- Вот только не надо оправдываться, - пробормотал хлопец, отворачиваясь. - С вашей стороны это жалко выглядит.
- Может, и жалко, - сказал Ионыч. - Но мог бы уважить старика, которому жить осталось всего-ничего, и послушать мою историю.
- Да не успеете вы, блин, дорассказать! - возмутился Марик. - Зачем вообще я должен врага своего выслушивать?! Мне еще мук совести не хватало!
- А ты вот послушай! - с мстительной радостью заявил Ионыч и начал рассказ: - Катерину взяли мы из сиротского приюта грудным младенчиком; ах, какая потешная она была! Агукает, ножками дрыгает! Лапонька! Я ей палец протягиваю, она его в кулачок берет и смотрит на меня, а глазоньки ясные-ясные! Чудо, а не девочка!
- Да что вы врете-то? Даже перед лицом смерти врете! - возмутился Марик. - Кате было четыре годика, когда вы ее забрали. Она мне сама рассказывала! У нее мама с ума сошла, а отец помер…
- Ты взрослым-то не перечь! - рявкнул Ионыч, с головой ныряя в грязноватый сугроб.
- Вы куда меня привели? - Марик в ужасе обернулся.
Ионыч заржал из сугроба, отплевывая снег:
- Не ожидал, свиненок? Уж теперь мы поговорим по моим правилам! Сейчас только, погоди, сдохну окончательно, чтоб вдоволь мертвячьего снега наесться. Вот, уже почти…
Марик схватился за голову. Сугроб зашевелился, взорвался, осыпался серыми рыхлыми комьями.
Мальчишка сделал шаг назад: из сугроба вылезло серое отвратительное нечто, лишь отдаленно напоминающее Ионыча.
- А ведь это хорошо, - хрипя, сказал мертвый Ионыч. - Отчего же это я раньше за жизнь держался, коли снег такую силищу дает? Тут ведь всё просто: главное, знать, что не всё в жизни доделал, и снег тогда тебя обязательно оживит!
Марик согнулся, приготовившись к атаке.
- Вот только силы много не бывает, - заявил Ионыч. - Зачем мне мало силы, когда можно иметь много?! Скажи, свиненок? Ну что, ну что насупился? Думаешь, опять честно драться с тобой, мелким отморозком, буду? Хватит, дрались уже. Теперь я вас сожру, - он развернулся, - чуть позже сожру, зато всех! Единым серым организмом вернусь и сожру вас! - Ионыч с невиданной для него прытью длинными скачками последовал на юг, в сторону бывшего Пушкино.
Марик, обессилев, упал на колени и заплакал.
Он плакал впервые за много-много лет.
Глава четвертая
Марик поспешил Кате на помощь. Девушка выползла из чулана и круглыми от ужаса глазами смотрела на мальчика.
- Маричек, скажи, что там за крики были? Что с дядей Ионычем?
Марик отвел глаза.
- Не скрывай от меня правды, Маричек, - прошептала Катя. - Скажи, дядя Ионыч… умер?
- Умер, - буркнул Марик.
Катя закрыла глаза ладонями.
- Горе-то какое, - заплакала она, - какой он хороший был человек, заботился обо мне, - Катя обняла себя за плечи, подняла голову и закричала страшным голосом: - Это я виновата, я, только я одна! Дядя Ионыч всё о варежках мечтал, чтоб в ромбиках были, а я ему, тварь неблагодарная, так и не связала! Я виноватая и нет мне теперь прощения!
Марик сел рядом с ней, обнял, прижал Катину голову к своей груди.
- Кать, блин… ну чего ты? Ну не переживай ты так…
- Это я виновата, Маричек, - сокрушалась девушка, - я дядю Ионыча не слушалась, я ему наперекор делала… зачем? Ради чего?
- Да не окончательно твой Ионыч умер, - буркнул Марик. - В серого он превратился и убег в сторону пушкинской некромассы.
Катя схватила Марика за рукав:
- Маричек, родненький, правда? Правда же?
- Правда, - вздохнул мальчик. - Клянусь.
- Ох, облегченье-то какое! - Катя прижала ладони к груди. - Слава богу! Есть все-таки бог на этом свете, Маричек, есть!
- Наверно, - покорно согласился мальчишка. - Есть и издевается надо мной.
- Что?
