Я вспомнила все те случаи, когда сборщик налогов приходил к нам в дом и требовал денег, которых у нас не было, принуждая отца заключать сделки, чем все больше и больше загонял его в долги. Внезапно я почувствовала, что меня вот-вот вырвет.
– Мой отец… – прошептала я. – Его ведь ты убил?
Когда упырь не ответил, я набросилась на него – ногти и злость были моим главным оружием. Я впивалась в его плоть, пиналась, била его руками. Я либо отомщу за смерть отца, либо погибну, пытаясь отомстить!
Я продолжала описывать приход Алекса, терзания Ани, когда она пыталась примириться с тем, что человек, которого она полюбила, брат зверя. И кто в таком случае он сам?
Я поведала о поспешном бегстве Ани из пещеры, о том, как Алекс бросился за ней, как она обвинила его в том, что он мог спасти ее отца, но не сделал этого.
– Твой отец не единственный, кто тебя любит, – признался Алекс. – В его смерти Казимир не виноват. – Он отвернулся, скрывая лицо. – Потому что его убил я.
Когда я закончила, последние слова повисли в кабинете, как дым от дорогой сигары – приятный и резкий. Гауптшарфюрер медленно хлопнул два раза в ладоши, потом довольно пылко зааплодировал.
– Браво! – воскликнул он. – Такого я не ожидал.
Я зарделась.
– Спасибо.
Я закрыла блокнот и села, сложив руки на коленях, в ожидании, когда он меня отпустит.
Но гауптшарфюрер наклонился ко мне.
– Расскажи о нем еще, – велел он, – об Александре.
– Но я уже прочла все, что пока написала.
– Да, но ты же знаешь больше, чем написано. Он уже родился убийцей?
– Нет, с упырями все по-другому. Человек сначала умирает насильственной смертью.
– Между тем, – заметил гауптшарфюрер, – и Александра, и Казимира постигла одна и та же несчастливая судьба. Совпадение? Просто не повезло?
Он говорил о моих героях так, как будто они существовали на самом деле. Хотя для меня они и были настоящими.
– Казимир погиб, когда пытался отомстить за убийство Александра, – ответила я. – Именно поэтому Алекс чувствует, что обязан его защитить. А поскольку Казимир более молодой упырь, он, в отличие от Александра, не умеет контролировать свой аппетит.
– Следовательно, у обоих было обычное детство. Были любящие родители, которые водили их в церковь, отмечали семейные дни рождения. Оба ходили в школу. Подрабатывали продавцами газет, рабочими, артистами. Но однажды – так уж распорядилась судьба – очнулись и почувствовали жажду крови.
– Так гласит легенда.
– Но ведь ты же, ты писатель! Можешь написать все, что угодно! – возразил он. – Возьмем Аню. В какой-то момент она готова уничтожить человека, который, как она думает, убил ее отца. Тем не менее ты рисуешь ее как героиню.
Я раньше не задумывалась над этим, но это правда. В жизни нет черного и белого. Человек, который ведет праведную жизнь, на самом деле способен совершить зло. Аня, как и чудовище, при определенных обстоятельствах также способна на убийство.
– Что-то в их воспитании, в их прошлом… Возможно, генетически было заложено что-то, что сделало их теми, кем они стали? – поинтересовался гауптшарфюрер. – Какой-то скрытый дефект? Ведь далеко не все после смерти становятся ожившими мертвецами.
– Я… я не знаю, – призналась я. – Но, думаю, именно нежелание быть упырем сделало Александра другим.
– Ты хочешь сказать, чудовищем с угрызениями совести?
Гауптшарфюрер встал и снял с крючка шинель из тяжелого сукна. На столе осталась нетронутая порция супа.
– Завтра еще десять страниц! – приказал он, вышел из кабинета и запер за собой дверь.
Я аккуратно перевязала ленточкой кожаный блокнот, положила его возле печатной машинки, подошла к письменному столу, взяла тарелку с супом…
И тут услышала, как отпирается замок. Я уронила миску, расплескав суп на деревянный пол. Гауптшарфюрер стоял в дверях, ожидая, пока я к нему повернусь.
Я задрожала – не знаю, что он сделает, когда увидит разлитый суп. Но он, казалось, ничего не заметил.
– Как ты считаешь, что почувствовал Александр, когда в первый раз испил крови своей жертвы? – спросил он. – Стыд? Отвращение?
Я покачала головой.
– Он не смог сдержаться.
– Разве от этого деяние становится менее отвратительным?
– Для жертвы? Или для упыря? – уточнила я.
Эсэсовец уставился на меня, прищурился.
– А это имеет значение?
Я промолчала. Мгновение спустя, когда в замке опять повернулся ключ, я опустилась на колени и слизала все, что смогла, с пола.
