Иногда мы с папой спали на крыльце, где воздух был настолько свежим, что его можно было пить, а не просто дышать. Отец рассказывал мне о созвездии Льва, которое было прямо у нас над головой. Его назвали в честь мифического чудовища, Немейского льва – огромного свирепого зверя, чью шкуру не могли пробить ни ножи, ни мечи. Первым подвигом Геракла было задание победить льва, но он быстро понял, что стрелами чудовище не убить, поэтому заманил его в пещеру, оглушил и стреножил. Чтобы снять шкуру и принести ее в доказательство своей победы, он использовал твердый коготь самого льва.
"Видишь, Минка, – говорил отец, – все возможно. Даже самое ужасное чудовище когда-нибудь станет только воспоминанием". Он брал мою руку и водил моим пальцем в воздухе по самым ярким звездам созвездия. "Смотри, это голова, это хвост. А вот сердце".
Я умерла и увидела крылья ангела. Белые и бесплотные. Краем глаза я видела, как они взлетают вверх-вниз.
Но если я умерла, почему голова у меня тяжелая, как колокол? Почему я до сих пор чувствую эту вонь?
Я с трудом села и поняла, что на самом деле то, что показалось мне крыльями, было флагом – полоской ткани, трепещущей на ветру. Флаг был привязан к сторожевой башне, которая располагалась напротив барака, где я обитала.
Эта башня была пуста.
Как и та, что за ней.
Ни одного солдата вокруг. Ни одного немца. Точка. Лагерь походил на город-призрак.
К этому моменту и другие узники начали понимать, что же произошло.
– Вставайте! – воскликнула какая-то женщина. – Вставайте, они все ушли!
Людской волной меня смыло к забору. Они оставили нас умирать голодной смертью? Кому-нибудь из нас под силу разорвать колючую проволоку?
Вдалеке показались грузовики с красными крестами на бортах. В эту секунду я поняла, что не важно, хватит ли у нас сил. Теперь есть другие, у которых для нас сил хватит.
Осталась даже фотография, сделанная в тот день. Я однажды видела ее по телевизору в документальном фильме о 15 апреля 1945 года, когда к Берген-Бельсену подъехали первые британские танки. Я изумилась, когда увидела свое лицо на теле скелета. Я даже купила копию фильма, чтобы перемотать и остановить в нужном месте. Убедиться. Да, это я. В розовой шапке и рукавицах, а на плечах Сурино одеяло.
Я никому до этого дня не говорила, что попала в чей-то кинорепортаж.
В день, когда нас освободили английские войска, я весила тридцать килограммов. Ко мне подошел мужчина в форме, и я упала ему на руки, больше не могла стоять. Он подхватил меня и понес в палатку, которая служила лазаретом.
"Вы свободны, – вещали из громкоговорителя по-английски, по-немецки, на идиш, по-польски. – Вы свободны, успокойтесь. Везут еду. Помощь на подходе".
Вы спросите, почему я не рассказывала этого раньше.
Потому что я знаю, какой силой может обладать рассказ. Он может изменить ход истории. Спасти жизнь. Но он также может стать всепоглощающей воронкой, зыбучими песками, в которых застрянешь, не в силах писать свободно.
Вам может показаться, что человек меняется, когда становится свидетелем чего-то подобного, однако это не так. В газетах я прочла, что история повторяется в Камбодже. В Руанде. В Судане.
Правда страшнее вымысла. Некоторые выжившие хотят говорить только о том, что произошло. Они ходят в школы и музеи, храмы, проводят беседы. Они видят в этом смысл. Я слышала, как они говорят, что чувствуют ответственность, возможно, это даже смысл их жизни.
Мой муж – твой дедушка – говорил: "Минка, ты писательница. Представь, какую бы книгу ты написала!"
Но именно потому, что я писательница, я не могу этого сделать.
Оружие, которым владеет автор, – несовершенно. Есть слова, которые кажутся бесформенными и затасканными. Например, любовь. Я могу написать тысячу раз "любовь", и для разных читателей оно будет иметь тысячи значений.
