– Да, – кивнул Хаим, как будто хотел убедить себя самого. Потом поднял голову и словно удивился, что мы продолжаем здесь стоять. – Мне пора. Я должен рассказать все жене.
Когда после обеда пришла Дара, чтобы узнать, как прошло мое свидание с Йосеком, я попросила маму, чтобы она извинилась от моего имени, сославшись на мое плохое самочувствие. В конце концов, это была правда. Само свидание настолько померкло перед огненной бурей событий, что я уже не помнила, как же оно, собственно, прошло.
Папа в тот вечер только поковырялся в тарелке и после того, как посуда была вымыта, куда-то ушел. Я сидела в кровати, плотно зажмурившись, и спрягала немецкие глаголы. "Ich habe Angst. Du hast Angst. Er hat Angst. Wir haben Angst". ("Я боюсь. Ты боишься. Он боится. Мы боимся").
Wir haben Angst.
В комнату вошла мама и села рядом со мной.
– Думаешь, он жив? – задала я вопрос, который никто не решался произнести вслух.
– Ох, Минуся, – вздохнула мама. – У тебя богатое воображение.
Но руки ее дрожали, и она попыталась скрыть это, потянувшись за щеткой на прикроватной тумбочке. Она нежно повернула меня так, чтобы я сидела спиной к ней, и принялась расчесывать мои волосы, как расчесывала, когда я была маленькой.
Из информации, которая поступала короткими, как орудийные залпы, порциями, мы узнали, что в тот вечер СС захватили в "Астории" человек сто пятьдесят. Они увезли их в штаб, допрашивали отдельно женщин и мужчин, избивали их железными прутами и резиновыми дубинками, ломали им руки и пальцы и требовали выкуп в размере нескольких сотен марок. Те, у кого с собой денег не было, должны были назвать имена тех, у кого они были. Эсэсовцы застрелили сорок шесть человек, пятьдесят освободили за выкуп, остальных отправили в тюрьму в Радогощ.
Йосек оказался одним из счастливчиков. Хотя после того свидания мы не встречались, отец сказал мне, что он вернулся домой к родным. Хаим, у которого, как и у моего отца, были клиенты-христиане, как-то договорился, чтобы деньги были переданы в штаб СС в обмен на свободу сына. Он рассказывал всем и всюду, что, если бы не храбрость Минки Левиной, счастливого конца им не дождаться.
Я много думала о счастливых концах. Вспоминала то, о чем мы с Йосеком беседовали за мгновение до того, как все произошло. О злодеях, о героях. Разве упырь из моей истории был тем, кто терроризировал окрестности? Разве его нужно было преследовать?
Однажды, пока у остальных учеников был урок Закона Божьего, я сидела на ступеньках, которые вели на второй этаж школы, и вместо сочинения писала свою историю. Я только-только начала описывать сцену, когда разгневанная толпа стучит в двери Ани. Карандаш не успевал за моими мыслями. Я чувствовала, как колотится сердце, когда представляла, как раздается стук, как дверь разносят в щепки ударами орудий, которые горожане принесли для суда Линча. Я чувствовала, как пот струится по спине Ани. Я слышала их немецкий акцент через толстые входные двери…
Но на самом деле немецкий акцент, который я слышала, принадлежал герру Бауэру. Он сел рядом со мной на ступеньки, наши плечи почти соприкоснулись. Мой язык, казалось, стал раза в четыре больше – я не смогла бы ничего произнести, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
– Фрейлейн Левин, – сказал он, – я бы хотел, чтобы вы узнали об этом от меня.
Что узнала? Что?
– Сегодня мой последний рабочий день, – признался он по-немецки. – Я возвращаюсь в Штутгарт.
– Но… зачем? – с трудом выговорила я. – Вы нам здесь нужны.
Он улыбнулся своей прекрасной улыбкой.
– По всей видимости, я понадобился и своей стране.
– А кто же будет нас учить?
Он пожал плечами.
– Мое место займет отец Черницкий.