Однажды утром после бури, когда снег накрыл лагерь белым одеялом, мы с Дарой вышли из барака на работу и смешались с толпой. Все женщины были закутаны в лохмотья и дико мерзли. Дорога, по которой мы ходили каждый день, пролегала вдоль дальнего забора. Порой мы видели только что прибывшие эшелоны, иногда людей уже сортировали. Случалось, мы проходили мимо тех, кто ожидал "душа", после которого никто не выживал.
В тот день из вагонов выгружали вновь прибывших. Они, как и мы раньше, стояли на платформе, сжимая в руках вещи и выкрикивая имена родных.
И тут я увидела ее.
Она была с головы до пят укутана в белый шелк. На голове фата, которая развевалась на холодном ветру. Она постоянно оглядывалась, даже когда ее погнали в очередь на отбор.
Мы остановились. Все взгляды были прикованы к этому видению.
Невеста, которую увезли с собственной свадьбы, разлучили с женихом и отправили в Освенцим… Это было не самое ужасающее зрелище, которое нам довелось повидать.
Наоборот, оно вселяло надежду.
Выходит, что бы ни происходило здесь, скольких бы евреев ни уничтожили, за пределами этого лагеря мы еще живы: влюбляемся, женимся, просто живем, веря, что завтра наступит новый день.
Главный лагерь Освенцима представлял собой деревушку, где была бакалея, столовая, кинотеатр, театр, в котором выступали певцы и музыканты, некоторые из них были евреями. Было оборудовано помещение для фотографии с инфракрасным освещением, и футбольный стадион. Существовал спортивный клуб, за который могли играть офицеры, и в нем даже проводили матчи: например, узников, которые раньше занимались боксом, выставляли друг против друга, а офицеры делали ставки. Здесь продавалось и спиртное. Офицерам выдавали паек, но, насколько я видела, подчас они складывались продуктами, чтобы вместе напиться.
Я узнала об этом потому, что недели шли за неделями, и гауптшарфюрер время от времени посылал меня с различными поручениями. Иногда я должна была принести ему сигареты, в другой день – забрать белье. Я стала его Läuferin (посыльной), ходила с поручениями повсюду. Иногда он посылал меня в "Канаду" с записками для младших офицеров, которые следили там за порядком, когда он находился в кабинете. Настала зима, температура упала, и я, отбросив осторожность, делала все, что могла, для Дары и других девушек. Когда гауптшарфюрер отправлялся в клуб офицеров на обед или в другой конец лагеря на встречу и я знала, что он продолжительное время будет отсутствовать, то печатала записку на его бланке, в которой предписывалось заключенную А18557, Дару, привести на допрос. Мы спешили в кабинет, где она хотя бы полчасика могла погреться, прежде чем возвращаться в ледяные бараки "Канады".
Я такая – привилегированная заключенная – была не одна. Встречаясь в деревне, мы кивали друг другу. Мы балансировали на тонкой грани: окружающие нас ненавидели, потому что нам слишком легко все давалось, но ценили, потому что нам удавалось подворовывать вещи, которые облегчали жизнь других, например еду, сигареты или виски, которым можно было подкупить надзирателя. За бутылку водки, которую Дара вытащила из одного чемодана, нам удалось выменять жмых от цитрусовых и немного масла для керосинки у одной из узниц, работавшей в клубе офицеров. Мы большими пальцами сделали углубление в жмыхе, вставили фитиль, сделанный из нитки распущенного свитера, и получилось восемь свечей – мы смогли отметить Хануку. Ходили слухи, что секретарше, работавшей у какого-то офицера, удалось обменять пару очков на котенка, который непостижимым образом продолжал жить в одном с ней бараке. Нас считали неприкасаемыми, потому что наши покровители-эсэсовцы по какой-то причине посчитали нас полезными. Наверное, кого-то из-за секса. Но недели складывались в месяцы, а гауптшарфюрер и пальцем ко мне не прикоснулся – ни в злости, ни в похоти. Единственное, чего он желал, – слушать мой рассказ.
Время от времени он мимоходом рассказывал что-то о себе. Мне было очень интересно, потому что я почти забыла, что не только мы, узники, жили когда-то другой жизнью. Он хотел учиться в Гейдельберге на факультете классической литературы, мечтал стать поэтом, а если нет, то редактором литературного журнала. Когда его призвали защищать свою страну, он как раз писал диплом по "Илиаде".
Он не очень любил своего брата.