- Ничего, Катенька. Ничего.
Он взял Катю на руки и понес ее, слабую, наружу. Оказавшись во дворе, Катя подняла голову и прошептала:
- Смотри, Маричек, соколики в небе летают, птички ясные. Так радугой и переливаются! Это дяди Феди соколики? Скажи, Маричек, и дядя Федя умер?
- Умер, - пробормотал хлопец. - К сожаленью.
- Вот и хорошо: не грущу я! - заявила Катя. - Потому что дядя Федя, как и мечтал, попал в священный Китеж-град; сбылась его мечта и не о чем тут горевать! - Она вдруг вскрикнула, зажала ладошкой глаз: - Ай!
- Что такое? - встревожился Марик.
- Птичка в глаз пометиком попала…
- Это твой дядя Федя в тебя помет метнул, - сказал Марик. - Он, может, блин, в глубине души и хороший человек; да только всё равно Ионычева шестерка.
- Маричек, как ты складно говоришь и слов не забываешь! - обрадовалась Катя. - Счастье-то какое!
Хлопец вздохнул:
- Святая ты девчонка, Катя. Вот только от твоей святости иногда тошно становится.
- Ну что ты такое говоришь, Маричек? Разве можно так говорить?
- Я уж не знаю, что можно, а что нельзя, Катя. Иногда мне кажется, что ничего нельзя, а иногда, что всё можно. Впрочем, это пыль все, труха: только ты меня на этом свете и держишь, Катя, только ради тебя живу в своем мертвом обличье. А больше мне жить и нет причин.
- Маричек, глянь: Мурка выбежала нас провожать! Чувствует, что опять в дальний путь направляемся!
Марик вздохнул:
- Не слушаешь меня совсем…
Кошка тронула влажную землю, отдернула лапку и мяукнула.
- Боится, за порог не выходит…
- Ой, несчастный ребенок, - засуетился вбежавший во двор Судорожный и поднес к Катиным губам ведро. - Отведай-ка лошадиного хашика, родненькая: он все болезни лечит!
За Судорожным во двор вошел Рыбнев, ведя под уздцы сильно отощавшую после приготовления хаша Огневку.
- Вы кто такие, блин? - вылупился на них Марик.
- Молчи, мертвяк, - посоветовал Рыбнев, цепко оглядывая двор. - Живее будешь.
Марик положил девушку на скамейку, распрямился.
- Я не хочу причинять зла, - сказал он. - Но вы, блин, меня вынуждаете.
- Мне нужен Ионыч, - сказал Рыбнев, заглядывая в дверь. - Он тут?
Ответила Катя, давясь насильно всунутым в рот хашем:
- Ушел дядя Ионыч на поиски личного счастья к своим мертвым друзьям.
- В Пушкино, что ли?
- Да, дяденька.
- Он в серого оборотился?
- Да, - сказал Марик, сконфуженный холодным приказным тоном Рыбнева.
Рыбнев усмехнулся:
- Слыхал, Судорожный? Видать, и его на философию потянуло.
- Так уж люди устроены! - заявил Судорожный. - Всё смысл жизни и смерти ищут.
- Люди, м-да, - сказал Рыбнев, заходя в дом. Быстро обыскал, нашел следы драки, пятна крови и брошенное ружье; обнаружил искаженные следы на подоконнике и дальше - в грязи. На подоконнике также наткнулся на странный металлический объект, похожий на миску с лампочками: зеленой, желтой и красной. Горела желтая. Рыбнев сунул объект за пазуху - на всякий случай. Порыскал еще немного, но ничего интересного не обнаружил. Наконец, решил для себя, что девчонка не врет и вернулся во двор. Судорожный хлопотал рядом с Катей, периодически всовывая ей в рот ложку холодного хаша.
- Вот так, лапонька, вот так, родненькая. Ишь, отощала как! - Он достал фляжку. - На-ка вот, укропного соку отведай. Он для девичьего здоровья ох как полезен! - Катя приложилась к фляжке, отпила, охнула:
- Вкусно-то как, дяденька! Спасибо вам большое!
- Что ж, гражданин Судорожный, - сказал Рыбнев, прислонясь к стене, - придется мне с тобой оставшийся путь до некромассы проделать; других вариантов нет.
