Я знала это стихотворение. Мы учили его с герром Бауэром, и когда-то на экзамене я писала под диктовку именно эти строки. За диктант я получила самую высокую отметку. Я мысленно перевела текст:
Не знаю, что стало со мною,
Печалью душа смущена.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.
– Die Luft ist kühl und es dunkelt, – продолжал гауптшарфюрер. – Und ruhig fließt der Rhein…
Прохладен воздух. Темнеет.
И Рейн уснул во мгле…
– Der Gipfel des Berges funkelt, – добавила я себе под нос, – im Abendsonnenschein.
Последним лучом пламенеет
Закат на прибрежной скале.
Он услышал. Взял у меня блокнот, проверил правописание. Поднял голову и принялся разглядывать меня, как доселе невиданное создание.
– Ты знаешь это стихотворение.
Я кивнула.
– Генрих Гейне, "Лорелея".
– Ein unbekannter Verfasser, – поправил он. ("Неизвестный автор".)
И тогда я вспомнила, что Генрих Гейне был евреем.
– Ты осознаешь, что украла вещи, принадлежащие рейху? – пробормотал он.
– Да, осознаю! – выпалила я. – Простите. Это была ошибка.
Он удивленно приподнял бровь.
– Ты называешь ошибкой преднамеренную кражу?
– Нет. Ошибкой было полагать, что эти фотографии не представляют для рейха никакой ценности.
Он открыл было рот, но промолчал. Он не мог признать, что фотографии имеют ценность, потому что это было равносильно признанию, что жизни тех, кого они убили, имели цену. С другой стороны, он не мог признать, что эти снимки – мусор, поскольку в таком случае меня не за что наказывать.
– Не в этом дело, – наконец произнес он. – Суть в том, что они тебе не принадлежат.
Эсэсовец опустился в кресло, побарабанил пальцами по столу, взял одну фотографию, перевернул тыльной стороной, где была написана история.
– Этот рассказ… Где его продолжение?
Я представила, как надзиратели обыскивают барак, пытаясь найти исписанные фотографии. А когда не найдут, то будут бить женщин, пока не получат ответ…
– Я его еще не написала, – призналась я.
Он удивился. Видимо, он решил, что я просто записывала историю, которую где-то прочла. Нельзя же предположить, будто я настолько образованна, что могу создать нечто подобное!
– Ты? Ты выдумала это чудовище… этого упыря?
– Да, – ответила я. – То есть нет. В Польше все знают легенды об упырях. Но этот является плодом моего воображения.
– Большинство девушек пишут о любви. А ты решила писать о чудовище, – задумчиво протянул он.
Мы говорили по-немецки. Вели беседу о художественном произведении. Как будто он не мог в любой момент выхватить пистолет и выстрелить мне в голову!
– Твой выбор темы напомнил мне еще об одном мифическом чудовище, – сказал он. – О донестре. Слышала о таком?
Это что – экзамен? Шутка? Какая-то разновидность наказания? Неужели моя судьба зависит оттого, что я отвечу? Я знала Wodnik – демона воды, Dziwoźona – дриаду, но это все польские легенды. А если я солгу и скажу, что слышала? Меня накажут сильнее, если скажу правду и отвечу "нет"?
– Древние греки, насколько я помню из школьного курса, – сухо продолжал гауптшарфюрер, – писали о донестре. У него была голова льва и тело человека. Он умел говорить на языках всех народов, что, как ты понимаешь, очень пригодилось.
Я опустила взгляд. Интересно, что бы он подумал, если бы узнал, что прозвище, которое я ему мысленно дала, имеет отношение к еще одному мифическому существу?
– Как и упыри, донестры безнаказанно убивали и пожирали свою жертву. Но у донестров была одна особенность. Они сохраняли голову человека, которого сожрали, сидели рядом с ней и рыдали. – Он дождался, пока я встречусь с ним взглядом. – Почему, как ты думаешь?
Я сглотнула. Никогда не слышала об этом донестре, но упыря Александра я знала лучше себя. Я создала этого героя, вдохнула в него жизнь.
