Было необычно работать с таким крошечным количеством теста. Еще удивительнее слышать – прямо за стеной – какофонию во время обеденного наплыва посетителей. Я двигалась по кухне, порхая от буфета к полкам, потом к кладовой. Крошила и смешивала горький шоколад и корицу, добавляла капельку ванили. Большим пальцем проделала в тесте углубление, края завернула наподобие витиеватой короны. Оставила подходить, а сама, вместо того чтобы прятаться в задней комнате, вышла в зал поболтать с Рокко. Встала за кассу. Поговорила с покупателями о погоде и бейсболе, о том, как красиво в Уэстербруке летом, ни разу не попыталась завесить лицо волосами. И дивилась, как все эти люди могут продолжать жить своей жизнью, как будто не сидят на пороховой бочке; как будто понятия не имеют, что за завесой обыденной жизни скрывается нечто ужасное.
– Второй раз, – рассказывал мне Алекс, когда я лежала рядом с ним после занятий любовью, – это была проститутка, которая остановилась в переулке подтянуть чулки. Было легче, или так я себя убедил, поскольку в противном случае пришлось бы признать, что все, сделанное мною раньше, – неправильно. Третий раз – мой первый мужчина, банкир, который запирал контору в конце дня. Однажды была девочка-подросток, которая просто оказалась не в том месте не в то время. И светский гуляка, чей плач я услышал на балконе. После этого мне стало наплевать, кем они были. Имело значение только одно: они подвернулись именно в тот момент, когда были мне нужны. – Александр прикрыл глаза. – Как оказалось, чем дольше повторяешь одно и то же действие, не важно, сколько раз отрепетированное, тем больше оправданий ему мысленно находишь.
Я повернулась к нему лицом.
– Откуда ты знаешь, что однажды не убьешь меня?
Он замер в нерешительности.
– Никто не знает.
Больше мы не разговаривали. Мы не знали, что кто-то на улице слушает каждое наше слово, симфонию наших тел. Поэтому, пока Дамиан выбирался из своего укрытия, где подслушивал, и спешил в пещеру арестовать обезумевшего, испуганного Казимира, я поднялась над Алексом, как феникс. Чувствовала, как он двигается внутри меня, и думала не о смерти, а о воскрешении.
Лео
Телефон звонит в тот момент, когда я раскладываю подборку присланных Женеврой фотографий на просторной гостиничной кровати.
– Лео, – говорит моя мама, – ты мне вчера приснился.
– Серьезно? – отвечаю я, искоса глядя на Райнера Хартманна.
Женевра прислала снимок из архивов СС – личное дело эсэсовца сейчас лежит на подушке, спать на которой оказалось не слишком удобно, и в результате у меня затекла шея. Я смотрю на первую страницу дела, где указаны личные данные и расположен моментальный снимок офицера в форме, пытаюсь сравнить эту фотографию с той, что я собираюсь предъявить Минке.
ХАРТМАНН РАЙНЕР
Вестфаленштрассе 1818
33142 Бюрен-Вевельсбург
Дата рождения: 18/04/20
Группа крови: IV
На фотографии плохо видны его глаза, на зернистом снимке какая-то тень. Но дело не в том, что копия плохого качества, как я вначале подумал, просто оригинал сохранился не в лучшем виде.
– Мне снился твой сын, мы играли на пляже. Он постоянно повторял: "Бабуля, нужно, чтобы ты закопала ножки, или ничего не вырастет". Поэтому я решила: хочет он поиграть – отлично. И разрешила ему зарывать мои ноги в песок до самых икр и поливать их водичкой из ведерка. И догадайся, что потом!
– Что?
– Когда я стряхнула песок, из моих ступней росли крошечные корешки.
Интересно, Минка сможет провести опознание по фотографии такого низкого качества?
– Потрясающе, – рассеянно говорю я.
– Лео, ты меня не слушаешь.
– Слушаю. Тебе приснился я, но меня в твоем сне не было.
– Там был твой сын.
– У меня нет детей…
– Думаешь, я забыла? – вздыхает мама. – Как полагаешь, что это означает?
– Что я не женат?
