно разъяснил Холодцов. - А ты ко всему прочему из-за успеха… неожиданного… уже и не очевидец, и не созерцатель, а успехом этим пришибленный или, напротив, надутый им, как дирижабль, и с высот своих запамятовал, что за существа есть бабы. Впрочем, и мужики не лучше. Ты хоть про Блинова и этого засранца Попихина не забудь.
- Не забуду, - кисло пообещал Ковригин. Между тем вялое брожение в Рыцарском зале умов и утроб, будто бы уже удовлетворённых беседами и накормленных, сменилось оживлением. И даже оркестры у боковых стен зала, крепостной и с ночных танцполов, заиграли громче, разумно-подобающе к случаю.
Произведя дела, неотложно-отраслевых, а может, и государственных значений, к гостям вернулся Мстислав Фёдорович Острецов.
Извинился, с бокалом, видимо, всё же шампанского, принялся обходить стайки гостей, по необходимости выслушивать мнения и наверняка комплименты, пригубливать напиток, в общем - соблюдать этикет, причём скорее корпоративный, нежели придворный. Гоша Холодцов напрасно укорял Ковригина в сегодняшней якобы неспособности быть объективным наблюдателем. Всё Ковригин видел. Кое-чему и удивлялся. Скажем, отчего гости, будто бы от Острецова не зависящие, и даже столичные огурцы из комиссий перед ним заискивали. Попихин с Гошей Холодцовым сразу же стали распушенными крыльями чиновницы Половодьевой и волоклись с ней по этапам хозяйского маршрута соблюдения приличий. Но при Острецове была и своя свита, трое или четверо кравчих, последним в их охвостье суетился Виссарион Цибуля-Бульский, желавший существовать Цибульским. На Цибульского то и дело сваливались указания кравчих, и он, сгибаясь половым в трактире, углатывал указания, а то и что-то записывал в блокнотике или же подтаскивал к временным собеседниками Острецова на подносе напитки или яства. "Не тот стиль! Не тот стиль! - сокрушался Ковригин. - Неужели Острецов забывает, что приём происходит в замке, а не в шинке. Или ему и такую шваль держать при себе приятно?.." Но одно Острецову было нынче явно неприятно. Деликатно-вежливое выражение его лица изменялось, как только он взглядывал в сторону актрисы Хмелёвой. Оно становилось хмурым. А приглашённая в замок актриса Хмелёва веселилась, кокетничала с окружением, выглядела, пожалуй, излишне возбуждённой, возможно, по причине снятия автобусных ознобов горячительными влагами.
"Нет, подходить я к ней не стану, - решил Ковригин. - Одобрение своё я ей высказал. И хватит. Остальное - блажь. Не хватало ещё попасть под чьи-то чары!" Последнее соображение показалось Ковригину чересчур пафосным и взятым у кого-то из девятнадцатого века. Не у героев ли Гофмана? Попасть под чары!
Мокрые, но весёлые прошли мимо Ковригина Пантюхов с Сутыриным, видимо, возвращались к червонной звезде чёса - Натали Свиридовой. Но вблизи Ковригина остановились.
- Зря ты, Караваев, не пошел с нами, - заявил Панюхов.
- Ковригин, - поправил Пантюхова трагик.
- Ну, пусть Ковригин! - Пантюхов стряхнул с черных кудрей воду. - Да хоть бы и Батонов. Или даже Плюшкин. Всё одно - из отдела хлебо-булочных изделий. Зря ты не пошёл с нами в бассейны. Вода в них подогрета. И зря ты пялишься на… Нам известно, на кого! Ты тут нищий студент, он же резонёр Петя Мерлузов в имении барина Великатова.
- Пантюгрюэль, - возложил руку на плечо Пантюхова Сутырин, - ты рисуешь неведомые миру картины!
- И уж тем более тебе, Ковригин, не стоит волновать нежнейшей души Наташеньку Свиридову. Мне бы твои годы… И я бы писал сонеты… - то ли капля с волос потекла по щеке Пантюхова, то ли из левого глаза артиста была исторгнута чувственная слеза, но сейчас же элегическое состояние Пантюхова было отменено: - И мой тебе совет, Ковригин, побереги себя этой ночью. Задрай дверь своего гостевого пристанища и не вздумай открывать окна. Разведка донесла - к утру рассвирепеют привидения.
