Но эсэсовец оказался быстрее и отдернул меня назад. Я так и не успела схватить яблоко. Он потащил меня в конец колонны, где два немца схватили меня под руки, чтобы я не смешалась с другими узницами. Я знала, что меня ждет, потому что видела это раньше: когда объявят привал, палач отведет меня в лес и застрелит.
Ноги меня не слушались. Когда полевая кухня отъехала в сторону и остановилась, украинец схватил меня за руку и повел прочь от остальных женщин.
Сегодня я единственная приговоренная к смерти. Уже опустились сумерки, небо окрасилось багрянцем – при других обстоятельствах у меня бы дух захватило от такой красоты. Палач велел мне встать перед ним на колени. Я повиновалась, но сложила руки и принялась молить:
– Прошу вас… Если вы сохраните мне жизнь, я дам вам кое-что взамен.
Не знаю, как я решилась на такое обещание. Ничего ценного у меня не было. Все, что я взяла из лагеря, было на мне.
Потом я вспомнила о кожаном блокноте, который засунула за пояс платья.
Трудно было предположить, что этот головорез понимает толк в литературе, да и вообще умеет читать. Но я подняла руку – жест капитуляции – и полезла под пальто за блокнотом, в котором писала свою историю.
– Пожалуйста, – повторила я. – Возьмите это.
Он нахмурился, поначалу отмахнувшись от моего предложения. Но не у каждой узницы есть кожаный блокнот. Я видела, что он гадает: а вдруг там написано что-нибудь важное?
Палач наклонился ко мне. Как только он взялся за блокнот, второй рукой, которой опиралась о землю, я схватила горсть грязи и швырнула ему в глаза.
Потом со всех ног бросилась бежать в ночь, которая кровоточила между деревьями, как смертельная рана.
Мне бы не удалось бежать, если бы не несколько удачно сложившихся обстоятельств.
1. Сгущались сумерки, а это самое сложное время суток для преследователей, чтобы разглядеть меня. Деревья походили на прицелившихся солдат, а за беглянку можно было принять мигающие глаза совы; валуны напоминали вражеские танки, движение любого животного пугало – вдруг они попали в засаду.
2. У немцев не было собак – такой переход убийственен для животного! – чтобы обнаружить меня по запаху.
3. Грязь.
4. Немцы, как и я, устали за время перехода.
Я бежала, пока не свалилась наземь, но все продолжала слышать крики эсэсовцев, которые искали меня. Я споткнулась, скатилась в темную расщелину, оказалась на дне какого-то рва. Измазала лицо и тело грязью, накрылась сверху ветками. И так замерла. В какой-то момент немцы проходили так близко, что один из солдат наступил мне на ладонь, но я не издала ни звука, а он не понял, что я прячусь у него под ногами.
В конце концов они ушли. Я выждала целый день, прежде чем поверила в это, а после стала пробираться по лесу. Шла только ночью, боялась спать из-за диких животных, которых слышала при свете луны. И когда я уже потеряла всякую надежду и решила, что достанусь на съедение волкам, заметила кое-что вдали. Какую-то тень, широкую покатую крышу, стог сена…
В сарае пахло свиньями и курами. Когда я скользнула внутрь, птицы как раз усаживались на насест, болтали друг с другом, как старушки, слишком занятые своим квохтаньем, чтобы встревожиться, когда я вошла. Я на ощупь пробиралась в этой скользкой темноте и застыла, когда ударилась ногой о металлическое ведро. Но, несмотря на грохот, в расположенном неподалеку доме свет не вспыхнул, никто не пришел, и я осмотрелась.
За загородкой стояла большая деревянная бочка с зерном.
Я опустила в нее обе руки и принялась запихивать в рот зерно, которое отдавало опилками, черной патокой и овсом. Я изо всех сил старалась не есть слишком быстро, потому что знала, что меня может вырвать. Потом перелезла через низкое ограждение, обошла двух крупных свиноматок и заглянула в корыто. Картофельные очистки… Кожура от фруктов… Корки хлеба…
Настоящий пир!
После я легла между свиньями – они с двух сторон согревали меня щетинистыми спинами и закрывали своими тушами. Впервые за пять лет я заснула сытой и, даже если бы и захотела, не смогла бы впихнуть в себя ни крошки.
Мне снилось, что палач меня все-таки застрелил, потому что я точно очутилась на небесах. Или мне так казалось, пока я не проснулась и не увидела, что к горлу мне приставили вилы.
Женщина была маминой ровесницей, косы уложены вокруг головы, в углах рта морщины. Она ткнула своим орудием мне в горло. Я попятилась назад, а рядом хрюкали и визжали свиньи.
Я подняла руки, готовая сдаться.