Я это поняла по их общению. Всякий раз, когда начальник лагеря заглядывал к гауптшарфюреру поболтать, я ловила себя на том, что пытаюсь вжаться в стул, сделаться меньше, исчезнуть. Чаще всего он меня не замечал. Для него я была ничтожеством. Лагерфюрер много пил, а когда напивался, выходил из себя. Я наблюдала это во время переклички. Иногда гауптшарфюреру звонили, и ему приходилось отправляться в деревню и приводить брата назад в казармы, где жили офицеры. На следующий день начальник лагеря являлся к брату в кабинет и оправдывался, что ему приходится пить, чтобы забыть то, что он видел на фронте. Наверное, на бо́льшие извинения он был просто не способен. С другой стороны, само раскаяние было ему неприятно, и он снова выходил из себя. Лагерфюрер заявлял, что он – начальник женского лагеря, и все отвечают перед ним, а порой, чтобы подчеркнуть свою значимость, сметал бумаги со стола, переворачивал вешалку или швырял счетную машинку в другой конец кабинета.
Я гадала, знают ли остальные офицеры, что эти два человека – родственники. Удивляются ли они, как удивляюсь я, что два столь непохожих человека могли появиться у одной матери?
Я о многом догадывалась. Понимала, что гауптшарфюрер видел в моей истории не просто развлечение, а аллегорию, попытку объяснить запутанные отношения между братьями, проследить связь между прошлым и настоящим, совестью и поступками. Если один брат чудовище, следует ли из этого, что и второй тоже?
Однажды гауптшарфюрер послал меня в деревню, чтобы принести из аптеки бутылочку аспирина. Валил сильный снег, сугробы были такими глубокими, что мои ноги в деревянных сабо промокли. На мне было пальто, которое мне выдали, розовая шерстяная шапочка и рукавички, которые Дара украла в "Канаде" и подарила мне на Хануку. Дорога, обычно занимавшая десять минут, оказалась в два раза длиннее из-за свирепого ветра и колючего снега.
Я забрала пакет и отправилась назад, когда неожиданно дверь столовой распахнулась. Оттуда вылетел начальник лагеря и ударил младшего офицера в лицо.
Верите или нет, но в Освенциме были строгие правила. Офицер мог избить узника, если тот на него просто косо посмотрел, но убивать без весомой причины было запрещено, потому что это означало вытащить рабочий винтик из огромной налаженной машины, какой являлся лагерь. Офицер мог обращаться с узниками как с мусором и мог оскорбить надзирателя, украинца или еврея, но проявлять неуважение к другому эсэсовцу запрещалось.
Начальник лагеря, конечно, большая шишка, но и над ним есть начальник, до которого дойдет информация о случившемся.
Я, скользя на льду, помчалась назад. Щеки и нос заледенели, пока я добежала до административного здания, где располагался кабинет гауптшарфюрера.
Его на месте не оказалось.
Я опять выбежала на улицу и направилась к баракам "Канады". Гауптшарфюрер как раз беседовал с надзирателями, указывая на неточности в их докладах.
– Прошу прощения, герр гауптшарфюрер, – пробормотала я, и мой пульс бешено забился. – Могу я поговорить с вами с глазу на глаз?
– Я занят, – ответил он.
Я кивнула и отошла.
Если бы я промолчала, никто бы никогда не узнал, что я увидела.
Если бы я промолчала, на начальника лагеря наложили бы взыскание. Может быть, даже понизили в звании, перевели. Что, конечно, для всех нас было бы благом.
Только не для его брата.
Не знаю, что было более странным: то, что я снова направилась к сортировочным баракам, или осознание того, что меня заботит благополучие гауптшарфюрера.
– Простите, герр гауптшарфюрер, – пробормотала я. – Но это дело, не терпящее отлагательств.
Он отпустил надзирателей и за руку вытащил меня на улицу, под ветер со снегом.
– Не смей мешать, когда я работаю, ясно?
Я кивнула.
– Возможно, у тебя сложилось превратное представление… Только здесь приказы отдаю я, а не наоборот. Не хочу, чтобы мои подчиненные думали, что…
– Лагерфюрер… – перебила я. – Он затеял драку перед столовой.
Кровь отлила у герра Диббука от лица. Он поспешно направился к городку, а когда повернул за угол, то припустил бегом.
Мои пальцы продолжали сжимать бутылочку аспирина, спрятанную в розовых рукавицах. Я вернулась в кабинет, сняла пальто, шапку и рукавицы положила сохнуть на батарею. Потом села и стала печатать.
Я работала без обеда. И только когда начали сгущаться сумерки, вернулся гауптшарфюрер. Он стряхнул с шинели снег, повесил ее на вешалку, тяжело опустился на стул и так замер, сцепив руки.
– У тебя есть брат или сестра? – наконец спросил он.
Я посмотрела ему прямо в глаза.
– Была.
Гауптшарфюрер не отвел взгляда.