- Понятно, - сказал Ковригин, - раз замок, то как же без привидений? Но откуда известно, что они рассвирепеют?
- Не имею права открыть это, ваше превосходительство! - вытянулся перед Ковригиным Пантюхов и большой палец приставил к виску. - Но вам открою.
И он зашептал на ухо Ковригину:
- Нас вербовали.
- То есть?
- А то и есть! За мзду, и отнюдь не бюджетную, вербовали сыграть кое-каких привидений. Это нас-то, с императорских подмостков?
- И что же вы? - спросил Ковригин. - Мзда-то небось весь ваш чёс перекроет!
- Да хоть бы в сто раз перекрыла! - взревел Пантюхов. - Это, может, наш генерал Люфтваффе Головачев согласился. Ему бы только свою рожу в задумчивости предъявлять крупным планом. Он, может, сейчас форму примеряет от Пол Пота. Или щёлкает зубами Дракулы. Ночью залетит к тебе в форточку, а ты, Ковригин, не дрейфь, заготовь для него стакан томатного сока. А впрочем, может, он и утонул… Ты не видел, Сутырин?
- Не видел, - сказал Сутырин. - Он нырнул за шпротой, а мы уже уходили…
- Мы же с Сутыриным отказались. Шиш вам! Я заявил: "Не хочу играть в крепостном театре!".
- Какой же здесь крепостной театр? - возразил Ковригин.
- Крепостной театр и есть! - воскликнул Пантюхов. - И Параша Жемчугова подобрана!
Ковригин не мог не заметить, что при вскриках Пантюхова господин Острецов (ну, и люди при нём) взглядывал с явной укоризной на пылкого говоруна, будто бы и не комика, а смутьяна и расстригу.
- Пантюгрюеша, - в некоем смущении, но и ласково произнёс Сутырин. - всё ты смешал в кучу - и Дракулу, и готические привидения, и аленькие цветы, и Александра Николаевича Островского. Тут жанровые и смысловые несовпадения.
- С детства мечтал сыграть Варлаама, - вздохнул притихший Пантюхов, - а мне всучили роль Мисаила! Ковригин, почему в твоей пьесе нет Варлаама?
- Пушкин обокрал, - сказал Ковригин. - Сукин сын. А потом и Мусоргский.
- Ну да, - кивнул Пантюхов. - Тебя обокрал Пушкин, а ты обокрал Блинова.
- Всё! Всё! - заключил Сутырин. - Тихонечко, тихонечко и украсим общество Натальи Борисовны Свиридовой…
- А ты, Сутырин, хоть и объявлен трагиком и первым любовником, - уже на ходу бросил Пантюхов, - и на вид Мачо с Белой дачи, но живёшь смирно, а при знакомстве с заурядной трясогузкой робеешь и мяукаешь. Не по расписанию это!
Но был уведён от Ковригина Пантюхов и усажен рядом с Натали Свиридовой. А там ещё пребывала, видимо, всё же обласканная звездой дебютантка Древеснова.
- Ну, как, Александр Андреевич, не наскучил ли вам ваш успех? - рядом с Ковригиным стояла Вера Антонова.
- Наскучил, - сказал Ковригин. - Если посчитать эту суету моим успехом. Объясните, пожалуйста, отчего хозяин замка чуть что хмурится, а то и сердится?
- Вашей Марине Мнишек куплено на "Кристи" и привезено из Англии платье "Полонез" британской принцессы восемнадцатого века, тончайший шелк, лиф, отделанный лиможскими кружевами, буфы для нежных рук. Хмелёвой подошло, принцесса тоже была рослая, я чуть-чуть ушила в талии, так нет, девица надела джинсы, тельняшку с дырами и куралесит.
И не было во взгляде синежтурской модистки (только ли модистки?) и в её интонациях осуждения дерзостей куралесившей артистки, напротив, выходило, что и Вера Алексеевна поощряла озорство Хмелёвой и, возможно, некие её протестные действия, неведомые Ковригину.