– Bitte, – заплакала я, пытаясь встать. Я была настолько слаба, что пришлось ухватиться за загородку, чтобы не упасть.
Она держала вилы наизготовку, но потом медленно, невероятно медленно, опустила, закрывшись ими, как щитом, и наклонила голову, разглядывая меня.
Могу только представить, что она увидела! Скелет с измазанным грязью лицом и волосами. Полосатую лагерную робу, грязные розовые рукавички, шапку…
– Bitte, – еще раз прошептала я.
Она опустила вилы и выбежала из сарая, прикрыв за собой тяжелую дверь.
Свиньи уже жевали шнурки на моих ворованных ботинках. Куры, восседавшие на жердочке между курятником и хлевом, хлопали крыльями и кудахтали. Я подошла к двери. Женщина сбежала, испугавшись, но это не означает, что она не вернется в сопровождении мужа с дробовиком. Я поспешно наполнила карманы зерном, потому что не знала, когда еще удастся поесть. Но я не успела выскользнуть за дверь – она открылась.
На пороге стояла женщина с буханкой хлеба, кувшином молока и тарелкой с колбасой.
– Ты должна поесть.
Я замерла в нерешительности, гадая, не ловушка ли это. Но я была слишком голодна, чтобы упускать такой шанс, поэтому схватила с тарелки колбасу и сунула ее в рот. Оторвала ломоть хлеба и запихнула его за щеку – жевать было все еще больно. Потом осушила кувшин молока, чувствуя, как оно течет у меня по подбородку и шее. Сколько я уже не пила свежее молоко? Я вытерла рот рукой, устыдившись, что веду себя как животное.
– Откуда ты? – поинтересовалась женщина.
Говорила она по-немецки, а это означало, что мы пересекли границу Германии. Неужели обычные граждане понятия не имеют, что происходит в Польше? Неужели и их эсэсовцы обманывают так же, как нас? Пока я решала, что ответить, она покачала головой.
– Лучше не отвечай. Оставайся здесь. Так будет безопаснее.
У меня не было особых причин ей доверять. Большинство немцев, которых я встречала, – жестокие убийцы без всякой совести. Но ведь были среди них и герр Бауэр, и герр Фассбиндер, и гауптшарфюрер…
Поэтому я кивнула. Она махнула рукой в сторону сеновала. Наверх вела лестница, а через трещину в крыше пробивался солнечный луч. Продолжая сжимать кусок хлеба, я вскарабкалась туда. Легла на постель из сена и заснула, не дожидаясь, пока за спиной жены фермера закроется дверь сарая.
Через несколько часов меня разбудил шум шагов внизу. Я выглянула и увидела, что женщина вносит ведро с водой. На шее у нее висело белое полотенце, в свободной руке – кипа сложенной одежды. Она поманила меня.
– Спускайся.
Я сползла по лестнице и так стояла, неловко переминаясь с ноги на ногу. Женщина сбила в кучу сено, чтобы я села, и опустилась на колени у моих ног. Намочила тряпку в ведре и аккуратно вытерла мне лоб, щеки, подбородок. Тряпка стала черной от грязи и сажи, и она сполоснула ее в ведре.
Я позволила ей обмыть мне руки и ноги. Вода была теплая – настоящая роскошь. Потом она начала расстегивать на мне одежду. Я отшатнулась, но женщина обхватила меня за плечи.
– Тихо-тихо, – пробормотала она, поворачивая меня.
Я почувствовала, как грубая ткань отлепилась от моего тела и упала в лужу у ног. Ощутила влажную тряпку на каждой косточке позвоночника, на торчащих костях таза, на выпирающих ребрах.
Когда женщина развернула меня к себе лицом, в глазах ее стояли слезы. Я руками прикрыла наготу, стыдясь увидеть себя ее глазами.
После того как я переоделась в чистое – мягкая хлопчатобумажная и шерстяная одежда, как будто в облако укуталась! – она принесла еще ведро с водой, брусок мыла и вымыла мне волосы. Она пальцами отскребала грязь, а колтуны, которые не могла распутать, срезала. Потом села рядом со мной, как садилась мама, и начала расчесывать мне волосы.
Иногда, чтобы вновь почувствовать себя человеком, должен найтись кто-то, кто видит в тебе человека, – и не имеет значения, что на поверхности.
* * *
Целых пять дней жена фермера приносила мне еду: на завтрак свежие яйца, ржаные тосты и варенье из крыжовника, на обед ломтики сыра на толстых кусках хлеба, на ужин куриные ножки с овощами. Постепенно я набиралась сил. Мозоли на ногах зажили, челюсть перестала болеть. Я уже могла сдерживаться и не засовывать в рот еду, как только она ставила ее передо мной. Мы больше не говорили о том, откуда я родом, куда направляюсь. Я пыталась убедить себя, что могу оставаться здесь, в сарае, пока война не закончится.