На листе бумаги написал записку, вложил ее в конверт.
– Отнести в кабинет Kommandant, – приказал он.
Я побледнела. Я никогда там раньше не была, хотя и знала, где это находится.
– Скажи, что лагерфюрер заболел и не сможет провести перекличку.
Я кивнула. Натянула еще мокрое пальто, шапку, рукавицы.
– Подожди, – окликнул меня гауптшарфюрер, когда я поворачивала ручку двери. – Я не знаю, как тебя зовут.
Я проработала у него уже три месяца.
– Минка, – пробормотала я.
– Минка.
Он уставился в бумаги, отпуская меня. Как я поняла, таким образом он сказал мне "спасибо".
Больше по имени он меня никогда не называл.
Вещи, которые разбирали в "Канаде", отправлялись в различные европейские города. К ним прилагался подробный перечень, который печатала я. Случалось, что возникали расхождения, и обычно вина ложилась на узницу, укравшую вещь, но чаще воровали сами эсэсовцы. Дара говорила, что не раз замечала, как младшие офицеры прячут что-то в карманы, когда думают, что никто не видит.
Когда перечень не совпадал с содержимым посылки, в кабинете гауптшарфюрера раздавался звонок. В его обязанности входило наказывать виновных, даже если между фактом мародерства и его обнаружением проходило несколько недель.
Однажды днем, когда гауптшарфюрер отправился за обедом в городок, раздался звонок. Как всегда четко, я произнесла:
– Herr Hauptscharführer Hartmann, guten Morgen.
Мужчина на другом конце провода представился герром Шмидтом.
– Мне очень жаль, но герр гауптшарфюрер отошел. Я могу что-то ему передать?
– Да, передайте ему, что груз прибыл неповрежденным. Но прежде чем попрощаться, я вынужден признать, фрейлина… Никак не могу по акценту понять, откуда вы.
Я не стала поправлять его, когда он назвал меня "фрейлина".
– Ich bin Berlinerin, – ответила я.
– Серьезно? Ваше произношение заставляет меня краснеть за свое, – признался герр Шмидт.
– Я жила в школе-интернате в Швейцарии, – солгала я.
– Вот как! Наверное, единственная страна в Европе, которой практически не коснулось опустошение. Vielen Dank, Fräulein. Auf Wiederhören.
Я положила трубку на место с таким чувством, как будто меня подвергли допросу. Когда я оглянулась, герр гауптшарфюрер был в кабинете.
– Кто звонил?
– Герр Шмидт. Подтвердил получение груза.
– Зачем ты сказала, что из Берлина?
– Его заинтересовал мой акцент.
– Он что-то заподозрил? – спросил гауптшарфюрер.
Если заподозрил, означает ли это, что моей секретарской работе пришел конец? Меня отправят назад в "Канаду"? Или хуже того: я паду жертвой очередного отбора?
– Не думаю, – ответила я с бешено колотящимся сердцем. – Он поверил, когда я сказала, что училась за границей.
Гауптшарфюрер согласно кивнул.
– Не все благосклонно отнеслись бы к твоему пребыванию здесь. – Он сел, разложил салфетку и принялся разрезать на тарелке жареного цыпленка. – Так на чем мы остановились?
Я повернулась спиной к машинке, открыла кожаный блокнот. Вчера я написала десять требуемых страниц, но впервые мне показалось, что не следует читать их вслух.
– Начинай! – поторопил меня гауптшарфюрер, взмахнув вилкой.
Я откашлялась.
Я еще никогда так не ощущала свое дыхание, свой пульс.
До этого места я смогла дочитать, пока краска не залила мне лицо и я не опустила глаза.
– В чем дело? – удивился гауптшарфюрер. – Плохо написано?
Я покачала головой.
Он протянул руку и забрал у меня блокнот.
Конечно, никакого биения сердца слышно не было. Одна пустота, осознание того, что мы никогда не будем такими, как прежде. Означало ли это, что он не чувствовал того, что чувствовала я, когда он двигался между моими…
Он внезапно запнулся и покраснел так же густо, как я.
– Лучше это прочесть про себя, – сказал гауптшарфюрер.
Он целовал меня, как будто был отравлен, а я была противоядием. Наверное, так оно и было. Он укусил меня за губу, снова пошла кровь. Когда он прильнул к ране, я выгнулась дугой в его объятиях, представляя, что он пьет из меня.
После я лежала, разметав руки у него на груди, как будто мерила пустоту внутри.
– Я готов все отдать, чтобы вернуть назад свое сердце, – сказал Александр. – Чтобы я мог подарить его тебе.
– Ты и так само совершенство.
Он зарылся лицом мне в изгиб шеи.
– Аня, я далек от совершенства, – возразил он.