Отец Черницкий был пьяницей, и я уверена, что единственное немецкое слово, которое было ему известно, – слово "lager" ("пиво"). Но мне не нужно было даже озвучивать свои мысли, герр Бауэр думал то же самое.
– Ты сможешь учиться дальше сама, – твердо сказал он. – Обязательно совершенствуйся. – Потом герр Бауэр посмотрел мне в глаза и впервые за время нашего знакомства обратился ко мне по-польски: – Для меня было большой честью учить тебя.
Когда он спустился вниз, я побежала в женский туалет и разрыдалась. Я плакала из-за герра Бауэра, из-за Йосека, из-за себя самой. Я плакала потому, что не могла отказаться от грез о герре Бауэре, и понимала, что его больше не будет в реальной жизни. Я плакала потому, что, когда вспоминала свой первый поцелуй, чувствовала, как внутри все сжимается. Даже после того, как я умылась холодной водой, глаза оставались красными и опухшими. Когда на математике отец Йармик поинтересовался, все ли у меня в порядке, я сказала, что вчера получила грустное письмо от своей кузины из Кракова.
В те дни никого подобные ответы не удивляли.
Когда я вечером вышла из школы и направилась, как обычно, в булочную, то подумала, что вижу призрак. Опираясь на фонарный столб, на противоположной стороне улицы стоял Йосек Шапиро. Я ахнула и бросилась к нему, а когда подбежала, то заметила, что кожа вокруг глаз у него желтая с пурпурным отливом и синяки на лице всех оттенков драгоценных камней. Через левую бровь у него тянулся заживающий шрам. Я хотела коснуться его лица, но он перехватил мою руку. На одном из пальцев была шина.
– Осторожно, – предупредил он. – Еще болит.
– Что с тобой сделали?
Йосек сжал мою руку.
– Не здесь, – предупредил он, глядя на пешеходов.
Все так же за руку, он потянул меня подальше от школы. В глазах прохожих мы, наверное, выглядели, как обычная влюбленная пара. Но я знала по тому, как Йосек сжимал мою руку – крепко, как будто тонет в зыбучих песках и его нужно спасать, – что не в этом дело.
Я без оглядки следовала за ним по уличному базару, мимо торговцев рыбой и палаток зеленщика. Я поскользнулась на листе капусты, и Йосек прижал меня к себе. Я почувствовала жар его тела. Почувствовала надежду.
Он не останавливался, пока мы не миновали мощеные улочки перенаселенного района, пока не оказались за служебным входом в здание, которое я даже не узнала. Что бы Йосек ни хотел мне сказать, я надеялась, он не оставит меня одну, чтобы я сама искала дорогу назад.
– Я так волновался за тебя, – наконец сказал он, – не знал, удалось ли тебе сбежать.
– Я намного сильнее, чем кажется, – ответила я, вздернув подбородок.
– А я, как оказалось, нет, – признался он. – Меня били, Минка. Мне палец сломали, заставляя признаться, кем работает мой отец. Я не хотел, чтобы они узнали. Решил, что они придут за ним… Но они взяли только деньги.
– Почему? – спросила я. – Что ты им сделал?
Йосек взглянул на меня.
– Просто то, кем я есть, – негромко ответил он.
Я прикусила губу. Снова захотелось расплакаться, но рыдать перед Йосеком было стыдно.
– Мне жаль, что с тобой это случилось.
– Я пришел, чтобы кое-что отдать тебе, – сказал Йосек. – На следующей неделе моя семья уезжает в Ленинград. Мы поедем туда по христианским документам.
Я смотрела на него. Если у тебя христианские документы, можно ехать куда угодно. Это так называемые "правильные документы", которые доказывают, что ты ариец. А значит, никто не будет в чем-то ограничивать тебя или пытаться депортировать.
Если бы неделю назад у Йосека были эти документы, СС его и пальцем не тронули бы. С другой стороны, и в кафе "Астория" он бы не сидел.