Параша Жемчугова. Параша Жемчугова. Та не озорничала и не протестовала. Не было нужды… Впрочем, чего только нынче не мог не нагородить любезный гогочущей публике комик Пантюхов, громила с чёрными кудрями, так и не осчастливленный ролью Варлаама? Как на речке было на Казанке. Грозный царь пировал и веселился… Изловить и повесить!
Кстати, Параша в зале присутствовала. Прасковья (она же Полина) Древеснова, всё же добившаяся милостивого внимания Натали Свиридовой.
Чтобы истребить в себе сумятицу необязательных мыслей, Ковригин спросил Антонову:
- А что это за субъект, на полусогнутых семенящий за Острецовым? Ему бы ещё полотенце через руку. Ко мне подходил подтвердить, что он Цибульский, а не Цибуля-Бульский…
- Висячок-то наш? - поморщилась Антонова. - В смысле Виссарион. Якобы в честь Белинского. Меленький такой?
- Ну, он не меленький, - сказал Ковригин.
- Казаться хочет меленьким и незаметным, - пояснила Антонова. - Вроде бы на побегушках и более никто… А молва прочит его во дворецкие в Журино… Сегодня он приставлен к столу и кухне. А может, и к послефейерверочному бдению в замке. Но ко всему и ко всем в городе вхож. Существо, утверждают, подземельное или подводное.
- А может, и земноводное? - предположил Ковригин.
- Не знаю, - сказала Антонова. - А только не без его участия я не получила работу в спектакле… Кроме как переделки костюма из красного бархата… Раз он подходил к вам и рекомендовал себя Цибульским, значит, его подогнала к вам необходимость. Но находиться рядом с ним следует с опаской…
Прервав разговор Ковригина с Антоновой, подлетела к ним отвергнувшая платье "Полонез", а вместе с ним, видимо, и должность королевы бала, подлетела на минуту и унеслась к музыкантам из ночных клубов, проявив при этом умение выражать свойства своей натуры жестами и ритмами современных танцполов.
- Дурачится, - сказала Антонова. - Дерзит.
В минуту же общения Хмелёва чмокнула в щёку опекуншу (так назвала Антонову), а затем и Ковригина ("Наконец-то выражаю благодарность за роль!"), обняла Антонову за талию, стала ей что-то шептать, сказала: "Ещё увидимся во время фейерверка!" - и унеслась.
Антонова обернулась, увидела, что Острецов со свитой стоит спиной к ней возле Свиридовой (Мороз-воевода дозором обходит владенья свои), накрыла ладонь Ковригина своей рукой и тут же убрала её. Ковригину был доверен клочок бумаги.
- Сожмите ладонь, - шепнула Антонова, - и прочтите не здесь. На потолке и на стенах наверняка камеры наблюдения…
Ковригин стоял взволнованный.
- Какие у неё глаза, - пробормотал он, наконец.
- Обыкновенные, - сказала Антонова. - Не обольщайтесь. И ко всему происходящему, прошу вас, относитесь со здравым смыслом опытного мужика.
- Ярь-медянка, - произнёс Ковригин. - Ярь веницейская…
- Причём тут ярь-медянка? - удивилась Антонова.
- Вы же художник, Вера Алексеевна…
- Ну, не художник, - покачала головой Антонова. - Скажем так, имею к ним отношение…
- Неважно, - сказал Ковригин. - Я-то тем более не художник. Но в голове моей набито столько всяких сведений, порой вовсе мне ненужных, я уже говорил вам об этом, однако иные из них просыпаются… Вот и теперь… Ярь-медянка "веницейская", краска то бишь, в отличие от нашей приготовлялась не из кислых щей, а на виноградном уксусе, тот давал чистый зелёный цвет с голубоватым оттенком. А вот ярь с шафраном выходила ярко-зелёной. Но вспомнилась мне ярь-медянка именно из-за слова "ярь". В глазах у Хмелёвой была нынче ярь!
