В этом кроется магия мгновений перед интимной близостью: мир состоит из вздохов, кожа толще кирпича, крепче стали. Есть только ты и он, и вы так невероятно близки, что между вами ничто не может вклиниться. Ни враги, ни друзья. На этих обетованных небесах, в этом священном месте и времени я могу даже задать вопрос, ответ на который боюсь услышать.
– Каким был твой первый раз? – прошептала я.
Александр не стал делать вид, что не понял вопроса. Повернулся на бок, прижался своим телом к моему, чтобы не смотреть в глаза во время повествования.
– Казалось, что я много месяцев бродил по пустыне и умер бы, если бы не испил. Но вода жажды не утоляла. Я мог бы выпить озеро, но не напиться. Я жаждал того, запах чего, пьянящий, как коньяк, улавливал через кожу. – Он запнулся. – Я пытался бороться с жаждой. Но к тому времени я был уже так голоден, так слаб, что едва стоял на ногах. Я дополз до сарая, вновь призывая смерть… Она несла корзинку, чтобы покормить цыплят, насыпать им в курятник еду. Я увидел ее, прячась под балками. Слетел вниз, как архангел, заглушил ее крик своим капюшоном, затянул на сеновал, где до этого прятался. Она молила сохранить ей жизнь. Но моя жизнь была гораздо важнее. Я разорвал ей горло. Испил до дна, прожевал кости, отодрал плоть, пока не осталось ничего, чем можно было утолить голод. Я был отвратителен и поверить не мог, в кого я превратился. Я попытался отчиститься, но мои руки были испачканы в ее крови. Засунул палец в рот, но вырвать не смог. С другой стороны, впервые за долгое время я не чувствовал голода и наконец-то смог заснуть. На следующее утро, когда родители пришли искать свою дочь, начали звать по имени, я проснулся. Рядом со мной лежало то, что от нее осталось: ее голова с густой светлой косой. Рот мой округлился в немом крике. Эти мраморные глаза, которые смотрели сейчас на чудовище, в которое я превратился… Я сел рядом с ней и заплакал.
Гауптшарфюрер удивленно взглянул на меня.
– Донестр? – уточнил он.
Я кивнула, довольная тем, что он уловил сравнение с чудовищем, о котором сам рассказывал.
– Второй раз это была проститутка, которая остановилась в переулке подтянуть чулки. Было легче, или я сам себя в этом убедил, поскольку в противном случае мне пришлось бы признать, что все сделанное мною раньше – неправильно. Третий раз – мой первый мужчина, банкир, который запирал контору в конце дня. Однажды была девочка-подросток, которая просто оказалась не в том месте не в то время. И светский гуляка, чей плач я услышал на балконе. После этого мне стало наплевать, кем они были. Имело значение только одно: они подвернулись именно в тот момент, когда были мне нужны. – Александр прикрыл глаза. – Оказалось, чем дольше повторяешь одно и то же действие – и не важно, сколько раз отрепетированное, – тем больше оправданий ему мысленно находишь.
Я повернулась к Александру лицом.
– Откуда ты знаешь, что однажды не убьешь меня?
Он замер в нерешительности.
– Никто этого не знает.
Пока это было все. Я прекратила писать на этом месте, чтобы пару часиков поспать перед перекличкой. Гауптшарфюрер положил блокнот на разделяющий нас письменный стол. Его щеки продолжали гореть.
– Что ж… – протянул он.
Я не могла смотреть ему в глаза. Здесь меня раздевали перед чужими людьми, раздевали во дворе перед тем, как… И все-таки еще никогда я не чувствовала себя настолько обнаженной.
– Очень интересно, что все это изображено так натурально… Особый колорит истории придает разговор с Александром… И другие… деяния. – Он наклонил голову к плечу. – Удивительно думать, что жестокость – такое же интимное чувство, как и любовь.
