– А у меня нет детей, – отвечаю я.
"Да и мужа никогда не было".
Лео обнимает меня за плечи.
– Пока нет.
Когда я с приоткрытым от удивления ртом поворачиваюсь к нему, на его губах играет улыбка.
– Я прослушал, где вы познакомились с Сейдж? – спрашивает он у Адама.
– На работе, – хором отвечаем мы.
– Не хотите к нам присоединиться? – предлагает Лео.
– Нет! – поспешно отвечаю я. – Я имею в виду, мы уже уходим.
Поняв намек, Лео улыбается и встает.
– Вы же знаете Сейдж, она не любит, когда ее заставляют ждать. Если вы понимаете, о чем я.
Он прощается, обнимает меня за талию и уводит из кафе.
Как только мы заворачиваем за угол, я набрасываюсь на него:
– Что, черт побери, это было?
– По твоей реакции я понимаю, что это был парень, которого у тебя, по твоим же словам, нет. С женой.
Лео решает отбросить официоз и переходит на "ты".
– Ты говорил так, как будто я твоя подружка… как будто мы… ты и я…
– Спим вместе? Разве ты не хотела заставить его так думать?
Я закрываю лицо руками.
– Я не знаю, что хотела, чтобы он думал.
– Он полицейский? Меня терзают смутные сомнения…
– Он владелец похоронного бюро, – отвечаю я. – Мы познакомились, когда умерла моя мама.
Брови Лео ползут на лоб.
– Ничего себе! Такого я не ожидал.
Я наблюдаю на его лице обычную смену эмоций, когда он складывает два и два: этот человек касается трупов; этот человек касался меня.
– Это его работа, – возражаю я. – Ты же не разыгрываешь в спальне сцены парада победы союзников.
– Откуда ты знаешь? Я чем-то похож на Эйзенхауэра. – Лео останавливается. – Как бы там ни было, мне жаль. Наверное, огромное потрясение – узнать, что парень, в которого ты влюблена, женат.
– Я это знала, – признаюсь я.
Лео качает головой, как будто не может выразить свои чувства словами. Я вижу, что он смущен.
– Это меня не касается, – наконец произносит он и торопится к машине.
Он прав. Его это совершенно не касается. Он не знает, что значит любовь для такой, как я. У меня есть три пути: 1) страдать в одиночестве; 2) быть женщиной, которой изменяют; 3) быть той, с которой изменяют.
– Эй, – кричу я, догоняя Лео, – у тебя нет права меня судить! Ты ничего обо мне не знаешь.
– Если честно, я знаю о тебе многое, – возражает Лео. – Я знаю, что ты смелая. Настолько смелая, что позвонила мне в контору и открыла шкатулку с кошмарами, которая могла бы всю твою жизнь оставаться закрытой. Знаю, что ты любишь бабушку. Знаю, что сердце у тебя такое большое, что ты мучаешься, размышляя, сможешь или нет простить человека, совершившего смертный грех. Сейдж, ты выдающаяся во многих смыслах, поэтому должна меня извинить, если я несколько разочаровался, когда узнал, что ты не такая белая и пушистая, как я думал.
– А ты? Разве ты не совершал ошибок? – ввязываюсь я в бессмысленный спор.
– Совершал. И немало. Но я не возвращался и не наступал на одни и те же грабли.
Не знаю почему, но разочарование Лео ранит меня больнее, чем неожиданная встреча с Адамом и Шэннон.
– Мы расстались, – объясняю я. – Все слишком запутано.
– Ты все еще его любишь? – спрашивает Лео.
Я открываю рот, но не издаю ни звука.
Мне нравится чувствовать себя любимой.
Мне не нравится знать, что я всегда буду на втором месте.
Мне нравится, что иногда, когда я грущу, я не одна.
Мне не нравится, что такое происходит нечасто.
Мне нравится, что я не должна перед ним отчитываться.
Мне не нравится, что он не отчитывается передо мной.
Мне нравится быть рядом с ним.
Мне не нравится, когда его нет рядом.
Я молчу, и Лео отворачивается.
– В таком случае все предельно ясно, – говорит он.