– Отец хочет быть уверен, что случившееся со мной больше не повторится. – Йосек торжественно развернул документы. Они, насколько я поняла, были не для мальчика – его ровесника. Это были документы для девочки-подростка. – Ты спасла мне жизнь. Настал мой черед спасти твою.
Я попятилась от бумаг, как будто они могли обжечь.
– Для всей семьи достать не удалось, – объяснил Йосек. – Но ты, Минка, могла бы поехать с нами. Мы скажем, что ты моя двоюродная сестра. Мои родители позаботятся о тебе.
Я покачала головой.
– Как я могу стать частью твоей семьи, если буду знать, что бросила свою?
Йосек кивнул.
– Я так и думал, что ты откажешься. Но однажды ты, возможно, передумаешь.
Он сунул мне в руку документы, а потом заключил меня в объятия. Бумаги оказались зажаты между нашими телами – клин, который разделил нас, как любая другая ложь.
– Береги себя, Минка, – прошептал Йосек и поцеловал меня.
На этот раз его губы были чужими, как будто он общался со мной на непонятном языке.
Через час я уже была в душном нутре отцовской булочной, ела булочку, которую папа пек для меня каждый день, – с особой закрученной верхушкой, с шоколадом и корицей. В это время дня мы были одни; его помощники приходили до рассвета, чтобы печь хлеб, а уходили в полдень. Я сидела, обхватив ногами стул, и наблюдала, как папа формует выпечку. Он оставлял ее подходить на посыпанном мукой пекарском столе, похлопывал каждую круглую с выемкой буханку, упругую, как попка младенца. Христианские документы, которые я засунула в лифчик, жгли мне кожу. Я представила, что, когда буду сегодня вечером раздеваться, на моей груди останется вытатуированное имя какой-то нееврейской девочки.
– Семья Йосека уезжает, – сообщила я.
Руки отца, которые всегда были чем-то заняты, неожиданно замерли над тестом.
– Когда ты его видела?
– Сегодня. После школы. Он хотел попрощаться.
Отец кивнул и сложил очередную порцию теста в маленький прямоугольник.
– А мы будем уезжать из города? – поинтересовалась я.
– Если мы уедем, Минуся, – ответил отец, – кто же будет кормить людей?
– Наша безопасность гораздо важнее. Особенно когда Бася на сносях.
Отец хлопнул рукой по разделочной доске, подняв облако мучной пыли.
– Ты думаешь, я не в состоянии защитить свою семью? – закричал он. – Думаешь, ваша безопасность для меня не важна?
– Нет, папа, я так не думаю, – прошептала я.
Отец обошел стол и схватил меня за плечи.
– Послушай, – сказал он, – семья для меня – все. Ты для меня – все. Я лично разнесу эту булочную по кирпичику, если это поможет уберечь вас.
Еще никогда я не видела его таким. Мой отец, который всегда был настолько уверен в себе, всегда готов был шутя выйти из любой сложной ситуации, едва сдерживался.
– Тебя ведь зовут Минка. А полное имя – Вильгельмина. Ты знаешь, что это означает? "Избранная оберегать". Я всегда буду тебя оберегать. – Он долго и пристально смотрел на меня, потом вздохнул. – Хотел приберечь их как подарок на Хануку, но, наверное, придется отдать сейчас.
Я присела, а он пошел в заднюю комнату, где хранил запасы зерна, соли и масла, и вернулся с мешком из пеньки, который был завязан так же крепко, как плотно сжат рот у старой девы.
– A Freilichen Chanukah! – поздравил он. – Хотя и на пару месяцев раньше.
Я нетерпеливо рванула веревку, развязывая узел. Мешок упал – внутри была пара блестящих черных сапог.
Они были абсолютно новые – ничего себе! – но совершенно немодные: не было в них ничего, что заставляло бы восхищаться их пошивом или стилем.
– Спасибо, – выдавила я улыбку и обняла отца за шею.
– Они единственные в своем роде. Ни у кого нет таких сапог. Ты должна пообещать, что будешь носить их не снимая. Даже во сне. Ты поняла меня, Минка?
