- Всего у нас четыре скорости: первая, вторая, третья и четвертая; Они соответствуют числу оборотов, как в автомобиле. Четвертая скорость - самая высокая. Когда командир хочет перейти на эту скорость, он отдает приказ вахтенному офицеру, а тот повторяет его рулевому. Рулевой нажимает на кнопку. Здесь, на командном пункте, раздается звонок, означающий: "Внимание! Меняем скорость!". Затем загорается лампочка над соответствующим указателем. Сидящий перед ним оператор, - Каллонек указывает на Бишона, - нажимает на ключ, и в турбины начинает поступать большее количество пара.
- И это все?
- Нет. Если скорость недостаточна, оператор, находящийся позади Бишона и следящий за реактором, нажимает на другой ключ, поднимающий решетку в реакторе: расщепление ядерного горючего идет более интенсивно, теплоотдача увеличивается, а с ней возрастает и количество пара.
- А что же это за решетка?
- Об этом вы спросите у Миремона. Реактор обхаживает он. Не буду отбивать у него хлеб.
Каллонек смеется собственной шутке. Вот уж воистину счастливый человек: все турбины у него в мозгу работают без сучка и задоринки, он на всех парах мчится к жизненной цели.
- Ну, доктор, - ухмыляется толстяк Бишон, - вот вы и разузнали все наши секреты. Отчего бы вам теперь не принять у меня вахту?
- А вы замените меня в лазарете? Что ж, это идея. Осталось только согласовать ее с командиром.
Я и получаса не пробыл в машинном отделении, а с меня уже градом катится пот. Перед тем как двинуться в более прохладные области подводного корабля, я снимаю свитер и накидываю на плечи, связав рукава на шее. Разница температур - потрясающая. Проходя по ракетному отсеку, замечаю парня, который прислонился к одной из наших смертоносных махин и мирно тренькает на гитаре. Улыбнувшись ему на ходу, я спешу к себе в лазарет, где меня поджидает почтенный посетитель: весь экипаж величает его "начальником", а он зовет себя "последним из подчиненных".
Он только что раскрошил пломбу в коренном зубе, с чрезмерным усердием налегая на шоколадное печенье. Поскольку зуб у него давно уже умерщвлен, мне остается только заменить пломбу. После чего мы затеваем беседу.
Мой пациент исполняет на борту роль хранителя подводного очага. Под началом у него ходят призывники, коки, санитары, стюарды, уборщики гальюнов и работники прачечной. Он же следит за тем, чтобы в столовой личного состава вовремя подавали пищу, мыли посуду, расставляли приборы для второй смены.
По утрам "начальник" просыпается раньше всех, еще до того как репродукторы возвещают побудку. А когда на корабле объявляется аврал по наведению порядка, он преображается во всевидящего Аргуса, который тут же заметит забытую на умывальнике зубную щетку, невытряхнутый мусорный ящик, незаправленную койку, стоящее не на своем месте ведро. Если во время такого аврала заспанным морякам случается замешкаться, "начальник" подгоняет их, повышая голос и хлопая в ладоши. Отсюда прозвище "хлопотарь", данное ему каким-то остряком в корабельной стенгазете. Но оно, к счастью, не прижилось.
В качестве главного старшины он исполнял обязанности вахтенного офицера на борту малой подлодки, где служил до поступления на ПЛАРБ, и мог бы, насколько я понимаю, сдать экзамены и перейти в офицерский состав. Я спрашиваю, почему он не стремится к повышению.
- Не знаю, доктор, - отвечает он уклончиво. - Все как-то не решусь.
- А чем, по-вашему, привлекает людей подводная служба?
- Прежде всего, - отвечает он, - материальной выгодой. Это вы не хуже меня знаете. Пятидесятипроцентная надбавка к жалованью, год службы приравнивается к трем, семьдесят пять франков премиальных за каждый день под водой, а после третьего рейса - и все сто двадцать. Неудивительно, что братва обзаводится собственными домами или квартирами.
- Вы, конечно, приобрели дом?
