На вопросы Петр Дмитриевич отвечал обстоятельно и серьезно. Но Ира никак не могла заставить себя сосредоточиться, чтобы понять и запомнить все то, о чем говорил Петр Дмитриевич. В то время, когда Петр Дмитриевич отвечал Ире на один вопрос, она мучительно вспоминала следующий вопрос, который должна была задать. Ей было приятно, что Петр Дмитриевич все же поймался. Он отвечает ей, как будто она действительно приехала к нему для того, чтобы он ответил на эти дурацкие вопросы, на которые она могла бы получить ответ у любого другого преподавателя мединститута.
Вопросы наконец кончились. Петр Дмитриевич посмотрел на часы, а Ира вдруг поняла, что она потратила массу драгоценного времени на чепуху. Но как перейти к тому, ради чего Ира приехала, она не знала. Петр Дмитриевич же спокойно смотрел на Иру и не задавал ей никаких вопросов, словно его абсолютно не интересовало ее здоровье.
- Я еще хотела посоветоваться… - начала Ира смущенно.
- Я слушаю.
Ира рассказала о Галине, маме и Илье Львовиче. Рассказала кратко, но не потому, что берегла время, а потому, что знала, что если начнет рассказывать подробно, то у нее заболит голова прежде, чем она успеет рассказать сотую часть всего. Поэтому она объяснила только, что Галина очень обязана маме, что мама слегла из-за нее в больницу, и еще рассказала все, что знала об отношениях Галины и Ильи Львовича. Это она рассказала подробно. Ира спрашивала, что ей делать. Ира чувствовала, что не сможет обмануть мать, и не знала, как теперь обращаться с Галиной, которую она не в силах видеть. И чем вообще это все может кончиться?
- Ничем плохим это не кончится, - сказал Петр Дмитриевич так, как будто с такими делами встречался каждый день. - Только надо, во-первых, набраться терпения, а во-вторых, ни в коем случае ничего не говорить маме. Зачем ей зря нервничать? Илья Львович слишком слаб, чтобы решиться уйти от такого сильного человека, как ваша мама. Просто он сейчас в том возрасте, когда кажется, что жизнь уходит безвозвратно, а он еще не успел испытать всех ее радостей, и его охватила жажда новых ощущений, жажда вернуть себе молодость. Вот и все. Потому-то и нужно набраться терпения.
Петр Дмитриевич помолчал. Ира тоже молчала.
- Ну а как Сергей? - спросил Петр Дмитриевич.
Ира удивилась, почему вдруг Петр Дмитриевич вспомнил о Сергее.
- Собирается жениться на очень молодой девочке, - ответила Ира. - Только мне кажется, он на ней не женится, пока не увидит моих слез.
- Ах, даже так?
- Я в этом почти уверена.
Ира опять замолчала. Она чувствовала, что Петр Дмитриевич ждет, что же она скажет еще.
- У меня сейчас какой-то очень странный период: много новых знакомых, а мне хочется, чтобы их было все больше и больше.
- Это хорошо.
- При маме. А вот без мамы страшно. Правда, у меня появился один знакомый, очень хороший. Я даже какую-то опору обрела моральную. Но у нас с ним чисто товарищеские отношения.
- Понимаю.
- А вот сейчас я пишу о продавщице, так ее брат извел меня: требует свидания.
- Я очень рад за вас, - сказал Петр Дмитриевич многозначительно.
- Вы рады, что я хоть кому-то нравлюсь? - обиделась Ира.
Петр Дмитриевич смешался.
- Вы меня не поняли. Я рад, что вы начали твердо ступать по жизни и что ваша журналистская деятельность так успешна.
- Да! - вспомнила Ира. - Я хотела с вами посоветоваться еще совсем о другом, но у вас времени, наверное, уже нет.
- Ничего, рассказывайте.
Ира начала рассказывать о двух путях окисления, о нарушениях внутриклеточного обмена и о том, что в основе ее заболевания, возможно, лежат не психические, а органические нарушения, которые, вероятно, когда-нибудь, когда до конца изучат процесс переключения с одного вида окисления на другой, научатся лечить.
