– Разве можно в него не верить, когда видел столько выживших? – изумляется Лео. Он вытирает рот салфеткой. – Значит, вы видели его татуировку, – уточняет он.
– Я видела отметину, где могла быть эта татуировка.
– Где? – Лео сгибает руку. – Покажите мне.
Я касаюсь левого бицепса в области подмышки. Через хлопчатобумажную ткань рубашки ощущаю тепло его кожи.
– Вот здесь. Похоже на ожог от сигареты.
– Там действительно наносили группу крови солдатам СС, – подтверждает Лео. – Что мы пока имеем по делу? Он утверждает, что в сорок первом году служил в Первой пехотной бригаде СС, а после сорок третьего работал в Освенциме.
Он открывает папку и кладет ее на стол между нами. Я вижу зернистую фотографию молодого мужчины в нацистской форме, с черепами на погонах кителя. Это мог быть Джозеф, но точно я сказать не могу. "ХАРТМАНН РАЙНЕР", – читаю я, пытаясь разглядеть снимок, пока Лео достает его из конверта. На нем угловатым почерком написан адрес, который я прочесть не могу, и стоят буквы "АВ" – скорее всего, группа крови. Лео быстро закрывает папку – наверное, это секретная информация – и выкладывает фото рядом с газетным снимком.
– Возникает вопрос: тот ли это человек?
На первом фото Джозеф еще юноша, на втором – взрослый мужчина. Качество обоих снимков, мягко говоря, оставляет желать лучшего.
– Не знаю. Неужели это имеет значение? Я имею в виду, если сходится все остальное из его рассказов.
– Как сказать, – отвечает Лео. – В тысяча девятьсот восемьдесят первом году Верховный Суд постановил, что все, кто охранял нацистские концлагеря, принимали участие в происходящем там, – включая массовые казни, если мы говорим об Освенциме-2. В судебном решении упоминалось о суде, который несколько лет назад проходил в Германии, когда во время процесса один из подсудимых заявил, что если немецкие власти намерены осудить его, то им следует осудить всех, кто служил в лагере. Ведь он функционировал по цепочке: каждое звено выполняло свои обязанности – в противном случае машина уничтожения остановилась бы. Поэтому все в Освенциме – от охранника до бухгалтера – виновны в том, что там происходило, уже потому, что они знали, что творится за проволокой. Взгляните на это с такой стороны. Скажем, вы с приятелем решили убить меня прямо в моем кабинете. Пока ваш парень станет гоняться за мной с ножом, вы будете стоять и держать дверь, чтобы я не сбежал. Вас обоих посадят за убийство первой степени, ведь речь идет только о распределении обязанностей между сообщниками.
– У меня нет парня, – признаюсь я. Оказывается, признаться в этом вслух легче, чем я ожидала, и сердце мое не рвется из груди, а кажется, что я становлюсь невесомой, как будто сделана из гелия. – У меня был парень, но все… – Я пожимаю плечами. – В любом случае… Он не станет убивать вас в вашем кабинете.
Лео заливается краской.
– Похоже, сегодня ночью я могу спать спокойно.
Я откашливаюсь.
– Значит, нам необходимо доказать, что Джозеф служил в Освенциме? – уточняю я. – И одного его признания недостаточно?
– Все зависит оттого, насколько можно доверять его словам.
– А почему суд может решить, что он врет?
– А почему люди лгут? – отвечает мне Лео. – Он старик… У него старческий маразм… Он мазохист… Кто знает? Пока нам даже неизвестно, был ли он там. Он мог прочесть книгу и пересказать вам ее содержание. Это вовсе не означает, что это его собственная история.
– Несмотря на то, что у вас есть дело, на котором значится его имя?
– Он уже однажды назвался вымышленным именем, – замечает Лео. – Это может быть очередная выдумка.
– Как нам тогда удостовериться, что он настоящий Райнер?
– Есть два пути, – отвечает Лео. – Он будет продолжать вести с вами задушевные беседы и в итоге проговорится о том, что есть в этом досье, – это секретная информация СС, ее не узнаешь, пересматривая канал "История". Или нам нужен очевидец, который помнит его по лагерю. – Он касается газетной вырезки и фотографии с регистрационной формы нацистской партии. – Человек, который может точно сказать, что эти двое – один и тот же человек.
Я смотрю на бриоши, уже не горячие, но ароматные и теплые. На мраморную столешницу капнуло варенье. Бабушка рассказывала, как отец любил загадывать ей загадку: "Что нужно разломить, чтобы собрать семью вместе?"
Хлеб, разумеется.
Я вспоминаю об этом и, хотя и не религиозна, молюсь о том, чтобы она меня простила.
– По-моему, я знаю человека, который может помочь, – признаюсь я.
– Говори, что хочешь, – возразил Дамиан. – Я только пытаюсь тебя уберечь.