– Возможно, – негромко предположила я, – у некоторых чудовищ еще осталась совесть.
Ноздри офицера затрепетали. Он встал, обошел стол, и я мгновенно сжалась, подняла руки, чтобы отвести удар.
– Ты понимаешь, – практически прошептал он мне в лицо, – за кражу я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было. Прилюдно высечь, как узницу, которую ранее наказал лагерфюрер. Или убить.
Слезы брызнули у меня из глаз. Как оказалось, я не так горда и готова просить сохранить мою жалкую жизнь!
– Пожалуйста, не надо. Я сделаю все, что скажете.
Гауптшарфюрер задумался.
– Тогда расскажи мне, что было дальше, – велел он.
Сказать, что я опешила, – ничего не сказать. Гауптшарфюрер не только и пальцем меня не тронул – остаток дня я просидела у него в кабинете, печатая списки вещей, которые конфисковали в "Канаде". Эти списки, как я потом узнала, отправлялись в различные города Европы, где власть еще принадлежала немцам, вместе с самими вещами. Он сообщил мне, что это будет моя новая работа: я буду записывать под диктовку, печатать письма, отвечать на телефонные звонки (разумеется, по-немецки), принимать для него сообщения. Когда он уходил, как обычно, инспектировать бараки "Канады", то оставлял в кабинете надзирателя, который следил, чтобы я ничем подозрительным не занималась. Я печатала, и мои пальцы тряслись на клавишах. Гауптшарфюрер возвращался, молча садился за стол и начинал нажимать клавиши на счетной машинке. Ее длинный белый язычок извивался над краем стола, пока он обсчитывал кипу документов.
К вечеру у меня кружилась голова. В отличие от склада, в обед меня не кормили. Какой бы жидкой и маленькой ни была порция – все равно еда. Когда гауптшарфюрер вернулся после очередной инспекции по "Канаде" с кексом и кофе, в животе у меня заурчало так громко, что я поняла: он это услышал.
Почти сразу раздался стук в дверь, и я подскочила на стуле. Гауптшарфюрер пригласил посетителя войти. Я не сводила глаз со страницы, которую печатала, но мгновенно узнала голос начальника лагеря.
– Что за день! – воскликнул он, рывком открывая дверь. – Идем, мне нужно успокоиться в столовой, а то перекличку я не вынесу.
У меня волосы зашевелились на затылке. Он с трудом выносит перекличку?
Его взгляд остановился на мне. Я, склонив голову, прилежно печатала.
– Ну-с, а это что такое?
– Райнер, мне нужна секретарша. Я говорил тебе об этом еще месяц назад. С каждым днем количество бумаг, которые нужно разобрать, неуклонно растет.
– Я обещал тебе решить этот вопрос.
– Слишком долго решаешь. Можешь написать на меня рапорт, если хочешь. – Он пожал плечами. – Я взял дело в свои руки.
Начальник лагеря обошел вокруг стола.
– И взял на работу одну из моих работниц?
– Одну из своих работниц, – поправил гауптшарфюрер.
– Без моего разрешения.
– Ради бога, Райнер… Найдешь другую. Эта, как оказалось, свободно владеет немецким.
– Wirklich? – удивился он. ("Серьезно?")
Он обращался ко мне, но поскольку я сидела к ним спиной, то не знала, ожидает ли он ответа. Внезапно я получила чем-то по затылку, упала со стула на колени и сжалась.
– Отвечай, когда к тебе обращаются! – Надо мной с поднятой рукой стоял лагерфюрер.
Гауптшарфюрер перехватил руку, пока тот не нанес очередной удар.
– Я бы попросил, чтобы ты предоставил мне право наказывать моих работников.
Глаза лагерфюрера заблестели.
– Ты сейчас обращаешься к старшему по должности, Франц?
– Нет, – ответил гауптшарфюрер. – Я обращаюсь к брату.
Напряжение тут же спало, словно его ветром сдуло.