- Придется-то придется, - согласился Судорожный. - Но как с ребятишками поступить? Надо бы их в Лермонтовку отвезти, а там в руки властей передать.
- Девчонку-то ладно. - Рыбнев кивнул на Марика. - А мертвяка куда? Его пристрелят, как только увидят.
- Я с вами пойду! - заявила Катя. Сложила ладошки ковшиком. - Умоляю, дяденьки, возьмите меня с собой!
- Куда Катя, туда и я, - угрюмо сказал Марик.
- Зачем тебе некромасса, глупая? - ласково спросил Рыбнев.
- Успокоить ее хочу, пожалеть! - страстно сказала Катя. - Попробую уговорить, чтобы больше людей не ела!
- Думаешь, получится? - усмехнулся Рыбнев и толкнул Судорожного в бок. - Смотри, мил человек, сольешься с некромассой, а девчонка тебя пожалеет. - Он покачал головой. - И откуда вы на мою голову свалились? Что ж, хозяин-барин, идемте с нами.
- Я резко против, - заявил Судорожный, поднимаясь с полупустым ведром. - Не детская это прогулка.
- Дык, они сами хотят.
- Мало ли что хотят! - Судорожный упрямо потряс ведром. - Дети они, ничего в таких делах не смыслят!
Катя встала на дрожащие ноги, схватила Судорожного за узкое запястье:
- Мы смыслим, дяденька. Всё будет хорошо!
Судорожный снял шляпу, промокнул тряпочкой вспотевший лоб. Умоляюще взглянул на Рыбнева: тот пожал плечами. Судорожный подошел к нему вплотную, прошептал:
- Послушайте, уважаемый, это не дело: нам нужно спасти детей. Хотя бы девочку.
- Хаш у вас вкусный, - сказал Рыбнев устало. - Вот бы ложечку.
- О чем вы, черт возьми, толкуете?
- Я хочу сказать, что мне всё равно: если дети хотят, пусть идут с нами.
Судорожный закрыл глаза:
- Помните, вы о пустоте говорили, которая у вас внутри…
- Я ее уже не боюсь, - сказал Рыбнев и отпихнул Судорожного. - На сборы полчаса, - кинул он детям. - Берите всё самое необходимое: аптечку, спички и соль. Еда не нужна. - Он кивнул на лошадку, меланхолично жевавшую забор, - хаша полно. - Рыбнев взглянул на часы. - Время пошло. Ждать никого не будем.
- Ах, - вздохнул Судорожный и вновь засуетился. - Ну тогда хоть потеплее надо девочку одеть, продрогла вся, бедняжка…
Глава пятая
Катю усадили на лошадь. Рыбнев шел в авангарде, Судорожный вел лошадь. Марик держал девушку за руку и подозрительно смотрел в спины взрослых.
Катя вдруг запела:
- Ох, березка-березка моя… - закашлялась и замолчала.
Судорожный вытащил из ведра непромокаемый радиоприемник, включил.
- …стало страшным известием, что некромасса внезапно повернула к Некрасову…
- На восток надо взять, - сказал Судорожный, делая радио тише.
- Скоро поворот на Некрасов, - сказал Рыбнев, хорошо изучивший карту местности.
- Может, у девочки и впрямь получится остановить существо?
- Не говори чепухи, уважаемый Судорожный.
- Мертвые любят Катю и не трогают ее, - сказал Марик.
- И ты ее не трогаешь? - уточнил Рыбнев, не поворачивая головы.
- Я никого не трогаю, - сказал хлопец.
- Я видел в доме следы драки, кровь. Не подскажешь, как умер Ионыч?
Марик сжал губы.
Катя прошептала:
- Маричек, родной мой, неужели ты?..
- Не слушай его! - воскликнул Марик.
- А давайте еще радио послушаем! - бодро предложил Судорожный и повернул ручку громкости.
- Вы не представляете, как оно всё меня задрало, - сказал радиоведущий К’оля. - Мы жрем мертвых, мертвые жрут нас и никакого просвета. Покажите мне хотя бы одного человека, что как лучик света в этой хмари. Покажите мне невинность, дружбу и любовь, и я поверю, что этот мир еще можно спасти. А может, они есть, невинность, дружба, любовь, да только я их не вижу и не замечаю? Как слепой брожу по краю пропасти и вижу только серые лица, искаженные страхом: они боятся ступить за край и поэтому стоят неподвижно, и только лица их движутся, текут, плавятся от внутренней боли…
Судорожный вздохнул.