Я открыла дверь, потому что ждала Алекса, и увидела на пороге капитана. Я сказала ему, что занята, и не солгала. На этой неделе дела пошли лучше. Мы не успевали выпекать багеты, чтобы удовлетворить спрос. Мои булочки были вкуснее, чем все, что когда-либо пек отец. Алекс шутил, что он знает секретный ингредиент, но никогда не признается мне, что это. По его словам, тогда никакого секрета не останется.
Теперь я слушаю, как Дамиан читает мне нотации в кухне.
– Упырь? – удивляюсь я. – Это всего лишь сказки.
– На пустом месте они не возникли бы! А какое еще можно найти объяснение? Домашний скот – это одно, Аня. Но это… это чудовище охотится на людей.
Конечно, я слышала об упырях. О живых мертвецах, которые, не обретя покоя, вставали из своих могил и питались кровью живых. Упырь, если придется, будет пожирать и собственную плоть.
Старуха Сэл, которая торгует на городской площади корзинами, слишком суеверна. Она даже близко не подходит к черной кошке, бросает соль через плечо, а в полнолуние носит одежду навыворот. Это она прожужжала всем уши, что наш городок держит в страхе упырь, – она начинала нашептывать о нежити, как только мы выставляли свой товар на рынке. "Их можно увидеть в толпе, – говорила она. – Они живут среди нас, у них красные щеки и губы. После смерти они завершают свое перевоплощение. Если это произошло, уже ничем не поможешь. Единственный способ убить упыря – отрубить ему голову или вырвать сердце. Единственный способ защитить себя – глотнуть его крови".
Я не обращала внимания на болтовню старухи Сэл и не буду обращать внимания на Дамиана. Я скрестила руки на груди.
– И чего ты от меня хочешь?
– Говорят, что можно поймать упыря, если отвлечь его, – объясняет Дамиан. – Если он увидит узел, то должен его развязать. Если будет лежать кучка семян, он должен будет их пересчитать. – Дамиан протянул руку у меня над головой, взял пакет с ячменем и рассыпал его на столе.
– А с чего бы это упырю заходить ко мне в булочную?
– Возможно, – ответил Дамиан, – он уже здесь.
Я не сразу поняла, о чем он. А поняв, разозлилась.
– Только потому, что он не местный, на него проще повесить всех собак? Потому что он не сидел с тобой за одной партой в школе, как твои дружки-солдаты, или потому, что он по-другому произносит слова? Он не чудовище, Дамиан. Он просто другой.
– Ты на самом деле в этом уверена? – не сдается он, прижимая меня к стенке кирпичной печи. – Его приезд совпал с убийствами.
– Он всю ночь здесь, а днем дома, с братом. Когда бы у него было время совершать все то, в чем ты его обвиняешь?
– Ты всегда рядом с ним, когда он работает? Следишь за ним? Или спишь?
Я открыла рот, чтобы достойно ответить. На самом деле я все больше и больше времени проводила с Алексом в кухне. Рассказывала ему об отце, о Барухе Бейлере. Он поведал мне, что хотел стать архитектором, хотел строить дома – такие высокие, что, если стоять на верхнем этаже, кружится голова. Часто я засыпала прямо за столом, но потом всегда просыпалась в собственной кровати – меня спящую переносил туда Алекс.
Иногда мне казалось, что я намеренно сижу с ним допоздна, потому что знаю, что он отнесет меня в постель.
Я принялась сметать ячмень со стола в ладонь, но Дамиан схватил меня за руку.
– Если ты так уверена, почему не оставишь ячмень и не посмотришь, что произойдет?
Я подумала об Алексе, вспомнила его руки на своей шее, когда он зашивал мне рану, и смело посмотрела Дамиану в глаза.
– Ладно, – ответила я.
Тем вечером я не ждала Алекса в кухне. Я даже не спустилась, когда он вошел. А когда он негромко постучал в дверь моей спальни, сказалась больной и заявила, что хочу отдохнуть.
Но я солгала. Я представила, как он отвлекся на ячмень, как начал раскладывать зерна по кучкам. Представила кровь на его руках и то, как его рот наполняется слюной.
Я так и не смогла заснуть, поэтому зажгла свечу и тихонько пошла по коридору в кухню.
Через деревянные двери я чувствовала исходящий от печи жар. Если привстать на цыпочки, можно заглянуть в щель в двери. Всю кухню я, конечно, не увидела бы, но, возможно, разглядела бы Алекса, как обычно, за работой, и это развеяло бы мои худшие опасения.
Мне прекрасно был виден разделочный стол, на котором Дамиан рассыпал ячмень.
Но сейчас все зернышки были сложены в строгом порядке, одно к одному.
Дверь распахнулась так неожиданно, что я ввалилась в кухню и упала на четвереньки. Свечка выпала из подсвечника и покатилась по каменному полу. Я потянулась было за ней, но Алекс погасил пламя ногой.