- Разумеется. И еще одно преимущество: надводник понятия не имеет, когда вернется на берег. А у нас можно рассчитать срок возвращения с точностью до десяти дней. И, соответственно, лучше распланировать свое время, особенно если ты женат. Да и отпуска у нас длиннее.
Он задумывается.
- Но это только одна сторона медали. Парни гордятся тем, что служат в подводниках. Приду я, скажем, к кому-нибудь на свадьбу - меня тут же закидывают вопросами. Сколько молодых ребят хотели бы сказаться на моем месте! На самолетах летают все. Каждый может взять билет на паром Кале - Дувр. А вот подлодка - совсем другой коленкор. Я как-то подсчитал: на наших ПЛАРБ всего 1360 человек экипажа. На дизельных подлодках раза в два больше. Но все равно это очень немного.
- Короче говоря, вы считаетесь элитой?
- Я бы так не сказал, - отвечает он неуверенно. - Не хватало еще, чтобы мы белые воротнички носили! Но не забывайте, какую роль мы играем в обороне страны! Вы посмотрите, какими мы выходим из этой консервной банки после двухмесячного рейса. У блондинов не кожа, а жеваная бумага. А брюнеты и вовсе зеленые!
Нахмурившись, он снова погружается в размышления. Ему хочется подыскать слова, которые могли бы донести до меня всю притягательность, которую таит для него подводная служба.
- Я пятнадцать лет на подлодках, - говорит он наконец. - И что бы вы думали? До сих пор помню первое погружение. А наших двух курсантов видели? Обратили внимание, какие они фанаты подводного дела? Так вот, такими они и останутся теперь на всю жизнь, вроде меня!
- Словом, романтическая профессия?
- Ну, если хотите, - морщится мой собеседник, недовольный тем, что я свел к этой затасканной формуле всю уникальность и неповторимость его личного опыта. - И еще одно мне нравится на подлодке, - продолжает он, - здесь не поиграешь в кошки-мышки.
- Как это понимать?
- А так, что все мы тут варимся в одной кастрюльке, и каждому сразу видно, с кем он имеет дело. Пускать пыль в глаза бесполезно. Как ты ни прикидывайся, тебя сразу раскусят.
Слушая "начальника", я думаю, что уж ему-то незачем пускать пыль в глаза. Сумел же он сейчас в немногих простых словах растолковать мне столько важных вещей.
Стоя у меня за спиной, Легийу перебирает свои пробирки. Точнее говоря, расставляет их по-новому, хотя они уже были расставлены как следует, - верный признак того, что он пребывает в глубоком раздумье. И наконец, оборачивается ко мне:
- Доктор, можно вам задать вопрос?
- Валяйте.
- Вы верите в бога?
- А вы? - осведомляюсь я в свою очередь.
- Вообще-то нет. Но с тех пор, как я служу в подводниках, меня стали одолевать сомнения.
Вот так новость! Уж если этот типичный бретонец, а стало быть, атеист, антиклерикал и республиканец самого левого толка занялся столь возвышенной метафизикой в подводных пучинах, тут что-то кроется.
Я переспрашиваю:
- С тех пор, как вы служите в подводниках?
- Ну да, - говорит он. - Вообще-то я не против устрашения противника. От этого не увильнешь. Но с другой стороны, как вспомнишь про всю нашу братию - французских, английских, американских и советских подводников, которые без конца кружат по морям-океанам, готовые в считанные минуты уничтожить базы противника, а вместе с ними и половину планеты, так и подумаешь: да это же чистой воды безумие!
- И вам кажется, что, если бы существовал бог, он не допустил бы этого безумия?
- Не знаю, - отвечает Легийу. - А вы как считаете?
- Даже если бы он существовал, - говорю я, - ситуация, на мой взгляд, была бы не менее абсурдной. Иными словами, бог вполне мог бы допустить, чтобы люди уничтожили созданную им планету.
- Ну уж нет, - возражает мой собеседник. - Существуй он на самом деле, он бы этого не позволил.
- Слушайте, Легийу, - говорю я, - рискуя вас разочаровать, должен вам напомнить, что история омрачена памятью о бесчисленных кровопролитиях, их не предотвратило ничье сверхъестественное вмешательство. Более того, эти бойни чаще всего совершались как раз во имя господне.