Он взял сапог у меня из рук и потянулся за ножом, которым отрезал куски теста. Воткнул кончик в желобок на каблуке, повернул, и подошва отвалилась. Сперва я не поняла, зачем он портит свой же подарок; потом разглядела, что внутри было потайное отделение, где лежало несколько золотых монет. Целое состояние.
– Никто не знает, что они там, – сказал отец. – Только ты и я.
Я подумала о сломанной руке Йосека, о солдатах СС, которые требовали у него деньги. Вот это и есть папина гарантия безопасности.
Он показал мне, как открыть обе подошвы, как потом вернуть на место, и несколько раз стукнул каблуками по столу.
– Как новенькие, – восхитился он и отдал мне сапоги. – Я говорю серьезно: я хочу, чтобы ты постоянно их носила. Каждый день. В жару и в холод… Когда идешь на рынок или на танцы… – Он улыбнулся. – Минка, запомни: на своих похоронах хочу видеть тебя в этих сапогах.
Я улыбнулась в ответ, с облечением ощутив знакомую почву под ногами.
– Тебе не кажется, что "видеть" – слишком мудрено для мертвого?
Он засмеялся раскатистым грудным смехом, который я всегда вспоминала, когда думала об отце. Сидя в обнимку с сапогами, я думала о нашей общей тайне и о том, что мы еще друг другу не доверили. Я так и не рассказала папе о христианских документах – ни тогда, ни потом. Главным образом потому, что он обязательно заставил бы меня ими воспользоваться.
Я доела булочку, которую отец испек только для меня, и взглянула на свой голубой свитер. На плечах остались следы муки после того, как он обнял меня за плечи. Я попыталась стряхнуть муку, но бесполезно. Как бы я ни старалась, все равно видела отпечатки пальцев, как будто меня предупредило привидение.
В ноябре последовали перемены. Однажды отец вернулся домой с желтыми звездами, которые нам предписывалось постоянно носить на одежде. Наш городок Лодзь был переименован немцами, которые теперь здесь верховодили, в Лицманштадт. Все больше и больше евреев переезжало в Старый город, в Балуту, – некоторые по собственной воле, некоторые потому, что власти решили, что квартиры и дома, которые много лет принадлежали этим людям, должны быть переданы этническим немцам. В городе появились улицы, по которым нам ходить запрещалось, – мы должны были пользоваться обходными путями или мостами. Также нам запрещалось ездить общественным транспортом и выходить из дома, когда стемнеет. У моей сестры стал хорошо заметен живот. Дара несколько раз сходила на свидание с мальчиком по имени Давид и внезапно решила, что знает все, что касается любовных историй.
– Если тебе не нравится то, что я пишу, – как-то сказала я, – никто тебя читать не заставляет.
– Дело не в том, что мне не нравится, – ответила Дара. – Я просто пытаюсь помочь тебе сделать книгу более реалистичной!
Говоря о реализме, Дара хотела оживить в памяти минуты страсти с Давидом – чтобы у моей главной героини, Ани, был такой же романтический поцелуй. По словам Дары, Давид являлся чем-то средним между актером Майклом Гольдштейном в фильме "Зеленые поля" и Мессией.
– От Йосека вестей нет?
Дара спросила из лучших побуждений, но должна же она была понимать, что мои шансы получить письмо ничтожно малы. Письма доставляли уже не так регулярно, как прежде. Я предпочитала думать, что Йосек часто пишет мне, может быть два-три раза в день, и эти письма пылятся где-то на закрытом почтамте.
– Что ж, – протянула она, когда я покачала головой, – уверена, он просто очень занят.
Мы сидели в студии, где Дара три раза в неделю занималась балетом. Она хорошо танцевала – по крайней мере, была так же искусна в танцах, как я в писательстве. Раньше она мечтала о том, чтобы поступить в какой-нибудь танцевальный коллектив, но теперь о будущем никто не заговаривал. Я наблюдала, как она натягивает куртку с желтыми звездами на плече и спине, обматывает шею шарфом.