– Значит, надумал завести себе игрушку? – засмеялся начальник лагеря. – Ты не первый, кто на это решился, хотя мне непонятен твой выбор, когда вокруг полно готовых на все настоящих немецких красавиц.
Я робко присела на стул и провела языком по зубам, чтобы удостовериться, что ни один не выбит. Неужели этого гауптшарфюрер добивается? Неужели меня привели сюда, чтобы я стала его подстилкой?
Такого наказания я никак не ожидала.
До этого я не слышала, чтобы офицеры насиловали узниц. И не потому, что они такие джентльмены, – подобные отношения были против правил, а эти люди четко следовали правилам. К тому же мы еврейки, а потому сексуально совершенно не привлекательны. Лечь с одной из нас в постель – все равно что лечь с бревном.
– Давай обсудим это в столовой, – предложил гауптшарфюрер.
Остатки кекса лежали на столе.
Проходя мимо, герр Диббук приказал:
– Убери со стола, пока меня не будет.
Я кивнула и отвернулась. Я чувствовала, как начальник лагеря взглядом шарит по моему лицу, по костлявому телу под робой.
– Запомни, Франц, – предупредил он, – бродячие собаки кусаются.
На этот раз гауптшарфюрер не оставил надзирателя присматривать за мной, просто запер меня в кабинете. От такого доверия мне стало не по себе. Интерес, проявленный к моей истории… Известие о том, что я его новая секретарша и могу весь день сидеть в тепле сейчас, когда зима не за горами… Да, такую работу, как ни крути, тяжелой не назовешь. Почему он так добр ко мне, если собирается изнасиловать?
Эта мысль камнем ударила мне в голову.
Этому не бывать! Я перережу себе горло ножом для бумаги, но не допущу никаких отношений с эсэсовцем.
Я мысленно поблагодарила Арона, ставшего моим первым мужчиной. Этому немцу не достанется такая честь.
Я подошла к его столу. Как давно я не пробовала кекс! Иногда отец пек их из муки грубого помола и мельчайшего белого сахара. Этот был из темной муки, со смородиной.
Я прижала пальцы к вощеной бумаге, собрала все крошечки. Половину сложила в оторванный уголок бумажки и спрятала за пояс робы – поделюсь с Дарой. Потом облизала пальцы. И от вкуса едва не упала. Допила последние глотки кофе. Аккуратно опустила бумажку в корзину для мусора и насухо вытерла чашку.
И тут же запаниковала. А если это не жест доверия, а очередная проверка? А если он вернется, решит проверить мусор и заметит, что я украла его еду? Я мысленно проиграла развитие событий. Входят оба, и начальник лагеря говорит: "Я же предупреждал тебя, Франц!" А гауптшарфюрер пожмет плечами и отдаст меня брату – чтобы наконец меня настигло наказание, которого я жду с самого утра. Если кража фотографий погибших – это плохо, то кража еды, которая принадлежит немецкому офицеру, – намного хуже.
Когда гауптшарфюрер отпер дверь кабинета и вошел – один! – я так разнервничалась, что зубы стучали. Он бросил на меня сердитый взгляд.
– Замерзла? – От него пахло пивом.
В мусорную корзину он заглядывать не стал. Огляделся, присел на угол стола и взял стопку фотографий.
– Это я должен конфисковать. Ты меня понимаешь?
– Да, – прошептала я.
Я не сразу поняла, что он мне протягивает. Маленький блокнот в кожаной обложке и авторучка!
– Взамен бери это.
Я нерешительно взяла подарки. Ручка была тяжелая. Я держалась изо всех сил, чтобы не поднести блокнот к носу, не вдохнуть запах бумаги и кожи.
– Такой обмен тебя устроит? – сухо поинтересовался он.
Как будто у меня был выбор!
Готова ли я продать свое тело, чтобы получить пищу для ума? Потому что именно такой договор он предлагал – или, по крайней мере, на это намекал его брат. За эту цену я смогу писать все, что захочу. И получу работу, за которую любая готова была бы убить.