Зачем пытаться перенести на бумагу слишком сложные, слишком всеобъемлющие, слишком подавляющие эмоции, ограниченные набором букв?
"Любовь" не единственное, что невозможно выразить словами.
"Ненависть" тоже.
"Война".
И "надежда". Да, надежда.
Понимаешь теперь, почему я не рассказывала свою историю?
Если пережил подобное, то знаешь, что нет слов, которыми можно хотя бы близко описать пережитое.
Если нет, то никогда не поймешь.
Часть III
Как чудесно, что никому ни секунды не нужно ждать, чтобы начать делать мир лучше.
Из дневника Анны Франк
Он оказался быстрее меня и сильнее. Когда в конце концов он поймал меня, то зажал рукой рот, чтобы я не могла кричать, и потащил в заброшенный сарай, где швырнул меня на пыльную постель из соломы. Я подняла на него взгляд, гадая, кто же он такой, почему я сразу этого не разглядела.
– Ты и меня убьешь? – с вызовом спросила я.
– Нет, – негромко ответил Алекс. – Я делаю все возможное, чтобы спасти тебя.
Он просунул руку через выбитое окно сарая, взял горсть снега и вымыл им руки, потом вытерся насухо клочком рубашки.
На его плечах, груди, спине нетрудно было разглядеть свежие раны. Но был еще десяток других – узких порезов на внутреннем предплечье, на запястьях, на ладонях.
– После того как он напал на тебя, я стал это делать, – сказал Алекс. – Когда пек хлеб.
– Не понимаю…
В лунном свете шрамы на его руках казались серебристой лесенкой.
– Я не выбирал, кем стать, – сдержанно ответил он. – Я пытаюсь держать Казимира взаперти. Кормлю его сырым мясом, но он всегда голоден. Я делаю все, что могу, чтобы не допустить победы его естества. Я пытаюсь и свое держать в узде. И чаще всего мне это удается. Но однажды он сбежал, пока я пытался найти ему еду. Я выследил его в лесу. Он охотился за твоим отцом, который рубил дрова для печи. Но у того было преимущество – топор. Когда я подбежал и попытался оттащить Казимира, у твоего отца появился шанс нанести ответный удар. Он попал Казимиру по ноге, и тогда я вырвал у него топор. Не знаю, то ли из-за запаха крови, то ли адреналин в моих венах… – Алекс отвернулся. – Не знаю, почему это произошло, почему я не смог сдержаться. Он все-таки мой брат. Это мое единственное оправдание. – Алекс взъерошил волосы, и они стали напоминать петушиный гребень. – Я знал, если такое случится снова, хотя бы один раз – это переполнит чашу. Мне следовало найти способ защитить остальных, на всякий случай. Потому я и попросился к тебе на службу.
Я посмотрела на его шрамы, вспомнила о булочках, которые он каждый день пек для меня и просил съедать до крошки. Подумала о багетах, которые продала на этой неделе, о покупателях, которые говорили, что вкус хлеба – нечто божественное. Вспомнила старика Сэма, который рассказывал: единственный способ защититься от упыря – глотнуть его крови. Вспомнила о розоватом оттенке теста и поняла, о чем говорит Алекс.
Он в буквальном смысле отдавал свою кровь, чтобы спасти нас от себя самого.
Сейдж
Моя бабушка два раза победила смерть. Задолго до того, как я узнала, что она имеет какое-то отношение к холокосту, она победила рак.
Я была еще крошкой, года три-четыре. Мои сестры днем ходили в школу, и мама каждый день водила меня к бабуле, когда дедушка уходил на работу, чтобы не оставлять ее одну во время реабилитации после болезни. Бабушке удалили грудь. Восстанавливаясь после операции, она лежала на диване, я смотрела "Улицу Сезам" или рисовала за кофейным столиком прямо перед ней, а мама убирала, мыла посуду и готовила еду. Каждый час бабушка выполняла упражнение, которое заключалось в том, что она медленно передвигала пальцы вверх по стене, тянулась как можно выше – чтобы восстановить поврежденные после операции мышцы.