Марик отвернулся.
Рыбнев зло ухмыльнулся.
Мертвячка Наташа, спешащая на юг в пустом вагоне из-под угля, заплакала.
Бомж Егор Артемидыч постучал по радиоприемнику морщинистой ладонью:
- Эй, а где твой коронный "перестрел"?
Милиционер Лапкин прикрикнул на сына:
- А ну выключи радио! Рано тебе такие вещи слушать!
- Но папа!
- Выключи, я сказал!
- Дашка! - закричали в каком-то доме в Толстой-сити. - Включи радио, тут ведущий фигню порет!
- Что за фигня?
- А ты включи и убедись!
- Петрович, ты только послушай: что несет, оголтелый!
- Совсем рехнулся на своем тепленьком месте.
- Однако ж впервые такое наблюдаю: радиоведущий в прямом эфире рехнулся. Клава Огородникова, что вы скажете по этому поводу?
- К’оля всегда отличался нестабильной психикой, и это не первая его истерика на радио; сейчас, однако, она носит ярко выраженный характер.
- Но то, что он говорит: правда ли это?
- Сударь, о чем вы? Какая правда? Мешанина из текстов разных недофилософов. К’оля слаб духом и не способен принять правила игры, принятые в здоровом человеческом обществе.
- Вы считаете, что он сошел с ума?
- Я считаю, что директор радио "Снежная поляна" принимает на работу дилетантов, и К’оля - один из них, самое худшее проявление дилетантизма в нашем радиопространстве.
- А какое радио вы посоветуете нашим слушателям?
- Вот, пожалста, радио "Петро FM" - прекрасная русская станция, новейшие мелодии, дружелюбные радиоведущие с ярко выраженной харизмой; радио молодое, ему всего два месяца, но оно уже успело зарекомендовать себя с самой лучшей стороны.
- Возвращаясь к К’олиному выступлению… Вы считаете, его уволят?
- Я думаю, это не вызывает сомнений. Даже непрофессионалы из "Снежной поляны" должны понять, что это выступление - последний гвоздь в крышку К’олиного гроба.
Судорожный повернул ручку громкости: радио замолчало.
Катя сложила ладошки ковшиком и прижала к груди:
- Как же им всем больно, - прошептала она. - Как я хочу, чтоб…
- Да не больно никому! - закричал Рыбнев и с силой пнул дорожный камень. - Не больно, плевать всем. А те, кто притворяется, что им не плевать, мне особенно отвратительны!
- Зря вы так, - сказал Марик. - Кате не плевать.
Рыбнев захохотал.
Глава шестая
Некромасса взяла город Некрасов в дурно пахнущее, масляно поблескивающее кольцо. В воздухе кружили геликоптеры: военные пытались эвакуировать горожан по воздуху, но техники не хватало. Кроме того, некромасса успела уже схватить два геликоптера своими огромадными щупальцами и проглотила их со всем внутренним содержимым.
Марик помог Кате слезть с лошади, подвел к краю холма, откуда открывался прекрасный вид на город и некромассу. Судорожный стоял тут же и судорожно крестился.
- Что-то я передумал с этим общаться и сливаться, - прошептал он, отступая. - Как-то оно не по-христиански: надо всё тщательно обдумать.
Рыбнев удержал его за плечо, покачал головой:
- Трусость не к лицу такому замечательному изготовителю хаша, как ты, Сергей.
Судорожный глубоко вздохнул:
- Ты прав, уважаемый. Не знаю, что на меня вдруг нашло…
Катя сказала, глядя на тварь:
- Ему так больно и одиноко. Оно так хочет объединиться со всеми: с друзьями, знакомыми и родственниками, которые живы. - Катя повернулась к Рыбневу. - Оно повернуло к Некрасову, потому что какая-то мертвая девочка попросила повидаться с младшей сестричкой, которая живет тут.
- Бред, - заявил Рыбнев. - И что ты предлагаешь? Пожалеть тварь?
- Это для вас так сложно? - удивилась Катя.
Рыбнев хохотнул, подошел к девушке:
- Слушай, сопля: я пришел сюда, чтоб поболтать с твоим опекуном. Остальное меня не интересует.