Ночью я сплю так, как не спала уже много месяцев. Не слышу, как звонит будильник, и просыпаюсь только от телефонного звонка. Я сажусь и хватаю мобильный, ожидая услышать голос Лео. После вчерашней ссоры он был со мной предельно вежлив, но установившиеся приятельские отношения исчезли. Когда он вез меня домой, то говорил исключительно о деле, о том, что будет, когда он получит посылку с фотографиями.
Наверное, оно и к лучшему – относиться к нему как к коллеге, а не как к другу. Я только не могу понять, как могла потерять то, чего вообще не имела.
По-моему, мне приснилось, что я перед ним извиняюсь. Хотя не уверена, что понимаю, за что именно.
– Я хотела поговорить с тобой о вчерашнем, – выпаливаю я в трубку.
– Я тоже, – на другом конце провода отвечает Адам.
– Ой, это ты!
– Не слышу радости в голосе. Я все утро с ума сходил и еле выкроил пять минут, чтобы тебе позвонить. Кто этот парень?
– Ты шутишь, да? Ты не можешь обижаться, что я пошла поужинать с кем-то другим…
– Послушай, я знаю, ты злишься. И помню, что ты настаивала, чтобы какое-то время мы были врозь. Но мне не хватает тебя, Сейдж. Я хочу быть только с тобой! – уверяет Адам. – Все не так просто, как ты думаешь.
Я мгновенно вспоминаю разговор с Лео.
– Откровенно говоря, все предельно просто, – возражаю я.
– Если ты пошла с Лу…
– С Лео.
– Не важно… чтобы привлечь мое внимание, твоя хитрость сработала. Когда мы снова увидимся?
– Как я могла пытаться привлечь внимание, если даже не знала, что у вас с женой свидание?
Поверить не могу, что у Адама такое самомнение! С другой стороны, он всегда думал только о себе.
В телефоне раздается писк – вторая линия. Я узнаю номер мобильного Лео.
– Мне пора, – говорю я Адаму.
– Но…
Я отключаюсь и понимаю, что всегда первая звонила Адаму. Неужели я стала привлекательной, потому что перестала быть доступной?
А если так, стоит ли говорить о моем к нему отношении?!
– Доброе утро!
У Лео хрипловатый голос, как будто ему нужно выпить чашечку кофе, взбодриться.
– Как спалось? – интересуюсь я.
– Как может спаться в гостинице, заселенной одиннадцатилетними девочками, которые приехали на чемпионат по футболу? У меня под глазами впечатляющие темные круги. Но есть и позитивный момент – теперь я знаю все слова новой песни Джастина Бибера.
– Могу представить, как это пригодится тебе в работе.
– Если, когда я запою этот сингл, бывшие военные преступники не сознаются, даже не знаю, какие еще пытки к ним применять.
Он говорит так… как говорил до того момента, когда мы вчера случайно наткнулись на Адама. Этому я почему-то невероятно обрадовалась – хотя не хочу задумываться почему.
– По словам портье этой роскошной гостиницы "Мариотт", который, по-моему, нарушает закон о детском труде, почту привозят в начале двенадцатого, – сообщает Лео.
– А мне пока чем заняться?
– Не знаю, – отвечает Лео. – Прими душ, накрась ногти, почитай журнал "Пипл", посмотри романтическую комедию… Я именно этим и собираюсь заняться.
– И на это уходят деньги налогоплательщиков, мои десять долларов…
– Ладно-ладно, почитаю тогда "Ю-Эс Уикли".
Я смеюсь.
– Я серьезно.
– Позвони бабушке, спроси, готова ли она к нашему визиту. А потом, если действительно хочешь сделать что-нибудь полезное, навести Джозефа Вебера.
Я чувствую, как сжимается горло.
– Одна?
– А разве раньше ты навещала его в компании?
– Нет, но…
– Сейдж, чтобы выстроить дело, понадобится время. А значит, Джозеф должен верить, что ты продолжаешь размышлять над его просьбой. Если бы я не приехал, ты бы пошла к нему?
– Возможно, – признаюсь я. – Но это было до того… – Голос мой обрывается.