Каждое утро, когда мы приходили, мама помогала бабушке принять душ. Она закрывала дверь, расстегивала "молнию" на бабушкином халате, а потом оставляла бабушку ополаскиваться под горячей струей душа. Через пятнадцать минут она негромко стучала и заходила в душ, потом они выходили: от бабули пахло тальком, одета она была в свежий халат, волосы на затылке мокрые, но все тело почему-то оставалось сухим.
Однажды мама, отведя бабулю в душ, отправилась со стопкой сложенного белья наверх.
– Сейдж, – сказала она мне, – сиди здесь, пока я не вернусь.
Я даже не оторвала глаз от экрана: там появился Оскар Ворчун, а я боялась Оскара. Если я отвернусь, он может воспользоваться этим и незаметно выскользнуть из своего мусорного бака.
Но как только мама скрылась с глаз и Оскар перестал мелькать на экране, я побрела к ванной. Дверь не закрывалась на задвижку, чтобы мама могла в любой момент войти. Я сделала щелочку и тут же почувствовала, как от окружившего меня пара начали виться волосы.
Сперва я ничего не увидела – казалось, я вошла в облако. Но потом, присмотревшись, по ту сторону прозрачной душевой перегородки я увидела сидящую на пластиковом табурете бабушку. Воду она выключила, но на голове у нее оставалась шапочка для душа, в которой она напоминала гриб из мультфильма – красный в белых пятнышках. У нее на коленях лежало полотенце. Здоровой рукой она посыпала тело тальком.
Я никогда не видела бабушку голой. Кстати, маму я тоже голой не видела. Поэтому вытаращила глаза – слишком отличались наши тела.
Во-первых, кожа на коленях, локтях, животе бабушки была морщинистой и как будто лишней. И снежно-белые ноги, словно она никогда не ходила по улице в шортах. Наверное, так оно и было.
Номер на ее предплечье был похож на штрих-код, который сканирует кассир в бакалее, когда мы покупаем продукты.
И конечно, шрам на месте левой груди, красный и воспаленный – словно сморщенная плоть покрывала голую стену.
Тут бабушка заметила меня. Правой рукой она открыла дверь, и я едва не задохнулась от запаха талька.
– Сейджель, подойди ближе, – велела она. – От тебя я не хочу ничего скрывать.
Я сделала шаг вперед, но остановилась, потому что шрамы у бабушки на теле были даже страшнее, чем Оскар.
– Ты заметила, что мы с тобой чем-то отличаемся, – сказала бабушка.
Я кивнула. В том возрасте я не нашла слов, чтобы объяснить, чего не увидела, но я понимала – что-то не так. Ткнула в шрам.
– Нет сиси, – заявила я.
Бабушка улыбнулась, и я тут же перестала замечать шрам, а узнала свою бабулю.
– Нет, – подтвердила она. – Но посмотри, сколько меня еще осталось.
Я жду в бабушкиной спальне, пока Дейзи стелет ей постель. Сиделка легко взбивает подушки, так, как любит бабушка, подтыкает одеяло, прежде чем уйти на ночь. Я присаживаюсь на край кровати, беру бабушку за руку. Рука прохладная и сухая. Не знаю, что сказать. Не знаю, что еще тут можно добавить.
Кожу у меня на лице покалывает, как будто наши шрамы могут узнать друг друга, даже несмотря на то, что шрамы, которые бабушка сегодня обнажила, глазу не заметны. Я хочу поблагодарить ее за рассказ. За то, что она выжила, потому что без нее и меня бы не было, некому было бы слушать. Но, как она заметила, словами некоторые чувства не описать, как ни старайся.
Свободной рукой бабушка хватается за край простыни и подтягивает ее к подбородку.
– Когда война закончилась, – говорит она, – приходилось к этому привыкать. К комфорту. Я слишком долго не могла спать на матрасе. Брала одеяло и спала на полу. – Она смотрит на меня, и на секунду я вижу перед собой девочку, которой она когда-то была. – Мне помог очнуться твой дедушка. "Минка, – сказал он, – я тебя люблю, но на земле спать не буду".