Он очень удивил меня этими словами. Не могу сказать, что я написала это намеренно, но разве это неправда? И в тех, и в других отношениях всегда есть только два человека: тот, кто берет, и тот, кто жертвует. Я вспомнила о часах, проведенных в гимназии, когда мы анализировали наследие великого писателя: "Но что Томас Манн хотел сказать своей книгой? Возможно, ничего. Может быть, он просто захотел написать историю, которую никто не смог бы отложить в сторону".
– Я так понимаю, у тебя был кавалер…
Слова гауптшарфюрера испугали меня. Язык не поворачивался ответить, и я только отрицательно покачала головой.
– В таком случае эта глава еще более впечатляет, – сказал он. – Только есть неточности.
Мой взгляд метнулся к его лицу. Но гауптшарфюрер неожиданно встал, как обычно поступал после обеда, оставляя мне объедки, пока будет патрулировать "Канаду".
– Не… в самом описании процесса, – равнодушным голосом продолжил он, застегивая шинель. – В последней части. Когда Александр говорит, что во второй раз убивать легче. – Гауптшарфюрер отвернулся, надел фуражку. – Легче не становится.
Исчезла моя печатная машинка.
Я застыла на месте, гадая, что же сделала неправильно.
Дара предупреждала, что не стоит привыкать к такому обращению, а я в ответ лишь пожимала плечами. Другие женщины хихикали и бросали колкости по поводу странной дружбы, которая возникла у меня с гауптшарфюрером. Но я от них отмахивалась. Разве не наплевать, что думают люди, когда я знаю правду? Как ни бредово это звучит, но я убедила себя, что буду жить, пока продолжаю писать свою историю. Однако даже у Шахерезады после тысяча первой ночи истории иссякли. Но к тому моменту султан, который каждое утро откладывал ее казнь, чтобы она рассказала конец истории следующим вечером, стал мудрее и добрее, почерпнув уроки из ее повествований.
Он сделал ее своей женой.
Я хотела одного: чтобы войска союзников явились раньше, чем у меня иссякнут сюжетные ходы.
– Больше ты здесь не работаешь, – спокойно заявил гауптшарфюрер. – Немедленно отправляйся в больницу.
Я побледнела. Больница – "приемная" перед газовой камерой. Всем об этом известно, поэтому, как ни больна была узница, она не хотела попадать в больницу.
– Я здорова, – возразила я.
Он бросил на меня взгляд.
– Это не обсуждается.
Я мысленно прокрутила все сделанное вчера: заполненные формуляры, принятые сообщения. Я не понимала, где допустила ошибку. Полчаса, как обычно, мы обсуждали мою книгу. Гауптшарфюрер даже разоткровенничался по поводу своей недолгой учебы в университете и вспомнил о том, как получил награду за свое стихотворение.
– Герр гауптшарфюрер! – взмолилась я. – Прошу вас, дайте мне еще один шанс. Где бы я ни ошиблась, все можно исправить…
Он взглянул на открытую дверь и жестом велел молодому офицеру войти, чтобы вывести меня из кабинета.
Я почти не помню, как пришла в блок 30. Мой номер внесла в список узница-еврейка, сидевшая за конторкой. Меня привели в маленькую, переполненную палату. Больные лежали чуть ли не друг на друге на циновках в грязных от кровавого поноса и рвоты рубищах. У некоторых были длинные шрамы от наложенных наспех швов. По телам тех, кто был настолько слаб, что не мог пошевелиться, бегали крысы. Еще одна узница, которая, должно быть, работала здесь, принесла тюк с льняными бинтами, и вместе с медсестрой они начали менять повязки. Я пыталась привлечь ее внимание, но она избегала смотреть на меня.
Наверное, от страха, что ее, как и меня, тоже можно заменить.
У моей ближайшей соседки не было глаза.
– Так пить хочется, – снова и снова повторяла она на идише и цеплялась за мою руку.
У меня измерили и записали температуру.
– Я хочу встретиться с врачом! – воскликнула я, и мой голос перекрыл стоны остальных. – Я здорова!
Я скажу врачу, что здорова. Что могу вернуться к работе, к любой работе. Больше всего я боялась оставаться здесь, рядом с узницами, напоминавшими сломанных кукол.