- Вы внутри очень хороший человек, - сказала Катя. - Не знаю, зачем вы говорите такие ужасные вещи.
- Откуда ты знаешь, какой я внутри?
- Я чувствую, - сказала Катя. - Я слышу, нюхаю, вижу и… чувствую. Чувствую вас. Вашу боль. Вашу пустоту.
- Чувствует она! - презрительно бросил Рыбнев. - Не смеши меня, сопля.
Катя улыбнулась: немного глупо, но искренне и открыто. Рыбнев вовремя засек вялое шевеление в собственной душе и раздавил его грязными сапогами гордости.
- Что будем делать, уважаемый? - спросил Судорожный.
Прежде чем ответить, Рыбнев бросил взгляд на Марика: мертвый мальчишка смотрел на него с яростью. "Ну чего смотришь? - печально подумал Рыбнев. - Девка твоя не машинистка, использовать ее мне ни к чему. Ты лучше о себе побеспокойся: не переношу мертвяков, а в плохом настроении могу невзначай отстрелить голову".
- Стоять! Кто такие, откуда?
С востока к ним приблизился патруль. Рыбнев с удивлением узнал форму ФСД. Марик поспешно натянул на голову кепку, подоткнул рваные уши под материю, спрятал в шарф острый подбородок, покрытый россыпью гниющих ранок.
- А ну руки вверх! Р-руки!
Патруль заметно нервничал.
- Успокойтесь, ребята: гражданские мы, оружия при себе не имеем.
- Если вы гражданские, почему шли к некромассе, а не от нее? - с подозрением спросил Пехоткин. - Какое-то несоответствие.
- Чего ты рассусоливаешь с ними, Пехоткин! Тащим в штаб: там разберутся, что это за "гражданские".
Их привели в полевой штаб. По штабу туда и обратно носились встревоженные люди в форме. Раздавались отрывистые приказы. Рыбнева и компанию минут на десять оставили совершенно без внимания.
Штаб находился очень близко к серой массе, и отсюда она казалась колоссальной; и запах от нее шел, прямо скажем, пренеприятный. Люди ходили в марлевых повязках и респираторах. Какой-то весельчак забрался на цистерну с горючим в противогазе и показывал сценку из жизни шимпанзе. Весельчака стащили с цистерны, и капитан с роскошными усами приказал: в карцер его!
- Нет у нас карцера, капитан, не предусмотрен.
- Эта страна проклята, - буркнул капитан. - Повсюду беспорядок, даже в среде ФСД.
- Запах-то не слишком вреден для детского здоровья? - шепотом спросил Судорожный у Рыбнева. - Может, для Кати с Мариком выпросим пару противогазов?
- Марику зачем?
- Всё равно ведь ребенок.
Рыбнев пожал плечами.
К ним, наконец, вышли. Рыбнев даже не удивился, потому что чего-то подобного ожидал: из зеленой палатки с эмблемой, белой змеей, обвивающей черный крест, вышел Первоцвет Любимович собственной персоной - с неизменной красной папочкой под мышкой.
- Ба! - сказал Первоцвет, моргая на ярком солнце. - Кого я вижу! Какими судьбами, товарищ майор?
- От некромассы бежим, - соврал Рыбнев.
- Как-то вы странно от нее бежите, в другую сторону, - посетовал Первоцвет Любимович и, не дожидаясь возражений, открыл папочку. - А ведь вас разыскивают, товарищ майор.
- Почему это? - удивился Рыбнев. - Неужели выяснилось, кто опустошил мой счет?
- Не паясничайте, - кротко попросил Первоцвет Любимович и кивнул на некромассу. - У нас есть дела поважнее ваших мелких обид: мы людей спасаем. - Он взглянул на рыбневскую компанию. - Давайте-ка в палаточку зайдем, товарищ майор; там в тишине и побеседуем - у меня палаточка хорошая, с полнейшей звукоизоляцией.
- Спасибо за предложение, но…
- Проклятье!
Они обернулись.
С южной стороны лагеря донеслись крики. Пулеметная очередь прострочила порвавшуюся ткань бытия. Рыбнев сначала подумал, что это некромасса начала атаку на лагерь, но некромасса оставалась неподвижной; да и мелковато для нее - секретно атаковать лагерь с юга. Она бы его просто раздавила.