Когда я промолчала, он вздохнул и встал.
– Идем! – велел он.
Я опять задрожала, настал мой черед расплачиваться. Я скрестила руки на груди и прижала к себе блокнот, гадая, куда же он меня поведет. Наверное, туда, где живут офицеры.
Я смогу. Мысленно я улечу куда-нибудь далеко. Закрою глаза и буду думать об Ане и Александре, о мире, которым могу управлять. Так же, как моя история успокоила Дару, как она утешила остальных в бараке, я воспользуюсь ею, чтобы отключиться.
Я стиснула зубы, когда мы вышли на улицу. И хотя дождь прекратился, повсюду стояли огромные лужи. Гауптшарфюрер в тяжелых сапогах шагал прямо по ним, я пыталась не отставать. Но вместо того, чтобы повернуть в другой конец лагеря, где жили офицеры, он повел меня ко входу в барак. Женщины, которые уже вернулись с работы, ждали переклички.
Гауптшарфюрер вызвал старосту блока, которая тут же начала заискивающе улыбаться.
– Эта заключенная теперь будет работать у меня, – сообщил он. – Блокнот, который она держит, и ручка принадлежат мне. Если они пропадут, вы лично будете отвечать передо мной и начальником лагеря. Ясно?
Зверюга молча кивнула. За ее спиной повисло звенящее молчание – любопытство, которое снедало остальных, стало осязаемым. Гауптшарфюрер повернулся ко мне:
– К завтрашнему дню еще десять страниц!
И затем, вместо того чтобы увести меня к себе на квартиру и изнасиловать, он ушел.
Зверюга презрительно усмехнулась.
– Пока что он тебя защищает, но, когда устанет от того, что у тебя между ногами, найдет себе другую.
Я протиснулась мимо нее к Даре.
– Что он с тобой сделал? – спросила она, хватая меня за руку. – Я целый день места себе не находила.
Я устало присела, пытаясь переварить все, что произошло; этот странный поворот событий.
– Абсолютно ничего, – ответила я. – Никакого наказания. Меня даже повысили, потому что я знаю немецкий. Я работала у офицера, он цитировал стихи и попросил написать продолжение истории об упырях.
Дара нахмурилась:
– Что ему нужно?
– Не знаю, – призналась я, не скрывая недоумения. – Он меня и пальцем не тронул. И смотри… – Я достала крошки от кекса, которые спрятала за пояс, и протянула ей. – Он оставил это мне.
– Он отдал тебе еду? – выдохнула Дара.
– Не совсем так. Но он не доел.
Дара попробовала кекс. Прикрыла глаза… Настоящее блаженство! Но через мгновение она вперила в меня пристальный взгляд.
– Минка, черного кобеля не отмоешь добела.
На следующее утро после переклички я явилась в кабинет гауптшарфюрера. Его самого на месте не оказалось, но меня ожидал младший офицер, который и открыл мне дверь. Я вошла. Скорее всего, герр Диббук в "Канаде", инспектирует склады, где трудятся Дара и остальные узницы.
Рядом с печатной машинкой на импровизированном столе лежала кипа документов, которые должны быть напечатаны.
На спинке стула висел женский вязаный кардиган.
Так и повелось, что каждое утро я являлась в кабинет гауптшарфюрера. Он обходил бараки "Канады", меня уже ждала работа. В обед гауптшарфюрер приносил еду из главного корпуса в свой кабинет, часто это были две порции супа или лишний кусок хлеба. Он никогда не съедал всего, просто оставлял на столе и уходил, отлично зная, что я все доем.
Каждый день, пока он обедал, я читала вслух то, что написала за ночь. Потом он задавал вопросы: знала ли Аня, что Дамиан пытается подставить Александра? Мы увидим когда-нибудь, как Казимир совершает убийство?
Но больше всего вопросов он задавал об Александре.
Любовь к брату и любовь к женщине – это разные чувства? Можно ли пожертвовать одним ради другого? Чего стоило Алексу скрывать, кто он есть на самом деле, ради спасения Ани?