Какая-то женщина рывком отодвинула костлявое тело одноглазой девушки и опустилась на циновку рядом со мной.
– Заткнись! – прошипела она. – Ты что, идиотка?
– Нет, но я должна сказать…
– Если будешь кричать, что здорова, кто-нибудь из врачей услышит.
Эта женщина явно не в себе. Разве я не этого добиваюсь?
– Им нужны здоровые узницы, – продолжала она.
Я покачала головой, совершенно сбитая с толку.
– Я оказалась здесь из-за сыпи на ноге. Врач осмотрел меня и сказал, что в остальном я здорова. – Она подняла платье, чтобы я смогла увидеть блестящие красные ожоги у нее на животе. – Смотри, он сделал это рентгеном.
Вздрогнув, я начала осознавать. Мне придется сказаться больной – по крайней мере настолько, чтобы не привлекать внимания врачей. Но не настолько больной, чтобы меня забрали надзиратели.
Казалось, невозможно балансировать по такому туго натянутому канату.
– Сегодня из Ораниенбурга приезжает какая-то шишка, – продолжала она, – ходят такие слухи… Подумай сама, стоит ли привлекать к себе внимание. Они хотят хорошо выглядеть перед начальством – если ты понимаешь, что я имею в виду.
Я понимала. Это означает, что им нужны козлы отпущения.
Интересно, до Дары дошла весточка, что меня забрали сюда? Попытается ли она подкупить кого-то с помощью сокровищ из "Канады", чтобы освободить меня? Возможно ли вообще такое?
Через какое-то время я прилегла на подстилку. У одноглазой девушки поднялась температура, от ее тела исходили волны жара.
– Пить, – продолжала шептать она.
Я свернулась калачиком, достала кожаный блокнот из-под платья и стала читать свою историю с самого начала. Я использовала ее как обезболивающее.
В палате началась суета. Вошли медсестры, принялись перекладывать больных, чтобы они не лежали вповалку. Я спрятала свой блокнот, гадая, придет ли врач.
Вместо врача вошли солдаты. Они выстроились по обе стороны от офицера с большим количеством наград, которого я никогда раньше не видела. Должно быть, очень важная шишка, судя по сопровождению и по тому, что местные офицеры едва ли сапоги ему не целовали.
Человек в белом халате – печально известный врач? – похоже, проводил своеобразную экскурсию.
– Мы продолжаем добиваться результатов в методах массовой стерилизации с помощью радиации, – перевела я его слова и вспомнила девушку, которая предупредила меня, чтобы я держала рот на замке. Ту, с ожогами на животе.
Когда сопровождающие зашли в палату, я заметила начальника лагеря, который стоял, сложив за спиной руки.
Важная шишка поднял руку и поманил его.
– Герр оберфюрер?
Тот указал на еврейку, которая носила бинты за медсестрой.
– Вот эта.
Начальник лагеря кивнул одному из надзирателей, и узницу вывели из палаты.
– Это… – нараспев протянул оберфюрер, – надлежащего уровня.
Остальные офицеры заметно расслабились.
– Надлежащего уровня не значит впечатляюще, – добавил оберфюрер.
Он вышел из палаты, все последовали за ним.
На обед я съела бульон, в котором плавала пуговица, и ни намека на мясо или овощи. Я закрыла глаза и представила, что ест гауптшарфюрер. Жареную свинину! Я это точно знала, потому что сама в начале недели приносила ему меню. Я лишь однажды ела свинину, в гостях у Шиманских.
Я гадала, живут ли Шиманские до сих пор в Лодзи. Вспоминают ли они когда-нибудь о своих приятелях-евреях, думают ли, что с ними стало?
Жареная свинина, зеленые бобы, глазированные вишни – вот что предлагало меню. Я не знала, какие на вкус глазированные ягоды, но вкус вишен на языке чувствовала. Вспомнила, как мы с Йосеком и другими мальчиками поехали на телеге за город на фабрику, где работал Дарин отец. Мы устроили пикник, разложив еду на клетчатой скатерти, и Йосек принялся подкидывать вишни и ловить их ртом. А я показала, как умею одним языком завязывать травинку в узел.