Ира думала, что Петр Дмитриевич будет смеяться над ее гипотезами и что Ире придется доказывать свою правоту.
А Петр Дмитриевич, напротив, предложил Ире заняться изучением проблемы двух путей окисления и процессов терморегуляции организма.
- Я не смогу, - стала защищаться Ира, - у меня болят глаза, я не могу читать, не могу ездить каждый день на работу. Не могу…
- Тогда придется ждать, - Петр Дмитриевич вдруг улыбнулся, первый раз улыбнулся за весь их разговор с Ирой и стукнул ладонью по ручке кресла, в котором сидел. - Значит, придется ждать, пока все эти процессы не изучит кто-то другой. А насчет того, какова основа вашего заболевания, то я никогда не говорил о психических нарушениях. У вас было инфекционное заболевание, которое дало осложнение и действительно нарушило терморегуляцию.
Петр Дмитриевич еще раз стукнул по ручке кресла, и Ира поняла, что ей пора уходить.
Ира встала. Но тут вспомнила, что так и не выяснила, как же ей быть с Галиной, которую она не в состоянии теперь выносить.
- А вы придумайте что-нибудь и сделайте так, чтобы она к вам не приходила, - посоветовал Петр Дмитриевич.
- Но она же готовит обед.
- Почему? - удивился Петр Дмитриевич.
- Потому что я больна.
- Вы здоровы. У вас накоплен большой резерв сил.
"Опять психотерапия", - с досадой подумала Ира.
- Я не надеялся, что вы выживете, - сказал Петр Дмитриевич. - А сейчас вы здоровы.
Что?! Значит, она умирала, она должна была умереть! Значит, она не притворялась, лежа в десяти шапках, компрессной бумаге и платках, не издевалась над окружающими, заставляя их включать при тридцатиградусной жаре рефлектор, "не выкаблучивалась", не разговаривая ни с кем, не принимая лекарств и отказываясь лечиться, а умирала. Она умирала, и об этом знал только Петр Дмитриевич. Он один…
Вот тут-то, когда Ира услышала такое, она наконец решилась задать Петру Дмитриевичу тот вопрос, который, возможно, потому не задавала раньше, что боялась потерять сразу все: и Петра Дмитриевича, и веру в него, и надежду на выздоровление. Но теперь Ира спросила: почему же Петр Дмитриевич не только не сказал маме, Илье Львовичу и всем-всем, что она так тяжело больна, что могла умереть, но, напротив, убеждал ее родителей, что они могут и должны заниматься своими делами, не обращая на Ирину болезнь и на ее муки внимания. Более того: он уверял их, что она бы выздоровела, если бы вдруг осталась на свете одна!
Как ни странно, Петра Дмитриевича ничуть не удивил Ирин вопрос. Казалось, он давно ждал его. И вот в этом, в том, что ему было известно, что Ира все знает, и было главное!
Петр Дмитриевич смотрел на Иру, и Ира видела - никакими бумажками из журнала она не смогла обмануть Петра Дмитриевича. Он все понял и просто играл с ней в ту игру, какую она затеяла. А вот сейчас, и только сейчас (Ира это точно почувствовала), Петр Дмитриевич разговаривает с ней так, как она и не могла себе вообразить, что можно с ней разговаривать. Петр Дмитриевич, оказывается, не только теперь видел в ней серьезного биолога, вдумчивого человека и ту, на которую можно и должно опереться, но в том состоянии, в котором она была тогда, он выбрал ее одну из всей семьи как доверенное лицо. Он ей доверял настолько, доверял ее уму, знаниям, тонкости и чуткости, и настолько верил в ее желание вылечиться, что решился на двойную игру. Решился, будучи уверенным, что ей станет все известно, и надеясь, что она поймет: не мог он иначе разговаривать ни с Инной Семеновной, ни с Ильей Львовичем, которые настаивали на консилиуме, больнице и лекарствах. В том же состоянии, в каком Ира тогда была, это действительно могло только ухудшить ее болезнь, и без того тяжелую.