Легийу ненадолго замолкает, потом опять принимается за свое:
- Стало быть, доктор, в бога вы не верите?
- Вера - дело тридесятое. Главное - это знание. А никаких знаний о боге у нас нет и быть не может.
- Почему же в таком случае, - произносит Легийу с оттенком угрозы, - вы по воскресеньям предоставляете лазарет лейтенанту Бекеру?
Так вот к чему сводится вся его метафизика, все эти возвышенные темы! Наконец-то мы низверглись с небес на грешную землю! Я снова оказываюсь лицом к лицу с этим упрямым бретонцем, антиклерикалом и республиканцем, который ни за что не раскошелится на самый пустяковый подарок для своего деревенского священника.
- А почему бы и нет? - говорю я.
- Вы не понимаете, что делаете, доктор! Этих святош на борту от силы десяток, а они транслируют свои молитвы по всему кораблю!
- Ну и что?
- Вспомните о ребятах, что пришли с ночной вахты. Для них это воскресное утро ничем не отличается от будней. Они отоспаться хотят!
Что я могу на это ответить? Хотят отоспаться - пускай не включают репродукторы возле коек. Но я не желаю вступать в пререкания и погружаюсь в свои бумаги. Легийу слоняется по лазарету. Покончив с писаниной, я спрашиваю:
- А как обстоят дела с вашей лавочкой?
- Лучше некуда. Прямо золотое дно. А самое главное, благодаря этому я вижусь с массой народа. Кстати, доктор, есть у меня один клиент, он что-то не в себе. Механик Бруар, старшина второй статьи.
- Он вам на что-нибудь жаловался?
- Да нет.
- А почему же вы тогда решили, что он не в себе?
- Потому что он каждый день покупает у меня по сто граммов конфет.
- И это вы считаете доказательством?
- В каком-то смысле - да. Если ему нужны сладости, чтобы меньше хотелось курить, он бы взял сразу килограмм или два, а не надоедал мне каждый день со своими ста граммами. Нет, доктор, дело тут в другом: парень ищет возможность поговорить.
- Но вы же сами сказали, что он рта не раскрывает.
- Ну, говорить-то он говорит, только все больше по пустякам. Ходит вокруг да около. Вы бы вызвали его на осмотр. Может, он и выложит вам, что там у него стряслось.
- Но не могу же я сам его вызвать? Без предлога?
- Предлог есть: он кашляет.
- Ну, ладно, передайте ему, чтобы зашел в конце приема. Там видно будет. Как, вы говорите, его зовут?
- Бруар. Высокий такой, худой, грудь впалая. И в глазах тоска зеленая - симптом, надеюсь, вам известный.
Глава IV
Радиограммы от родственников нам обычно вручает радист, но в эту субботу, в конце третьей недели плаванья, их взялся раздавать старпом. Когда он появляется в кают-компании, сердце мое вздрагивает. Я поспешно отворачиваюсь и склоняюсь над бокалом с лимонадом, который кажется мне таким же пресным, как и мои мысли.
"Спасибо, спасибо, старпом…" Вот и все. Боковым зрением я вижу, что руки его опустели. Если мы когда-нибудь увидимся с Софи, я скажу ей, что нет ничего мучительней молчания, оно поддерживает надежду, но в то же время постоянно обманывает ее. Уж лучше настоящий разрыв, похожий на взмах скальпеля: рана заживает быстрее, чем гнойник.
Весь вечер я изо всех сил стараюсь не следовать примеру молчальницы-Софи, но в таком состоянии трудно быть душой общества.
А ночью меня терзают тяжелые сны. Я попадаю в Прагу, самый очаровательный, самый любимый город на свете, и, гуляя по малостранским улочкам, вижу, что заблудился. Прохожие, к которым я обращаюсь то по-английски, то по-французски, то по-немецки, не понимают меня или не хотят понимать. Я долго блуждаю по улицам - все они неизменно оканчиваются тупиками. И наконец оказываюсь перед своей гостиницей, отелем "Алькрон" - мне так нравятся его красивые плюшевые дорожки, пышные шторы, старомодная мебель и коридорные в белых смокингах. Я спрашиваю у портье ключ от номера. "Но позвольте, сударь, - обращается он ко мне по-английски с недоуменным видом, - кто вы такой? - Я называю свое имя. - Такой постоялец у нас не значится, - говорит он, - да и номера такого в гостинице нет". Три человека, стоящие за конторкой, смотрят на меня с неодобрением. Я чувствую себя неловко и спешу ретироваться на улицу. Веселенькое дело! Одним махом потерять все: дорогу, гостиницу и чемодан, оставшийся в несуществующем номере!