Я думала об этих играх, о жареной свинине, о пикниках, которые мы устраивали летом, о том, что домработница Дары давала нам с собой столько еды, что остатки мы скармливали уткам в пруду. Только представить: остатки еды! Я изо всех сил пыталась вспомнить вкус грецкого ореха, чтобы понять, чем он отличается от арахиса, и размышляла о том, могут ли атрофироваться вкусовые ощущения, как атрофируются конечности, если ими не двигать. Я предавалась размышлениям, поэтому не сразу услышала, что происходит у входа в палату.
Гауптшарфюрер орал на одну из медсестер:
– Ты думаешь, у меня есть время разбираться с этим? Я что, должен обращаться к начальнику лагеря по вопросу, который следует решать с нижестоящим начальством?
– Нет, герр гауптшарфюрер. Я уверена, все можно уладить…
– Хватит! – Он подошел к циновке, на которой я лежала, и грубо схватил меня за руку. – Немедленно приступай к работе, ты вовсе не больна! – заявил он и потащил меня из палаты, вниз по ступеням больницы, через двор к административному зданию.
Мне приходилось бежать, чтобы не отстать от него.
Когда я пришла, мой стул и печатная машинка были уже на месте. Гауптшарфюрер сел за свой стол. Лицо его было красным, потным, и это когда на улице ниже нуля! Мы не обсуждали случившегося до конца дня.
– Герр гауптшарфюрер, – нерешительно спросила я, – завтра утром мне сюда возвращаться?
– А ты куда-то еще собралась? – ответил он, не поднимая головы от столбика с цифрами.
Вечером Дара сообщила мне новости. Зверюгу расстреляли. Человек, которого я видела в тридцатом блоке, это оберфюрер СС, заместитель Глюка в Инспекции концентрационных лагерей. Он заглядывал с проверкой и в бараки. По словам одной из женщин из нашего блока, которая принимала участие в движении Сопротивления в лагере, этот заместитель любил дергать евреев с "тепленьких" местечек и отправлять в газовые камеры. У нас появилась новая Blockälteste, которая, пытаясь выслужиться перед Aufseherin, заставила нас стоять больше часа и избивала каждого, кто спотыкался или валился от истощения. Но только через неделю я, когда ходила по поручению гауптшарфюрера, осознала, что расстреляли не только Blockälteste. Почти все еврейки, занимавшие привилегированные должности – начиная с тех, которые, как и я, работали секретаршами, до тех, кто обслуживал офицеров в столовой, от виолончелисток, игравших в театре, до помощниц медсестер в больнице, – исчезли.
Гауптшарфюрер не наказывал меня, отправляя в больницу. Он спасал мне жизнь.
Через два дня, когда лагерь завалило толстым слоем снега, нас собрали во дворе между блоками, чтобы мы присутствовали при повешении. Несколько месяцев назад узники, которые работали в зондеркоманде (уничтожали тела тех, кто задохнулся в газовой камере), подняли мятеж. Мы не видели их, потому что они содержались отдельно от нас. Некоторым удавалось бежать, но многих ловили и расстреливали. На этот раз шума наделали много. Убили троих офицеров, причем одного живьем затолкали в печь крематория, а это означало, что заключенные погибли не напрасно.
Неделя выдалась ужасной для всех остальных, потому что эсэсовцы срывали злость на каждом узнике лагеря. Но потом страсти улеглись, мы решили, что все закончилось, – и вот нас выгнали на мороз. К виселице вели двоих.
Это были девушки, работавшие на производстве боеприпасов. Они тайком выносили понемногу пороха, прятали где-то на себе. Потом его передавали девушке на вещевом складе, а та уже отдавала порох узницам, которые поддерживали движение Сопротивления в лагере. Те и передали порох активистам зондеркоманды. Девушка, работавшая на вещевом складе, жила в моем бараке. Маленькая, как мышка, девочка, никак не похожая на мятежницу. "Потому ей и удавалось оставаться в тени", – сказала Дара. Однажды девушку утащили куда-то прямо с переклички, жестоко пытали, а потом вернули в барак. К тому времени она была совершенно раздавлена. Не могла ни говорить, ни смотреть на нас. Она сдирала кожу с пальцев и грызла до крови ногти. Каждую ночь она кричала во сне.