Я опять оказалась во власти немцев, но, как у собаки, которую так часто били, что теперь она шарахается даже от ласковой руки, во мне росло убеждение, что людям можно доверять.
В ответ я пыталась выказать свою благодарность. Вычистила курятник – эта работа заняла у меня несколько часов, потому что приходилось часто садиться отдыхать. Собирала яйца и аккуратно складывала их в ведро, где они ожидали прихода жены фермера. Сняла паутину с балок, подмела в сарае – под кипами сена стал виден деревянный пол.
Однажды вечером женщина не пришла.
Я ощутила приступ голода, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что я чувствовала в лагере или во время перехода. Я без столь многого могла обходиться, что отсутствие одного приема пищи прошло почти незамеченным. Может быть, она заболела или куда-то уехала. На следующее утро, когда дверь сарая распахнулась, я быстренько спустилась по лестнице, понимая, что мне не хватало ее компании больше, чем я хотела себе в том признаваться.
Жена фермера стояла напротив солнечного света, поэтому я не сразу разглядела ее красные, опухшие глаза. Не сразу заметила, что она не одна. За ее спиной, тяжело опираясь на палку, стоял мужчина в фланелевой сорочке и подтяжках. С ним был полицейский.
С моего лица сползла улыбка. Я приросла к полу сарая, так сильно ухватившись за лестницу, что дерево впилось в кожу.
– Прости, – выдохнула жена фермера, но больше ничего сказать не смогла – муж схватил ее за плечи и встряхнул.
Полицейский связал мне руки, открыл пошире дверь сарая и повел меня к грузовику, который стоял у дома.
Мама говорила, что если взглянуть на трагедию под другим углом, то увидишь ее счастливую сторону, которая вдруг блеснет, как золотая жила в горной породе. С этой точки зрения смерть моих близких была благом, потому что они не дожили до того, чтобы увидеть, во что я превратилась, во что превратился мир. Убийство венгерской женщины принесло мне пару крепких ботинок. А если бы не переход из Нова-Сули, я никогда бы не набрела на этот сарай и почти неделю трижды в день не ела бы полноценные завтраки, обеды и ужины.
И хотя фермер, узнавший, что его жена кого-то прячет, и позвонил в полицию, по крайней мере, в следующий лагерь меня отвезли в кузове грузовика, и я сберегла силы, которых не было бы, если бы это расстояние я прошла пешком. Именно поэтому, когда мы 11 марта 1945 года приехали в Флоссенбюрг – по иронии судьбы, в один день с теми, кто начинал этот переход из Нова-Сули! – больше половины женщин погибли, а я была жива.
Через неделю нас посадили в поезд и повезли в другой лагерь.
В последнюю неделю марта мы прибыли в Берген-Бельсен. В вагоны нас набили, как селедок в банки, поэтому даже малейшее шевеление означало, что или в тебя упрется чья-то нога, или раздастся чей-то недовольный окрик. К тому же все отчаянно пытались держаться подальше от переполненного ведра, которое мы использовали в качестве туалета. Когда поезд остановился, мы выбрались наружу, держась друг за друга и пошатываясь, как пьяные. Сделав всего пару шагов, я опустилась на землю.
Первым, что я почувствовала, был запах. Не смогу описать его, даже пытаться не стоит. Жженая плоть Освенцима ничто в сравнении с этой вонью болезни, мочи, дерьма и смерти. Она забиралась в ноздри, горло, заставляя дышать через рот. Повсюду были груды мертвых тел: некоторые беспорядочно валялись, другие были аккуратно сложены, как строительные блоки или колода карт. Те, у кого хватало сил передвигаться, оттягивали тела в сторону.
В этом лагере болели тифом. А как здесь можно было не заболеть, когда в барак, рассчитанный на пятьдесят человек, набивались сотни людей, когда уборной служила дыра в полу, когда не хватало еды и свежей воды для тысячи узников, которых сюда загнали?
Мы не работали. Мы гнили. Ползали, как улитки, по полу барака, потому что только так могли все разместиться. Надзиратели приходили и уносили мертвых. Иногда уносили и живых. Они ошибались не специально; мы и сами не всегда могли сказать, кто жив, а кто уже умер. Всю ночь раздавались тихие стоны, кожа блестела от горячки, узницы страдали галлюцинациями. По утрам мы тащились на улицу на перекличку, выстраивались в ряд, и нас часами считали.