– Шпионишь за мной?
Я с трудом поднялась с пола и покачала головой. При этом я не могла отвести взгляда от сложенного аккуратными рядами ячменя.
– Я немного отстаю с выпечкой, – сказал Алекс. – Когда приехал, нужно было привести все в порядок.
Я заметила, что предплечье у него перебинтовано, на повязке проступила кровь.
– Ты ранен?
– Пустяки.
Он был так похож на человека, с которым я вчера смеялась, когда он изображал местных пьяниц. Он был так похож на человека, который подхватил меня на руки, когда я увидела, как по полу пробежала мышь, и отказалась заходить в кухню, пока не убедилась, что грызун пойман.
Сейчас он был так близко, что я чувствовала запах его мятного дыхания, видела зеленые прожилки в расплавленном золоте его глаз. Я сглотнула.
– Ты тот, кто я думаю?
Он даже глазом не моргнул.
– А разве это имеет значение?
Когда он меня поцеловал, я почувствовала, что пропала. Я оторвалась от земли, меня распирало изнутри, мне было досадно, что между нами есть кожа – и я не могу стать еще ближе. Я вцепилась в него, мои пальцы скользнули ему под рубашку. Он обхватил мою голову руками и нежно – так нежно, что я даже не почувствовала! – укусил меня.
У меня во рту и у него на губах была кровь. Она имела металлический привкус, словно боль. Я отстранилась от него, впервые испив саму себя.
Оглядываясь назад, могу только вспомнить, что он увлекся так же, как увлеклась я. В противном случае он почувствовал бы приближение Дамиана, который вломился в дом с солдатами, наставившими на нас штыки.
Лео
Мы лично встречаемся с теми, кто правдоподобно рассказывает о предполагаемых нацистах, чтобы убедиться, что эти люди не сумасшедшие. Через пару минут можно сказать, насколько ваш информатор уравновешен и вменяем, или им движет злоба и зависть, либо он параноик, либо просто безумен.
Через несколько минут после знакомства с Сейдж Зингер я знал одно: она не пытается выдумать этого Джозефа Вебера, никакой выгоды оттого, что его посадят, она не получит.
Она невероятно ранима, потому что вся левая щека ее от самой брови рассечена шрамом.
И еще: из-за упомянутого шрама она понятия не имеет, что невероятно сексуальна.
Я ее понимаю, честно, понимаю. Когда мне было тринадцать, у меня появились ужасные угри – клянусь, из-за одного прыща возникло еще несколько. Меня стали дразнить "Колбаса пепперони" или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. Когда фотографировали класс для школьного альбома, я так нервничал, что таким меня запечатлят навечно, что усилием воли вызвал рвоту, чтобы остаться дома. Мама уверяла, что когда я стану старше, то научусь не судить о книге по обложке, – практически именно это и подразумевает моя работа. Но иногда, глядя в зеркало, даже через столько лет я вижу того испуганного подростка.
Держу пари, что, глядя на свое отражение в зеркале, Сейдж кажется, что все гораздо хуже, чем на самом деле видят окружающие.
Чаще всего с теми, кто звонит в наш отдел, встречается Женевра, я встречался с информаторами только два-три раза. Это были евреи лет под восемьдесят, которые продолжали видеть лица своих палачей в каждом, с кем им доводилось встречаться. И ни одно из этих заявлений не подтвердилось.
Сейдж Зингер не восемьдесят. И она не лжет.
– Ваша бабушка, – переспрашиваю я, – она пережила войну?
Сейдж кивает.
– А почему за все наши четыре предыдущие беседы вы ни словом об этом не обмолвились?
Я никак не могу решить, хорошо это или плохо. Если бабушка Сейдж захочет и сможет опознать в Райнере Хартманне офицера из Освенцима-Биркенау, появится прямая связь между материалом, собранным Женеврой, и информацией, которую Сейдж выведала у подозреваемого. Но если Сейдж каким-либо образом настроила бабушку против подозреваемого – например, сказала, что уже имела с ним беседу, – то даже показания очевидца могут считаться предвзятыми.
– Не хочу, чтобы вы подумали, что я позвонила вам из-за бабушки. Мое решение не имеет к ней никакого отношения. Она никогда не рассказывала о своем прошлом, никогда.
Я подаюсь вперед.
– Значит, вы не говорили ей о своих встречах с Джозефом Вебером?
– Нет, – заверяет Сейдж. – Она даже не подозревает о его существовании.
– И она никогда не обсуждала с вами, как выжила в Освенциме?
Сейдж качает головой.
– Даже когда я спросила напрямую, она не захотела об этом говорить. – Она смотрит на меня. – Это нормально?