Покоя добивалась Ира. Покой Петр Дмитриевич ей предоставил. А каким путем - тем единственным, который, как ему тогда казалось, был возможен в этой семье. Он ведь еще не знал, что такое Инна Семеновна, Ну, а теория потрясений - так для Иры все равно все было потрясением, и чем меньше было потрясение в обычном понимании, - тем больше оно было для нее. Ибо при таком заболевании часто наблюдается неадекватность реакций: чем меньше раздражитель, тем больше эффект раздражения.
А раз потрясения все равно должны были быть, все равно Инна Семеновна должна была ехать в командировки, все равно Сергей должен был измываться над Ирой, все равно Илья Львович должен был вымещать на Ире свое раздражение, то ничего другого Петру Дмитриевичу и не оставалось, как успокаивать Инну Семеновну, что потрясения такого рода нужны Ире, ибо действительно из того хронического состояния болезни, в которое впала Ира, можно было надеяться вывести Иру и путем встрясок.
- А вообще победителей не судят, - улыбнулся Петр Дмитриевич, - ведь вышло все очень удачно. Ваша мама спокойно работала. А ведь она удивительный человек, она способна вытаскивать людей из тяжелейших положений, она и вас "вытащила", незаметно снова втянув в свою духовную жизнь.
Единственное, что отрицал Петр Дмитриевич, - он никогда не говорил Инне Семеновне того страшного, что так ранило Иру. Никогда не говорил, что Ира выздоровеет, если вдруг останется совсем одна. Он просто привел ей пример сильного потрясения, в результате которого парализованный человек начал ходить, пример, описанный в учебнике по медицине.
Ира не помнила, как попрощалась, как вышла из кабинета, как села в электричку. Соприкосновение с чем-то достойным ее мук и страданий вдруг необычайно возвысило Иру. Ира понимала, что, возможно, это состояние скоро пройдет, но что из того? Пусть оно было хоть раз в жизни, но оно было! Сейчас Ира чувствовала себя совсем другой. Не то что не больной (не в этом сейчас было дело), а совсем другой, даже не такой, какой она была раньше, до болезни, другой - какой она никогда не была и, возможно, больше никогда и не будет. Она была не Ира, она парила над той обычной Ирой и ощущала такие силы в себе, такие чувства, такие мысли, о которых и не подозревала, что они бывают.
Петр Дмитриевич был недосягаем - и рядом с ним стояла она.
И конечно же вчера Петр Дмитриевич не стал разговаривать с Ирой в институте совсем не потому, что больных следует принимать в больнице. Он испытывал ее силы. И сегодня он ее столько часов продержал в коридоре, потому что опять испытывал. Испытывал на выдержку, на прочность, на здоровье. И конечно же она для него не "районная" больная, а совсем другое: та, которая должна была умереть.
К Зине Ира пошла, не заходя домой. Деньги действительно нашлись! Их обнаружили банковские работники.
Каждый день к Зининому киоску подъезжает на специальной машине инкассатор и Зина передает ему деньги. Передает в инкассаторской сумке, которую предварительно пломбирует. А в тот день Зина сбилась со счета и положила в инкассаторскую сумку на тридцать рублей больше.
- Кто же их обнаружил в банке? - спросила Ира.
- Не знаю, - ответила Зина. - Но мне бы очень хотелось увидеть этого человека и поблагодарить.
Ира шла в банк. Ира шла и повторяла: "Вы здоровы. У вас накоплен большой резерв сил". Ира не верила в то, что она здорова, но по многолетнему опыту знала: если она будет это повторять и будет слышать при этом голос Петра Дмитриевича и видеть его глаза, то сможет сейчас без мамы сделать многое.
А ей вот надо пойти в банк. В банке работает, как Ира считает, особо честный человек, который вернул Зине деньги.