Я помнила, что дедушка говорил негромко и любил книги. На его пальцах всегда были пятна от чернил, которыми он в своем антикварном книжном магазине выписывал квитанции.
– Вы познакомились в Швеции, – говорю я. Именно так нам всем рассказывали.
Она кивает.
– Выздоровев после тифа, я уехала в Швецию. Бывшие узники могли свободно и бесплатно передвигаться по Европе. Я с другими женщинами отправилась в меблированные комнаты в Стокгольме и каждый день завтракала в ресторане просто потому, что могла себе это позволить. А он был в увольнительной. Сказал, что никогда в жизни не видел, чтобы девушка ела столько блинов. – На ее лице появились лучики улыбки. – Он каждый день приходил в этот ресторан и садился рядом, пока я не согласилась вместе поужинать.
– Ты сразила его наповал.
Бабушка смеется.
– Вряд ли. Я была кожа да кости. Ни груди, ни округлостей – ничего. Ежик волос длиной в три сантиметра – после того, как вывели вшей, о лучшей прическе я и не мечтала, – признается она. – На первом свидании я спросила, что он во мне разглядел. И он ответил: "Свое будущее".
Неожиданно я вспоминаю, как гуляла по городу с сестрой и бабушкой. Я как раз читала книгу и не желала бесцельно слоняться по улицам, но мама настояла, чтобы мы пошли втроем, вот мы и тащились черепашьим шагом рядом с бабушкой. "Зачем ходить по грязи, – сказала она тогда, – если можно прогуляться по такому прекрасному тротуару?" Я решила, что она слишком осторожна и боится машин, хотя по этой улице они никогда не ездили. Сейчас я осознаю: она не понимала, почему мы не ходим по тротуарам просто потому, что можем по ним ходить.
Когда у тебя забирают свободу, ты постигаешь, что это привилегия, а не право.
– Когда мы только приехали в Америку, твой дедушка предложил, чтобы я присоединилась к группе таких, как я, – тех, кто был в концлагере. Я потащила его с собой. Мы посетили три встречи. Все говорили о том, что с ними произошло, и о том, как они ненавидят немцев. Я не хотела этого. Я находилась в прекрасной новой стране. Мне хотелось говорить о кино, о своем красавце муже, о новых друзьях. Поэтому я ушла и продолжила жить дальше.
– После того, что немцы сделали с тобой, как ты могла их простить?
Произнеся эти слова, я подумала о Джозефе.
– А кто сказал, что я простила? – удивилась бабушка. – Я никогда не смогу простить начальника лагеря за то, что он убил мою лучшую подругу.
– Я тебя не виню.
– Нет, Сейдж. Я имею в виду "не смогу" – в буквальном смысле, потому что не мне его прощать. Такое могла сделать только Дара, а из-за него это стало невозможным. Следуя этой логике, я могла бы простить гауптшарфюрера. Он сломал мне челюсть, но спас жизнь. – Она качает головой. – Но не могу.
Бабуля так долго молчит, что мне кажется: она заснула.
– Когда я сидела в карцере, – тихо произносит бабушка, – я его ненавидела. Не за то, что он одурачил меня и заставил поверить себе. И даже не за то, что избил. А за то, что вынудил меня утратить жалость, которую я испытывала к врагам. Я больше не вспоминала герра Бауэра и герра Фассбиндера. Я поверила, что все немцы одинаковы, и возненавидела их. – Она смотрит на меня. – А это означало, что я в тот момент была ничем не лучше их самих.
Лео следит, как я закрываю дверь спальни, когда бабушка засыпает.
– С вами все в порядке?
Я замечаю, что он убрал в кухне, сполоснул стаканы, из которых мы пили чай, смел со стола крошки и вытер его.
– Она спит, – отвечаю я совсем не на его вопрос.
Разве может быть все в порядке? Разве кто-нибудь может быть в порядке после того, что сегодня услышал?
– И Дейзи здесь, если бабушке что-нибудь понадобится.
– Послушайте, я знаю, как, должно быть, тяжело такое слушать…
– Нет, не знаете, – перебиваю я. – Это ваша работа, Лео, но лично вас это не касается.