– Не знаю, если ли какие-то нормы в случае с выжившими на войне, – отвечаю я. – Некоторые полагают, что, раз уж они выжили, их долг – рассказать всему миру, что произошло, чтобы подобное больше никогда не повторилось. Чтобы люди помнили. Другие верят, что единственный способ выжить – это вести себя так, как будто ничего не произошло. – Я стряхиваю крошки в салфетку и отношу тарелку в раковину. И продолжаю размышлять вслух: – Я могу позвонить своему историку. Она сможет за пару часов подобрать снимки, и тогда…
– Она и с вами не станет разговаривать, – заявляет Сейдж.
Я улыбаюсь.
– Я умею очаровывать бабушек.
Она скрещивает руки на груди.
– Если вы ее обидите, я…
– Зарубите себе на носу: никогда не угрожайте федеральному агенту! И второе: не волнуйтесь. Даю слово, я не стану на нее давить, если она не захочет откровенничать.
– А если захочет? Что тогда? Вы арестуете Джозефа?
Я качаю головой.
– У нас нет юридических полномочий судить нацистов, – объясняю я. – Преступления происходили за пределами Соединенных Штатов задолго до того, как мы получили экстерриториальный юридический статус. Только в две тысячи втором году в Американский Статут о геноциде была внесена поправка, которая регламентировала привлечение к ответственности неамериканцев, совершивших данное преступление за пределами США. До того этот документ касался, в основном, американских граждан, притесняющих, как и генерал Джордж Кастер, коренных жителей Америки. Единственное, что мы можем сделать, – это попытаться поймать его на незаконном пересечении границы и депортировать. И даже в этом случае – хотя я уже много лет добиваюсь, чтобы европейцы, следуя принципам морали, начали забирать нацистов и предавать их суду, – суд вряд ли состоится.
– Значит, все наши усилия напрасны? – спрашивает Сейдж.
– Мы делаем это потому, что ваша бабушка живет в США и мы просто обязаны обеспечить ей душевный покой.
Сейдж долго и пристально смотрит на меня.
– Хорошо, я отвезу вас к ней, – обещает она.
Есть в деле Райнера Хартманна факты, о которых Сейдж Зингер не знает.
Моя работа заключается в том, чтобы как можно меньше делиться с ней информацией, наоборот – выведывать все то, что знает она. Но даже в этом случае я не могу быть уверен, что суд соединит все точки воедино и осудит его. Я не уверен, что Хартманн проживет достаточно долго и получит по заслугам.
Пока все то, что пересказала Сейдж, – это информация, которую можно почерпнуть из американских архивов Мемориального музея "Холокост" или из книг. Военные действия и даты, военизированные формирования, карьерный путь. Даже о татуировках с группой крови можно узнать, внимательно изучая историю Третьего рейха. В жизни встречаются и более странные вещи, чем человек, который придумывает себе фальшивую биографию, каким бы невероятным это ни казалось.
Но в этом досье собраны подробности о Райнере Хартманне, которые только Райнер Хартманн – либо его непосредственное начальство и, возможно, ближайшее доверенное лицо – мог знать.
Ничего из этого Сейдж Зингер пока не упомянула.
Это может означать, что Джозеф Вебер не собирается обо всем этом рассказывать. Или Джозеф Вебер – не Райнер Хартманн.
В любом случае, если бабушка Сейдж, Минка, его опознает – это всего лишь еще один кусочек мозаики. Именно поэтому я возвращаюсь назад в Бостон – той же дорогой, что приехал из аэропорта Логана в Нью-Хэмпшир, – только сейчас рядом со мной сидит Сейдж.
– Вот так новость, – говорю я. – Еще никто в моем отделе не был настолько расстроен признанием, что потерял управление и сбил машиной оленя.
– Это случайность, – бормочет Сейдж.
– A bi gezunt. – Я поворачиваюсь к ней. – Это означает "Чтоб вы были здоровы!". Похоже, на иврите вы не говорите.
– Я не иудейка, я вам уже говорила.
Если откровенно, она спрашивала, какое это имеет значение.
– Ох, я просто подумал… – извиняюсь я.
– Моральные принципы не имеют никакого отношения к религии, – возражает она. – Можно поступать по совести и не верить в Бога.
– Значит, вы атеистка?
– Мне не нравится, когда навешивают ярлыки.
– Если вы выросли здесь, то держу пари, что не веруете. Непохоже, что местная община являет собой разнообразие религий.
– Наверное, именно поэтому Джозеф Вебер так долго и не мог найти кого-нибудь из еврейской семьи, – выдвигает предположение Сейдж.
– Знаете, на самом деле это не имеет никакого значения, если вы не намерены его прощать.
Она молчит.
– Вы же не собираетесь это делать? – переспрашиваю я удивленно. – Или я ошибаюсь?
– Я не хочу. Но часть меня говорит, что он всего лишь больной старик.