– А то место, где ты пишешь, что надо напиться крови упыря… – сказала она. – Ты это выдумала?
Я покачала головой.
– Так рассказывала мне бабушка.
Дару передернуло.
– Просто мурашки по коже.
– В хорошем смысле или в плохом?
Она подхватила меня под руку.
– В хорошем, – улыбнулась она. – Мурашки оттого, что люди обязательно захотят это прочесть.
Вот такую Дару я знала, такой Дары мне не хватало, потому что она была слишком занята шашнями со своим новым парнем.
– Может быть, останешься у нас сегодня переночевать? – предложила я, понимая, что она, скорее всего, собралась на свидание с Давидом.
Мы вышли на улицу, наткнулись на роту солдат и инстинктивно втянули головы в плечи. Раньше при виде солдат у меня даже холодело в животе, сейчас же это становилось обыденностью.
Вдалеке раздался шум, послышались крики.
– Что происходит? – спросила я, но Дара уже бежала в том направлении.
На одной из площадей мы увидели трех повешенных мужчин. Виселицы были только что установлены – я чувствовала запах свежеспиленной древесины. Собралась толпа. Впереди, пытаясь дотянуться до одного из повешенных, рыдала какая-то женщина, но солдаты ее не пускали.
– Что они сделали? – спросила Дара.
Стоящая рядом с ней пожилая дама ответила:
– Критиковали немецкий режим в городе.
Солдаты начали разгонять толпу, приказывая всем вернуться домой, и получилось, что нас с Дарой разделили. Я слышала, как она звала меня, и принялась пробираться вперед, пока не оказалась у самой виселицы. Солдаты не обратили на меня внимания, слишком занятые тем, чтобы не подпустить близких повешенных.
Впервые я увидела мертвеца так близко. Когда умерла бабушка, я была еще слишком маленькой и на похоронах запомнила только гроб. Мужчина, который покачивался, как осенний лист на ветру, казался спящим. Его шея была странным образом вывернута, глаза закрыты, язык немного вывалился. На штанах темнело пятно, наверное, он описался. "До или после?" – гадала я.
Я подумала о крови и внутренностях, которые описывала в своей страшной истории, об упыре, который съедал сердце жертвы, и поняла, что страшно не это. Ужас заключается не в количестве пролитой крови. Весь ужас в том, что только что этот человек был жив – и вот его уже нет.
Днем, когда мы с отцом проходили мимо виселицы, он пытался отвлечь меня разговорами о соседях, о булочной, о погоде, как будто я не знала о закоченевших телах за своей спиной.
Вечером родители поссорились. Мама говорила, что мне не следует выходить в город. Отец возражал, что это невозможно: как же мне посещать школу? Я заснула под их сердитые голоса, и мне приснился кошмар. Мы с Дарой снова были у виселицы, но на этот раз, когда я подошла ближе, тело медленно повернулось, и я смогла рассмотреть лицо. Это был Йосек.
Утром я побежала к Даре. Когда ее мама впустила меня, я замерла как громом пораженная – в доме, который всегда сверкал чистотой, сейчас царил полный хаос.
– Пора, – сказала мне мама Дары. – Мы переезжаем в Старый город, там безопаснее.
Я не верила, что в Старом городе безопаснее. Я считала, что безопаснее не станет до тех пор, пока Британия не начнет побеждать в этой войне. В конце концов, они же никогда не проигрывали, поэтому я знала: это только вопрос времени, и Гитлер с его Третьим рейхом будет побежден.
– Она очень расстроена, Минка, – призналась Дарина мама. – Может быть, тебе удастся поднять ей настроение.
Из-за закрытой двери спальни лилась музыка из балета Чайковского "Спящая красавица". Когда я вошла, то увидела, что коврик свернут: она его иногда сворачивала, когда танцевала. Но сейчас Дара не танцевала. Она сидела на полу и плакала.
Я откашлялась.
– Мне нужна твоя помощь. Я застряла на пятьдесят шестой странице.
Дара на меня даже не взглянула.