– Откровенно говоря, касается, – признается он, и мне тут же становится стыдно.
Он посвятил жизнь тому, чтобы искать тех, кто совершил эти преступления. А я, когда подросла, не слишком старалась разговорить бабушку, даже узнав, что она пережила войну.
– Это Райнер Хартманн, верно? – спрашиваю я.
Лео выключает в кухне свет.
– Посмотрим, – отвечает он.
– Вы чего-то недоговариваете?
Он едва заметно улыбается.
– Я федеральный агент. Если я вам скажу, придется вас убить.
– Серьезно?
– Нет. – Он придерживает для меня дверь и убеждается, что за нами ее заперли. – Все, что нам на данный момент известно, – это то, что ваша бабушка была в Освенциме. Там служили сотни эсэсовцев. Мы до сих пор не опознали среди них вашего Джозефа.
– Он не мой Джозеф, – возражаю я.
Лео открывает дверцу арендованного автомобиля со стороны пассажира, чтобы я села, потом обходит машину и садится за руль.
– Знаю, вы кровно в этом заинтересованы. Понимаю, что вы хотели бы, чтобы все закончилось еще вчера. Но есть определенные правила, которым в моем отделе необходимо следовать, расставить все точки над "і". Пока вы были с бабушкой, я позвонил одному из своих историков в Вашингтон. Женевра подбирает фотографии и вышлет их экспресс-почтой мне в гостиницу. Завтра, если ваша бабушка будет в состоянии, мы добудем улики, чтобы запустить этот процесс.
Он отъезжает от дома.
– Но Джозеф мне признался! – настаиваю я.
– Вот именно. Он не хочет, чтобы его экстрадировали или отдали под суд, – в противном случае он бы признался мне. Мы не знаем, какие у него планы: то ли он пытается спрятаться за обманом, то ли у него странное предсмертное желание – существуют десятки причин, по которым он хочет, чтобы вы приняли участие в этом запланированном самоубийстве. А может, он полагает, что должен представить себя достойным осуждения, прежде чем вы примете решение. Не знаю.
– Но все эти подробности…
– Ему девяносто лет. Может быть, он последние пятьдесят лет смотрел только канал "История". Второй мировой войной занимаются многие специалисты. Подробности – это хорошо, но только если их можно привязать к определенному человеку. Именно поэтому, если нам удастся подкрепить его историю свидетельскими показаниями очевидца, который на самом деле встречал его в Освенциме, мы тут же заведем дело.
Я скрещиваю руки на груди.
– В "Законе и порядке" дела идут гораздо быстрее.
– Потому что вот-вот возобновят контракт с актрисой Маришкой Харгитей, – отвечает Лео. – Знаете, когда я впервые услышал показания узника концлагеря, то чувствовал то же, что и вы, – и свою историю рассказывала не моя бабушка. Мне хотелось убивать нацистов. Даже тех, кто и так уже был мертв.
Я вытираю глаза. Мне стыдно, что я расплакалась перед ним.
– Я даже представить не могу того, о чем она рассказывала.
– Я слышал такие истории пару сотен раз, – негромко говорит Лео. – Легче не становится.
– Значит, мы просто возвращаемся домой?
Лео кивает.
– Хорошо выспимся, подождем, пока я получу почту, и тогда еще раз навестим вашу бабушку. Надеюсь, она сможет его опознать.
А если опознает, кому мы поможем? Уж точно не моей бабушке! Она много лет делала все, чтобы избавиться от клейма узницы, но разве мы не навесим его снова, если попросим ее провести опознание? Я думаю о Джозефе, о Райнере – как бы там его ни звали… У каждого своя история, каждый скрывает свое прошлое в целях самосохранения. Некоторым удается сделать это более тщательно, чем остальным.
Но разве можно жить в мире, где все не те, кем кажутся?
Молчание повисло между нами, заполняя собой салон арендованной машины. Я вздрагиваю, когда навигатор велит нам поворачивать направо, на шоссе. Лео крутит радио.
– Может быть, музыку послушаем?