Я подружилась с женщиной по имени Тауба, которая с дочерью Сурой раньше жила в Хрубешуве. У Таубы была ценная вещь, за которую она отчаянно держалась, как когда-то я – за кожаный блокнот. Это было потертое, кишащее вшами одеяло. Они с Сурой укрывались им от снега и непогоды во время перехода сюда. Они пережили ночи, когда другие умерли от холода. Теперь Тауба пыталась согреть Суру, которая заболела через несколько дней по приезде в лагерь. Она кутала дочь в одеяло, качала ее на руках, пела колыбельные. Когда наступало время переклички, мы с Таубой поддерживали Суру с двух сторон.
Однажды ночью в забытьи Сура начала молить о еде. Тауба прижала ее к себе.
– Что ты хочешь, чтобы я приготовила? – прошептала она. – Жареного цыпленка? С подливкой, морковью в карамельном соусе и картофельным пюре? – Глаза ее блестели от слез. – С маслом, огромным куском, как снежная вершина на горе. – Она еще крепче обняла Суру, голова девочки откинулась на тоненькой шейке-стебельке. – А утром, когда ты проснешься, я приготовлю свои фирменные блинчики с творогом, посыпанные сахаром, бобы с яйцами и ржаным хлебом, а еще свежую голубику. Будет столько еды, Сурель, что ты всего не осилишь!
Я знала, что женщины покрепче доходили до кухни и искали в мусорных баках еду. Их никто не наказывал: то ли надзиратели не хотели к ним приближаться, чтобы не заразиться, то ли всем уже было наплевать. И на следующее утро, убедившись, что Сура еще дышит, я решила предпринять вылазку в кухню.
– Что нам еще делать? – спросила я, нервничая оттого, что оказалась у всех на виду.
С другой стороны, мы же не прогуливали работу. В этом лагере нечего было делать, только ждать. Какая разница, сидим мы в бараке или под окном кухни?
Распахнулось окно, и дородная женщина вышвырнула кучу объедков: картофельные очистки, спитую кофейную гущу, кожуру от сосисок и апельсинов, куриные кости. Женщины, как животные, бросились на землю, загребая под себя все, что могли. Из-за секундной нерешительности я потеряла самые лакомые кусочки, но мне удалось схватить куриную дужку и горсть картофельных очистков. Я спрятала добычу в карман и поспешила назад.
Я протянула картофельные очистки Таубе, чтобы она попыталась заставить дочь пососать их. Но Сура уже соскользнула в забытье.
– Тогда ты ешь, – велела я. – Когда девочка поправится, ей понадобятся твои силы.
Тауба покачала головой.
– Хотелось бы в это верить.
Я полезла в карман за дужкой.
– Когда я была маленькой и мы с сестрой Басей чего-то очень сильно желали – например, новую коляску или поехать за город, – то заключали договор, – сказала я. – Когда мама готовила на субботний ужин курицу, нам доставалась дужка, и мы загадывали одно и то же желание. Поэтому оно не могло не сбыться. – Я протянула дужку Таубе, ухватившись пальцами за одну косточку, чтобы она могла взяться за вторую. – Готова? – спросила я.
Она выиграла. Но это уже не имело значения. Ночью, когда надзиратели пришли забирать мертвых, первой вынесли Суру.
Я слушала, как плачет Тауба, – утрата вывернула ее наизнанку. Она зарылась лицом в одеяло – единственное, что осталось от дочери. Даже приглушенные, ее рыдания превращались в пронзительный крик – я закрывала уши, но не могла от него избавиться. Крики стали кинжалами, которые висели в воздухе у моего лица. Я с изумлением наблюдала, как они пронзают мою натянувшуюся кожу, высвобождая не кровь, а огонь.
– Минка. Минка?
Перед глазами проплыло лицо Таубы, как будто я лежала на дне моря и смотрела на солнце.
– Минка, у тебя жар.
Меня била дрожь, одежда пропиталась по́том. Я понимала, чем все закончится. Через несколько дней я умру.
Но Тауба совершила удивительный поступок. Взяла одеяло и разорвала его пополам. Одну половину обернула вокруг моих плеч.
Если мне суждено умереть, хочу, чтобы это случилось так, как я задумала. В этом я похожа на сестру. Это произойдет не в вонючем бараке в окружении больных. Не хочу, чтобы за меня принимал решение надзиратель, который в полдень будет тащить мое тело на кучу.
Поэтому я, пошатываясь, выбралась на улицу. Ветер холодил кожу. Я плотнее завернулась в одеяло и опустилась на землю.
Я знала, что утром не придется выносить мое тело. Но сейчас меня бил озноб, и я смотрела в ночное небо.
В Лодзи звезды видно плохо. Слишком большой город. Но отец еще в детстве научил меня узнавать созвездия, когда мы ездили в деревню на каникулы. Нас было только четверо. Мы снимали домик у озера, ловили рыбу, читали, гуляли, играли в нарды. Мама постоянно обыгрывала нас в карты, но самую большую рыбу всегда ловил папа.