– До того, как ты узнала, что он нацист? Или до того, как поняла, что на самом деле это означает? – Сейчас он говорит серьезно, без всяких шуток. – Именно поэтому ты должна продолжать притворяться. Потому что знаешь, что на кону.
– А что мне ему говорить? – спрашиваю я.
– Ничего, – советует Лео. – Пусть говорит Джозеф Вебер. Посмотрим, не упомянет ли он какую-нибудь деталь, которая совпадает с рассказом твоей бабушки. Или о которой мы могли бы у нее спросить.
И лишь повесив трубку, уже стоя под струями горячей воды в душе, я понимаю, что у меня нет машины. Она до сих пор в ремонте – ждет, пока ее починят после аварии, – а до дома Джозефа пешком далековато. Я вытерлась полотенцем, высушила волосы, надела шорты и футболку, хотя готова побиться о заклад, что Лео опять будет в костюме, когда появится у меня на пороге. Но если, по его собственным словам, внешний вид – это часть игры, я должна надеть то, что обычно надеваю, когда иду к Джозефу.
В гараже я нахожу велосипед, на который в последний раз садилась, когда училась в колледже. Шины спущены, но я "откапываю" ручной насос, чтобы немного их подкачать. Потом быстро взбиваю тесто и пеку кексы, посыпанные крошкой из песочного теста. Еще горячими заворачиваю их в фольгу, аккуратно укладываю в рюкзак, сажусь на велосипед и еду к дому Джозефа.
Когда я взбираюсь на холмы Новой Англии, сердце бешено колотится, а я размышляю над тем, что рассказала вчера бабушка. Вспоминаю историю детства Джозефа. Эти истории – два скорых поезда, мчащихся навстречу друг другу. Столкновение неизбежно. Я не в силах их остановить, да и помешать этому не могу.
К дому Джозефа я подъезжаю вся в поту и тяжело дыша. Он видит меня и обеспокоенно хмурится.
– С вами все в порядке?
Провокационный вопрос.
– Я приехала на велосипеде. Машина в ремонте.
– Что ж, – говорит он, – я рад вас видеть.
Надо было остаться дома!
Но я гляжу на морщины Джозефа, и они разглаживаются прямо на глазах – и вот передо мной решительный подбородок начальника лагеря, который воровал, лгал, убивал. Я понимаю, что, по иронии судьбы, он получил то, на что надеялся: я верю в его историю. Верю настолько, что не могу стоять – меня вот-вот стошнит.
Ева выскакивает из дома и танцует у моих ног.
– Я кое-что вам принесла, – говорю я.
Лезу в рюкзак и достаю пакет со свежеиспеченными кексами.
– Мне кажется, наша дружба плохо отражается на моей талии, – говорит Джозеф.
Он приглашает меня в дом. Я занимаю свое обычное место за шахматной доской. Джозеф возвращается с кофе для нас двоих.
– Положа руку на сердце, не думал, что вы вернетесь, – говорит он. – То, что я рассказал вам в прошлый раз… слишком сложно понять.
"Даже представить себе не можете насколько!" – думаю я.
– Многие слышат слово "Освенцим" и тут же думают, что ты чудовище.
При этих словах я вспоминаю бабушкиного упыря.
– Я решила, что именно этого вы от меня и добиваетесь.
Джозеф морщится.
– Я хотел, чтобы вы ненавидели меня настолько, что готовы были бы убить. Но я не предполагал, чего это будет мне стоить.
– Вы называли лагерь "Всемирная задница"…
Джозеф прерывисто вздыхает.
– Мой ход, да?
Он подается вперед и забирает мою пешку конем. Он двигается осторожно, медленно. Древний старик. Безобидный. Я вспоминаю, как бабушка рассказывала, что у него дрожала рука, и смотрю, как он убирает мою пешку с деревянной шахматной доски, но все движения настолько прерывистые, что сложно сказать, есть ли у него хроническая травма.
Джозеф ждет, пока я вновь сосредоточусь на доске, и продолжает:
– Несмотря на сегодняшнюю репутацию Освенцима, я считал, что мне со службой повезло. Мне не грозила смерть от русской пули. В лагере был небольшой городок, куда мы ходили обедать, даже посещали концерты. Когда мы так отдыхали, можно было подумать, что никакой войны нет.