Даже Даре я не могла признаться в том, что с нетерпением жду следующего дня, особенно обеда. Казалось, лагерь исчезал, когда я читала гауптшарфюреру. Он слушал так внимательно, что я напрочь забывала, что за этими стенами надзиратели издеваются над заключенными, что людей душат в газовых камерах, "душевых", а потом складывают их тела, как дрова, в крематории. Когда я читала свое творение, растворялась в истории, то могла оказаться где угодно: в своей спальне в Лодзи, у двери класса герра Бауэра; могла записывать свои мысли, делиться горячим шоколадом с Дарой, свернуться клубочком на подоконнике в папиной булочной. Я не была настолько глупа, чтобы допускать, что мы с этим немцем ровня, но в такие моменты я, по крайней мере, чувствовала, что мой голос все еще что-то значит.
Однажды гауптшарфюрер, когда я ему читала, даже откинулся в кресле и положил ноги на стол. Я дочитала до самого интересного места – до того момента, когда Аня входит в сырую пещеру в поисках Александра, и обнаруживает его жестокого брата. Мой голос дрожал, когда я описывала, как она шла в темноте, а под ее ботинками хрустели тараканы и пищали крысы.
Мерцающее пламя факела озарило сырые стены пещеры…
Он нахмурился.
– Факелы не мерцают. Так можно сказать только о пламени в камине. И даже если бы и мерцали, слишком шаблонная фраза.
Я взглянула на него. Я никогда не знала, что отвечать, когда он вот так критиковал написанное мною. Следует себя защищать? Или слишком самонадеянно с моей стороны открывать рот в этом странном товариществе?
– Языки пламени в камине танцуют, как балерина, – сказал гауптшарфюрер. – Парят, как привидение. Понимаешь?
Я кивнула и сделала пометку на полях блокнота.
– Продолжай, – приказал он.
Внезапный порыв ветра – и факел, освещавший мне дорогу, потух. Я стояла, дрожа, в темноте, не видя ни зги. Услышала шорох, движение.
– Александр? – прошептала я. – Это ты?
Я подняла голову и заметила, как внимательно гауптшарфюрер вслушивается в мои слова.
В темноте раздалось негромкое рычание, скорее даже урчание. Чирканье спички. Запах серы. Вновь ожил факел. Передо мной в луже крови сидел человек с безумным взглядом и спутанными волосами. Кровь капала у него изо рта и с рук, в которых он держал кусок мяса. Я отпрянула, задыхаясь. Мы находились в пещере в скале, где, по словам Алекса, он устроил себе скромное жилище. Я пришла сюда в надежде найти Алекса после того, как он сбежал с городской площади. Но это… Это был не Алекс.
Человек – хотя как можно назвать это чудовище человеком? – шагнул ко мне. Кусок мяса, который он держал в руках, имел руку, пальцы… И эти пальцы продолжали сжимать набалдашник позолоченной трости, которую я не смогла бы забыть, даже если бы и хотела. Нашелся Барух Бейлер!
Раздался стук в дверь, в кабинет заглянул младший офицер.
– Герр гауптшарфюрер, уже два часа, – напомнил он.
Я захлопнула блокнот и начала вставлять новый лист в печатную машинку.
– Я и сам в состоянии сказать, который час! – ответил гауптшарфюрер. – Идти нужно тогда, когда я скажу, что пора идти. – Он дождался, когда закроется дверь. – Не печатай пока, продолжай! – приказал он.
Я кивнула, опять перелистала свой кожаный блокнот, откашлялась.
Я почувствовала, как перед глазами все плывет.
– Виновато не дикое животное, – выдавила я из себя. – Это ты сделал.
Каннибал улыбнулся, зубы его были в алой крови.
– Дикое животное, упырь… К чему эти тонкости?
Гауптшарфюрер засмеялся.
– Ты убил Баруха Бейлера.
– Ханжа. Ты можешь, положа руку на сердце, сказать, что не желала ему смерти?