В банке жарко и душно. Как у Иры в комнате. Потому что здесь, как и у Иры, закрыты окна. Здесь считают деньги. Много денег.
Впрочем, здесь деньги называются листами. Листы сложены в пачки. И девушки работают как фокусники: они только слегка прикасаются к пачке - и уже знают сколько в ней листов.
Ира смотрит на руки девушек, на их лица, на пачки с листами и понимает: глупо сюда приходить смотреть на особо честного человека.
Теперь Ира знает, как это все было. Вот девушка взяла Зинину инкассаторскую сумку, вот она сняла с нее пломбу, вынула пачки с листами и начала считать: двадцать, сорок, семьдесят… стоп! Количество листов превысило цифру, написанную Зиной на бумажке, вложенной в ту же сумку. Девушка сообщает об этом контролеру, контролер - заведующей. Вот и все.
Это работа. Обыкновенная служба.
Девушка, обнаружившая Зинины деньги, похожа на маленького солдатика. А голос у нее совсем детский.
- Меня мама не пускала сюда работать, - говорит она Ире. - Мама считает, где деньги - там опасно. Мысли могут всякие в голову залезть нехорошие. Но разве у нас деньги? У нас ведь листы.
Ира идет домой и думает о том, что и для нее деньги ничего не значат. И для нее они только листы. Она словно в банке живет. Деньги откуда-то приходят, куда-то уходят и к ней не имеют никакого отношения.
И уж в голову ей никак не могут залезть никакие "дурные мысли". Ибо деньги для нее не ассоциируются с вещами, которые на них можно купить…
Когда-то Ира очень любила покупать. Она экономила, копила, выкраивала. Она любила пойти в хозяйственный магазин и рассматривать щеточки, ситечки… А теперь все это она забыла.
Знает она одно: денег мало, денег не хватает. Она это слышит каждый день. Она это слышит и не слышит. Она видит, как ее мама бегает по лестнице и одалживает, одалживает. Она это видит и не видит. А что толку знать, видеть? Что может сделать Ира больше, чем она делает? А что она делает? Она пишет, печатается. Но пишет так мало, что это как детская игра, в которую все играют потому, наверное, что устали видеть Иру беспомощной и больной.
Когда утром Ира проснулась, она посмотрела в окно. Дом напротив был весь в солнце. Солнце, отражаясь от его окон, бросало лучи в Ирину комнату. При таком отраженном солнце тоже можно было писать. Ира не стала завтракать, она боялась упустить солнце.
"Домики, домики", - писала она.
Весь очерк Ира придумала вчера вечером, уже лежа в кровати. Придумала сразу. Благодаря Боре.
Боря звонил по нескольку раз в день. Звонил и читал стихи. Звонил по поводу каждой новой строчки, слова, мысли. Ира советовала, придумывала, убеждала.
Ира понимала, что те силы, которые она тратила на Борины рифмы, она должна, просто обязана была тратить на свою работу, которую надо было сделать как можно быстрее не только из-за срока в журнале, но главное из-за мамы. Ведь уже больше недели мама лежала в больнице, а Ира еще у нее не была. Но лицо Бори, его голос, замирающий от восторга, когда они находили точное слово, - все это заставляло ее думать и думать о Бориных стихах. Была и еще причина, которая делала для Иры общение с Борей интересным. У Бори был свой, особый образ мышления. Мысли Боря умел пропускать через множество зеркал. Отражаясь в них с разных сторон, мысли обнажались. И Ира все время ловила себя на том, что ее мозг старается вновь - уже по-своему - одеть эти оголенные мысли.
Вчера Ира пошутила: "Когда у вас плохое настроение, у меня хорошее, и наоборот".
"Значит, у нас одно настроение на двоих", - сказал Боря.
"Одно настроение на двоих. Одно на двоих". Ира повторяла и повторяла эту фразу и вдруг придумала очерк - целый очерк об обслуживании.