– Мы?
– С моим братом, который работал в Четвертой группе – администрации. Он был бухгалтером, я занимал более высокую должность. – Джозеф смел крошки с салфетки на тарелку. – Он подчинялся мне.
Я коснулась слона-дракона, Джозеф издал низкий горловой звук.
– Нет? – спросила я.
Он покачал головой. Тогда я положила руку на широкую спину кентавра – единственный ход, который у меня оставался.
– Значит, вы возглавляли администрацию?
– Нет. Я служил в Третьей группе. Был лагерфюрером СС.
– Вы были главным начальником фабрики смерти, – прямо заявляю я.
– Не главным, – поправил Джозеф. – Но среди высшего командования. Кроме того, я понятия не имел, что происходит в лагерях, пока не попал туда в сорок третьем году.
– И вы думаете, я в это поверю?
– Я рассказываю только то, что знаю. Моя работа не была связана с газовыми камерами. Я надзирал за живыми узницами.
– Вам приходилось их отбирать?
– Нет. Я присутствовал при прибытии составов, но отбирать – это была обязанность врачей. Я в основном прогуливался неподалеку. Наблюдал со стороны. Просто присутствовал.
– Надзиратель… – произношу я, и от этого слова во рту становится горько. – Смотритель за непокорными.
– Вот именно!
– Я думала, вас ранило на фронте.
– Меня ранило, но не так сильно, чтобы я не мог справляться со своими обязанностями.
– Значит, вы занимались узницами?
– Этим занимались мои подчиненные, SS-Aufseherin. Дважды в день они присутствовали на перекличке.
Вместо того чтобы передвинуть ладью, я тянусь за белой королевой – изысканно вырезанной русалкой. Я достаточно хорошо разбиралась в шахматах, чтобы понимать: я бросаю вызов судьбе, в последнюю очередь стоит жертвовать столь ценной фигурой.
Я ставлю русалку на пустую клетку, прекрасно понимая, что она стоит на пути у коня Джозефа.
Он поднимает голову.
– Вы же этого не хотите.
Я встречаюсь с ним взглядом.
– Буду учиться на собственных ошибках.
Джозеф, как и ожидалось, берет мою королеву.
– Что вы делали, – спрашиваю я, – в Освенциме?
– Я уже вам рассказал.
– Нет, – отвечаю я, – вы рассказали, чего не делали.
Ева устраивается у ног хозяина.
– Вам не обязательно это слушать.
Я не свожу с него взгляда.
– Наказывал тех, кто не мог выполнять свою работу.
– Потому что умирал от голода.
– Не я создал систему, – отвечает Джозеф.
– Но и не сделали ничего, чтобы ее остановить, – возражаю я.
– Что вы хотите от меня услышать? Что я сожалею?
– А как я могу вас простить, если вы не раскаиваетесь? – Я ловлю себя на том, что кричу. – Я не могу этого сделать, Джозеф. Найдите кого-то другого.
Джозеф бьет кулаком по столу, шахматы подпрыгивают вверх.
– Я убивал их. Да. Вы это хотели услышать? Вот этими руками убивал! Довольны? Это вам нужно было знать? Я убийца и за это должен умереть.
Я глубоко вздыхаю. Лео будет злиться, но кто, как не он, поймет, что я чувствовала, слушая, что офицеры ходили в бары и на концерты, когда моя бабушка лизала пол, на который пролился суп.
– Вы не заслуживаете смерти, – сквозь зубы говорю я. – Только не тогда, когда вы этого хотите, поскольку сами такой роскоши другим людям не дарили. Надеюсь, вы будете умирать медленно и мучительно. Нет, на самом деле я надеюсь, что вы будете жить вечно, чтобы ваши поступки съедали вас изнутри еще очень, очень долго.
Я ставлю своего слона на клетку, которую больше не защищает конь Джозефа.
– Шах и мат.
Встаю и ухожу.
На улице я сажусь на велосипед, оборачиваюсь и вижу его в дверях.