Из всех кошмаров самый изнурительный тот, что связан с поисками утраченного пути: кажется, будто тебе вовеки не выбраться из заколдованного круга. И когда звуки побудки окончательно вырывают меня из царства мрачных грез, я долго еще не могу избавиться от впечатления невосполнимой потери, хотя прекрасно сознаю, что мои скудные пожитки - вот они, передо мной, аккуратно разложены по стенным шкафам! Я встаю с тяжелой головой, впервые за все время, проведенное на борту ПЛАРБ, мною овладевает неудержимое желание распахнуть окно, увидеть небо, вдохнуть земной воздух. Но этот порыв быстро проходит, уступая место чувству реальности. Побрившись, приняв душ и одевшись, я вновь оказываюсь в своей привычной шкуре общительного и рассудительного двуногого.
Бруар появляется в лазарете в половине второго. Я прошу его раздеться и внимательно прослушиваю. Все в порядке, как и следовало ожидать. Да и не пустили бы его на борт ракетоносца, будь у него что-нибудь серьезное.
- Ну что же, Бруар, - говорю я, - небольшой ларингит у вас есть. А остальное в норме. Легийу даст вам пастилки - попробуйте пососать. На подлодке гуляют сквозняки, ничего не поделаешь. Не станет легче, заходите еще.
Это на тот случай, если не удастся сегодня же вызвать его на откровенность. Он похож на улитку, которая и рада бы вылезти из своей раковины, да чего-то побаивается. Две глубокие морщины, начинаясь у крыльев носа, окаймляют его рот. Их называют "морщинами смеха", но непохоже, чтобы мой пациент часто смеялся или хотя бы улыбался. Глаза у него карие с золотистыми искорками, но жутко печальные - как у одного знакомого спаниеля, который своим взглядом наводил на меня глубокую тоску.
Он молча и понуро одевается. Я делаю попытку его расшевелить:
- Вы не очень-то хорошо выглядите. Может, с пищеварением неладно?
- Да нет, доктор.
- Тогда, может, душа не на месте? Что-нибудь случилось?
- Да нет, все нормально.
Взгляд у него подозрительный. Тон сухой и почти агрессивный.
- Ну ладно, Бруар, заходите, если кашель не утихнет.
Еле выдавив из себя: "Спасибо, доктор", мой пациент удаляется. А в лазарете тут же появляется Легийу, который на время приема скрылся в изоляторе. Я пожимаю плечами:
- Да, нечего сказать, парень он скрытный. И ему есть что скрывать, тут вы правы. Близкие друзья у него есть?
- Он дружит с Роклором.
- С этим марсельцем? Неужели они ладят?
- Еще как! Спорят, но ладят. Роклор упрекает Бруара за то, что из него слова не вытянешь. А тот зовет его трещоткой. Так ведь чтобы создать вселенную, любой материал годится.
…Через пять дней после неудачной попытки разговорить Бруара я завтракаю в кают-компании, и вдруг Вильгельм шепчет мне на ухо;
- Доктор, вас срочно просят в лазарет.
Явившись туда, вижу Легийу: он смазывает йодом левую ладонь Роклора - она вся в крови. Роклор слегка побледнел, лицо у него дергается от боли, но этот подвижный щуплый человек не из тех, кто с бухты-барахты хлопается в обморок.
- Кто это вас так?
- Вилка, доктор.
- А у кого в руках была эта вилка?
Роклор отмалчивается. От такого болтуна как-то не ожидаешь заминки.
- Не мучайтесь, доктор, понапрасну, - приходит ко мне на помощь Легийу, - это дело рук Бруара.