Солнце поднялось выше и перестало светить в окна противоположного дома. Теперь можно было пойти на кухню и разогреть себе еду. Сначала Ира хотела разогреть курицу, но потом подумала, что, может быть, придет Боря и тогда она даст курицу ему.
Когда Боря звонил и еле слышно говорил, что хотел бы зайти, у Иры никогда не хватало духа сказать - нельзя. Ей казалось: если она его не пустит, он будет ходить по улицам голодный. Поэтому она всегда говорила "приходите", только предупреждала: "Если я буду молчать, вы на меня не сердитесь, ладно?"
Но Ира не молчала. Уж так действовал на нее Боря, что она не могла молчать. Они говорили, смеялись, и Ира жалела только об одном, почему она не знала его раньше, когда ей не было так трудно говорить.
Оставив курицу Боре, на случай если он придет, Ира разогрела котлеты. Ира завтракала, когда в дверь позвонили. На пороге стоял Сергей. Он пришел один, трезвый.
- Я, с твоего позволения, разденусь?
- Раздевайся.
У Сергея, кроме "плохих и хороших" настроений, бывают еще настроения вежливости. Когда на него нападает такое вежливое настроение, он становится чрезвычайно предупредительным.
- Ты разрешишь мне закурить?
- Кури.
- Я тебя не прервал? Ты, может быть, писала?
- Я собиралась есть. Кстати, ты хочешь есть?
- Нет, я сыт, у меня же теперь хозяйка.
- Я забыла.
- Ну как она тебе, понравилась?
- Очень. Она приходит или живет у тебя?
- Является… иногда.
- Вспомнила одну твою фразу.
- Какую?
- "Девушек я не трогаю".
Сергей покраснел.
- Ее с шестнадцати лет - на полный шванс. - Сергей поднял обе руки и опустил их вниз. - Ты мою биографию знаешь, я, мягко сказать, видел немало. Но такого… У нее в семье - тунеядец на тунеядце.
Ира не могла поверить. Ведь она сама видела эту робкую, тихую, трогательную Симу. Неужели Ира могла так ошибиться? Правда, этот ребенок, которому лишь месяц назад исполнилось восемнадцать лет, вместо того чтобы волноваться, как скрыть от матери до свадьбы свою беременность, взвешивал, как может взвешивать только зрелая женщина, выходить за Сергея замуж или нет.
- Но Сима мне сказала, что мать у нее учительница, а сама она учится в медучилище.
- Она тебе наврала. Я велел. Теперь тебе все понятно?
Ире было все понятно.
- А ты хорошеешь, - сказал Сергей.
- Возможно.
Ире вдруг захотелось рассказать Сергею про Илью Львовича и Галину. Ведь Сергей жил у них в доме. Он знает Илью Львовича и Инну Семеновну, а главное - знает Галину. И что можно от нее ожидать.
Но Сергею говорить нельзя. Это Ира знала точно. Сергей истерик. Сергей пойдет к Галине и начнет с ней разговаривать. И только все напортит. А если и не пойдет к Галине, то будет пить и изводить Иру. Нет, Сергею говорит нельзя. Сергей как комок, как сгусток крови, или мяса, или нервов. Ира не знает чего, только знает: Сергея лучше не трогать. Иначе этот "сгусток" начнет пульсировать и изводить себя и окружающих.
Нет, на Сергея опереться нельзя.
А вот на Иру можно. На больную Иру, которая и думать-то как следует не может и сообразить-то ей все трудно. Но на нее можно опереться. И Сергей опирается, хотя и не подозревает этого.
Трудно Ире с людьми, которые не знали Иру здоровой. Те, которые знали, с теми легче. Потому что стоит Ире чуть-чуть "воскреснуть" и принять - или притвориться, что приняла, - тот облик, который у нее был когда-то, как те, которые ее знали когда-то, сразу же впадают в прежний тон, словно Ира никогда и не болела и не прошло столько ужасных лет.
А вот этим, вроде Сергея, которые ее узнали больной, - надо еще доказывать, что Ира человек или хотя бы подобие человека.