- Дурь! - сказала Антонова. - Дурь была в её глазах! Но, впрочем, может, и ярь…
- А вот в автобусе, - в размышлениях своих Ковригин будто бы и не услышал слов Антоновой, - в глазах у неё были кислые щи…
- В ней и теперь сплошные кислые щи, - печально сказала Антонова, явно утихомиривая себя, - кислые щи и дурь. Стало быть, и ярь её - наша, рассейская, синежтурская, то есть глухоманья и вовсе не веницейская…
- А ярь-то веницейская, - всё ещё сам с собой разговаривал Ковригин, - пришла к нам в век Марины Мнишек и Софьи, в век смущения и смешания времён…
- Да, вы, Александр Андреевич, начитанный человек, - произнесла Антонова, скорее всё же с усмешкой.
- В этом моя беда, - вздохнул Ковригин.
- Как бы эта начитанность, - сказала Антонова, - с фантазиями вашими да и с фиолетовыми туманами от реки не увлекла вас в чужие водовороты…
- Я человек осторожный, - сказал Ковригин.
- Мы с вами о Хмелёвой сейчас не говорили, - быстро произнесла Антонова. - Я вас ни о чём не предупреждала. Просто порассуждала о здравом смысле…
И отошла к Николаю Макаровичу Белозёрову и подружке Долли, словно бы получив от них неслышный сигнал.
А Ковригин стоял в одиночестве и о чём-то вспоминал. И не мог сообразить, воспоминание о чём ему сейчас потребовалось.
Лоренца, дошло до него, Лоренца! Или как там её? Курьер доставившая ему в Зыкеево урочише вёрстку из журнала "Под руку с Клио" и картонную коробку от Петра Дмитриевича Дувакина. Тогда он был удивлён малахитом её глаз. Когда это было? И было ли? Было. Неважно когда, но было. И вот теперь - удивление (или восхищение?) ярью-медянкой веницейской. С Лоренцой ещё были связаны соображения о женском пупке, нынче к случаю вовсе неприложимые, а потому и выброшенные из мыслей Ковригина.
Записку на тончайшей бумаге, возможно, папиросной (но существует ли нынче папиросная бумага?) Ковригин зажал средним и указательным пальцами левой руки, из-за чего рука была вынуждена производить движения механической куклы. Разумнее всего, посчитал Ковригин, заглянуть в бумажку можно было бы в туалете. И не откладывая. Вдруг слова в ней призывали его к немедленным действиям. Впрочем, понимал, что торопит его нетерпение и, возможно, та самая названная Антоновой дурь, какая возникла не в одной лишь дерзившей теперь актёрке.
Туалеты в замке занимали помещения здешних исторических отхожих мест, но пока соответствовали нравам и благоустройствам дня летящего, сверкали зеркалами и снимали дурные запахи евроблаговониями. В кабинке Ковригин спустил воду, оторвал клок туалетной бумаги, приложил к нему записку Хмелёвой. Вот что он прочитал:
"Д. А. А.! Ваша комната в башне сегодня под моей. Не закрывайте форточку. От четырёх до полпятого опущу послание. Надеюсь на Ваше благородство. Е. и М."
Ковригин бросил клок туалетной бумаги в унитаз, хотел было отправить записку в плавание следом. Но решение это показалось ему бестактным и уж тем более - неэстетичным. И он без колебаний разжевал записку, а потом и проглотил её.
27
Так, думал Ковригин, так… "Д. А. А!" Надо понимать, - Дорогой Александр Андреевич!" Стало быть, уже и дорогой. Так… "Е. и М." Как ни крути, а получается Елена и Марина. Занимательно. Не полагает ли девушка, отказавшаяся блистать нынче в шёлковом платье британской принцессы, что её намерены заточить в Маринкиной башне?
Занимательно.
Чужие водовороты. А рассуждения Веры, Веры Алексеевны Антоновой, названной Хмелёвой опекуншей, вроде бы относившейся к нему, Коригину, доброжелательно, о здравом смысле?
Не забудем о здравом смысле.
Но и водовороты влекут. Он, Ковригин, осторожный, однако не трус.
Ладно, посмотрим, решил Ковригин.