- Не лезь! - бросает Роклор.
- Да что там скрывать, - упорствует Легийу, - в столовой было шестьдесят человек свидетелей. А теперь об этом знает весь экипаж.
- Здорово он вас! - говорю я, рассматривая одну за другой маленькие ранки и прощупывая суставы. - Сделайте ему рентгенограмму, Легийу!
- Просто он малость перенервничал, вот и все, - вступается за своего друга пострадавший. - С кем не бывает.
- И в чем же причина нервного срыва?
- Я его облаял. Вы же знаете, доктор, какое у меня поддувало. Часами не закрывается.
- Из-за чего же вы повздорили? - продолжаю я допрос, поглядывая на моего помощника, который готовит рентгеновский аппарат.
- Ну, так и быть, скажу, - отзывается Роклор после недолгой паузы. - Я прицепился к нему потому, что он то сутками молчит, то всех критикует.
- Кого же в частности?
- Старпома, - нехотя отвечает Роклор.
- Старпома? - удивляюсь я. - Да чем же ему не угодил старпом?
- Тем, что читает подряд все радиограммы. А бывает, не передает их адресатам.
- Скажите мне еще, Роклор, что вы сделали, когда Бруар пырнул вас вилкой?
- Да ровным счетом ничего. Обмотал руку носовым платком и пошел в лазарет.
- И ничего не сказали?
- Этого еще не хватало! Мы с Бруаром друзья, разве непонятно? Он и так уже свалял дурака!
Я смотрю на рентгенограмму: все кости целы. Собственноручно перевязываю Роклора и отправляю отдыхать.
- Вот что, Легийу, я пойду закончу завтрак, а вы тем временем поищите Бруара и попросите его зайти ко мне.
- С чего это я вам понадобился, доктор? - вызывающим тоном спрашивает Бруар, когда я через полчаса возвращаюсь в лазарет. Вид у него весьма мрачный.
- Эта надобность отпадет, - говорю я, - если вы не соизволите сбавить тон. Достаточно с меня того, что я лечу ваш кашель и перевязываю ваших дружков-приятелей. Но если вы не будете артачиться, мы, возможно, и столкуемся.
Я произношу все это быстро, сухо, и он малость сникает.
- Лично против вас, доктор, я ничего не имею.
- Спасибо хоть на этом.
- Но видите ли, доктор…
- Я вижу, вы не хотите, чтобы я вам помог.
- О какой помощи вы говорите?! - взрывается он. - Чем вы мне поможете? С подводной службой у меня все кончено! Теперь со мной могут сделать что угодно. Засадить в тюрягу, лишить звания, выслуги лет и вытурить из флота. Только мне начхать! Я уже принял решение. Закончится путина, вернусь на Иль-Лонг, соберу вещички - и поминай как звали!
- Да успокойтесь вы. - Я беру его за руку и усаживаю на стул. - Скажите мне, сколько рейсов вы сделали?
- Это у меня пятый, - отвечает он уже более миролюбивым тоном.
- Да, немало. Я понимаю, с вас достаточно. Что, если вам подыскать себе место на Базе? Ну, например, в судоремонтных мастерских - вы же механик. По-моему, это вполне возможно. Женатому человеку, - продолжаю я, - трудно выдержать эти шестьдесят или семьдесят дней. Вы женаты? Дети у вас есть?
- Женат. Но, - он сглатывает слюну, - детьми не обзавелся.
- А жена дает вам знать о себе?
- В последний раз я не получил радиограмму.
- И это вас беспокоит?
- Беспокоит - это мягко сказано. Она же у меня беременна!
- Но и в этом случае у вас нет особого повода для беспокойства. Все должно обойтись хорошо.
- Много вы знаете! - чуть ли не кричит он. - Повод есть, да еще какой! В прошлом году мы тоже ждали ребенка. У нее был выкидыш, она чуть не умерла, а я был в рейсе и даже не подозревал об этом!
- Короче говоря, вы боитесь, что беременность проходит неудачно, а вы опять не в курсе дела?
- Вот именно! - восклицает Бруар тоном, в котором слышится и гнев и облегчение. - Вот именно!