Сегодня ее оставили в бараке, но я слышала ее крики. Ее сестру должны были повесить вместе с еще одной девушкой.
Их вывели на эшафот в обычной рабочей одежде, но без пальто. Не опуская головы, они смотрели на нас ясным, незатуманенным взглядом. Я заметила сходство между одной из них и девушкой из нашего барака.
У виселицы стоял начальник лагеря. По его приказу девушкам связали руки за спиной. Первую поставили на стол под виселицей, на шею накинули петлю. Секунду назад она стояла, а в следующую уже дернулась вверх. За ней последовала вторая. Они извивались, как пойманные на удочку рыбки…
Весь день у меня в ушах раздавались крики младшей сестры, чья казнь была отложена. Работая в кабинете, я, конечно, слышать их не могла, но они эхом звучали в моей голове. Я вспомнила свою сестру и впервые подумала, что, возможно, Бася была права, решив избежать ужасов такого места, как это. Если знаешь, что все равно умрешь, может, лучше самой выбрать место и время, а не ждать, пока судьба ударит по тебе, как молот о наковальню? А если поступок Баси был вовсе не актом отчаяния, а последним проявлением самообладания? На прошлой неделе гауптшарфюрер решил спасти мне жизнь, но это не означает, что в следующий раз он будет так же щедр. По-настоящему рассчитывать я могу только на себя.
Я представила, что чувствовала девушка из моего блока, когда начала собирать порох для восстания. Она ничем не отличалась от Баси. Обе просто искали выход.
Я была настолько рассеяна, что гауптшарфюрер поинтересовался, не болит ли у меня голова. Голова действительно болела, но я знала, что, когда в конце рабочего дня вернусь в барак, будет еще хуже.
Оказалось, что боялась я напрасно. "Сестру" и четвертую девушку повесили на закате, перед перекличкой. Проходя мимо, я старалась не смотреть в ту сторону, но все равно слышала скрип деревянной виселицы, на которой покачивались тела – мертвые балерины, в чьих юбках пронзительно пел ветер.
Однажды ночью так похолодало, что мы проснулись, а на волосах – иней. Утром, когда раздавали паек, Blockälteste выхватила у одной женщины крошечный стаканчик кофе, выплеснула, и он на лету замерз, превратившись в огромное белое облако. Собаки, патрулирующие с немцами лагерь, скулили, поджав хвосты, и поочередно поднимали лапы, а мы стояли на перекличке, не чувствуя ни рук ни ног.
В ту неделю, когда температура упала так низко, в нашем бараке умерли двадцать две женщины. Еще четырнадцать, работая на улице, упали на землю и замерзли. Дара принесла мне из "Канады" колготы и свитер. Цены на одеяло на "черном рынке" взлетели в четыре раза.
Еще никогда я так не радовалась работе у герра Диббука, но все время помнила, что Дара рискует замерзнуть в неотапливаемых бараках "Канады". Поэтому я, как проделывала уже пару раз, когда герр гауптшарфюрер уходил обедать, напечатала на украденном бланке записку, в которой предписывалось привести заключенную А18557 к нему в кабинет. И, закутавшись в пальто, натянув шапку, рукавицы и шарф, поспешила через лагерь в "Канаду", чтобы забрать свою лучшую подругу погреться, пусть даже на пару минут.
Дара сунула мне в рукавицу припрятанный кусочек шоколада. Мы шли, прижавшись друг к другу, и молчали – разговоры отнимали слишком много сил.
Войдя в здание мы с опущенными глазами миновали охрану. Меня уже знали, и наше появление не вызвало подозрений. Подойдя к двери, я на всякий случай сначала заглянула внутрь: а вдруг гауптшарфюрер уже вернулся?
В кабинете кто-то был.