– Сейдж, пожалуйста, не надо…
– Сколько раз вы слышали такие мольбы, Джозеф? – спрашиваю я. – И сколько раз к ним прислушались?
Только увидев Рокко за кофемашиной, я понимаю, как сильно соскучилась по работе в "Хлебе нашем насущном".
– Смею ли верить глазам? Кошка вернулась домой. Станет ли булочки печь?
Он выходит из-за стойки, обнимает меня и, не спрашивая, начинает готовить соевый латте с корицей.
Я еще не видела, чтобы в булочной было так многолюдно. С другой стороны, в это время дня я обычно отправлялась домой, чтобы лечь спать. Тут сидят мамочки в спортивных костюмах, молодые люди, что-то яростно печатающие на ноутбуках, группка дам в красных шляпках, которые делят один шоколадный круассан. Я заглядываю за стойку, в корзины, наполненные искусно испеченными багетами, маслянистыми бриошами, хлебом на манке. Неужели такую популярность булочной принес пекарь, занявший мое место?
Рокко, прочитав мои мысли, кивает на пластмассовую табличку "Дом хлеба с Иисусом".
– Толпы стремятся сюда. Лик место святое влечет. Или возможность пожрать, – произносит он. – Богу мольбу возношу. Если вернешься сюда, Мэри охватит экстаз.
Я смеюсь.
– Я тоже по тебе соскучилась, Рокко. И где же эта благословенная женщина?
– В храм возвратилась в слезах. Да, удобренья "Миракл" вряд ли упали с небес.
Я наливаю себе латте в пластиковый стаканчик и через кухню иду в храм. В кухне идеальная чистота. Контейнеры начищены, ферменты аккуратно выстроены в бутылочках по датам, бочонки с зерном и мукой подписаны и расставлены по алфавиту. Деревянная поверхность, на которой я формую тесто, вымыта. В углу, напоминающий спящего дракона, отдыхает миксер. Чем бы Кларк здесь ни занимался, управляется он хорошо.
Я еще острее чувствую себя неудачницей.
Какой наивной я была, когда думала, что "Хлеб наш насущный" не сможет существовать без меня и моих рецептов! Теперь я вижу, как ошибалась. Возможно, что-то и стало другим, но в общем и целом я оказалась вполне заменимой. Возможно, все получилось так, как мечталось Мэри, а я навсегда останусь на обочине.
Я поднимаюсь по ступеням для покаянных молитв и вижу, что она стоит на коленях в зарослях аконита и, натянув резиновые перчатки до локтей, вырывает сорняки.
– Я рада, что ты заглянула. Как раз думала о тебе. Как твоя голова? – Она смотрит на оставшиеся после аварии синяки, которые я прикрыла волосами.
– В порядке, – отвечаю я. – Рокко говорит, что хлеб с Иисусом продолжает привлекать посетителей.
– Наверняка пятистопным ямбом…
– Такое впечатление, что у Кларка работа спорится.
– Так и есть, – прямо отвечает Мэри. – Но, как я уже говорила, он – это не ты. – Она встает и крепко меня обнимает. – Ты уверена, что с тобой все в порядке?
– Физически – да. А в душе? Не знаю, – признаюсь я. – Оказалось, что с бабушкой случилась беда.
– Ох, Сейдж, мне очень жаль… Я могу чем-то помочь?
И хотя представить, что бывшая монахиня окажется замешанной в дело об узнице концлагеря, пережившей холокост, и бывшем нацисте, – скверная шутка, именно для этого я и пришла в булочную.
– Честно говоря, поэтому я здесь.
– Чем могу, помогу, – обещает Мэри. – Сегодня же начну молиться за твою бабушку.
– Все в порядке – я к тому, что, если хочешь, можешь молиться, – но я надеялась на часок занять кухню.
Мэри кладет руки мне на плечи.
– Сейдж, – говорит она. – Это твоя кухня.
Через десять минут духовка уже разогревалась, на талии у меня был завязан фартук, а руки – по локти в муке. Я могла бы печь и дома, но необходимые мне ингредиенты находились здесь – чтобы приготовить закваску, понадобилось бы несколько дней.