– Нет, мой сон. Корни, растущие из ступней.
– Не знаю, мама. Что ты из породы лиственных деревьев?
– Для тебя все шуточки! – обижается мама.
Чувствую, если не уделю ей пару минут, сестра будет бесконечно звонить и рассказывать, как мама обиделась. Я откладываю фотографию в сторону.
– Может, все дело в том, что немногие понимают то, чем я занимаюсь. В конце дня мне нужен отдых, – отвечаю я и понимаю, что говорю правду.
– Лео, ты же знаешь, как я тобой горжусь! Тем, что ты делаешь.
– Спасибо.
– Но ты знаешь, я волнуюсь за тебя.
– Я в этом не сомневаюсь.
– Именно поэтому я считаю, что тебе необходимо хотя бы немного времени уделять себе.
Мне не нравится ход нашего разговора.
– Я на работе.
– Ты в Нью-Хэмпшире.
Я бросаю сердитый взгляд на телефон.
– Богом клянусь, я возьму тебя в штат! По-моему, ты заткнешь за пояс любого дознавателя из моего отдела…
– Ты звонил сестре и просил порекомендовать гостиницу, а она сообщила мне, что ты отправился в командировку.
– Нет ничего святого.
– Может быть, ты захочешь, чтобы тебе сделали массаж, когда ты в конце дня вернешься в номер…
– Кто она? – устало интересуюсь я.
– Рэчел Цвейг. Дочь Лили Цвейг. Она вот-вот получит диплом мануального терапевта в Нашуа…
– Знаешь, здесь очень плохая связь, – говорю я, отводя телефон от уха на расстояние вытянутой руки. – Я тебя не слышу.
– Я не только всюду могу тебя найти, Лео, но еще и знаю, когда ты пытаешься меня надуть.
– Я люблю тебя, мама, – смеюсь я.
– Я тоже тебя люблю, – отвечает она.
Я собираю разложенные фотографии в папку, гадая, что мама сказала бы о Сейдж Зингер. Ей бы понравилось, что с Сейдж я всегда буду накормлен, потому что мама считает, что я слишком худой. Она бы посмотрела на ее шрам и решила, что девушке многое довелось пережить. Ей бы импонировало то, что Сейдж до сих пор скорбит о матери, и ее трогательная привязанность к бабушке тоже вызвала бы симпатию, поскольку для моей мамы семья – это основа всех основ. С другой стороны, мама всегда хотела, чтобы я женился на правоверной иудейке, а Сейдж, убежденная атеистка, явно не подходит под эту категорию. Но ее бабушка пережила холокост, что добавило бы в глазах моей мамы дополнительные очки…
Я пытаюсь отделаться от этих мыслей, не понимая, почему думаю о женитьбе на женщине, с которой только вчера познакомился; на женщине, которая для меня всего лишь ниточка, ведущая к свидетелю; на женщине, которая явно (как недвусмысленно показал вчерашний вечер) любит другого мужчину.
Адама.
Высоченного красавца под метр девяносто, у которого такие широченные плечи. "Не еврей", – сказала бы моя мама. У которого песочного цвета волосы и трогательная улыбка. Когда мы встретили его вчера и я увидел, как отреагировала Сейдж – как будто ее током шибануло! – во мне мгновенно ожили страхи прыщавого подростка, которого бросали все девушки: от красавицы из группы поддержки наших спортсменов, сказавшей, что я не ее типаж, после того как я опубликовал в школьном литературном журнале посвященный ей сонет, до той, с кем я отправился на школьный бал. Моя спутница, услав меня за стаканчиком пунша, тут же начала отплясывать с крепышом футболистом. С ним и домой ушла.
Я против Адама ничего не имею. Если Сейдж хочет попусту растрачивать свою жизнь – ее личное дело. Еще я понимаю, что в подобной ошибке виноваты двое. Но… у Адама есть жена. Выражение лица Сейдж, когда она увидела эту женщину, заставило меня обнять ее и сказать, что она достойна большего, чем этот парень.
Например, меня.
Хорошо, ладно, она мне приглянулась. Или, может быть, понравилась ее выпечка. Или ее хриплый голос – она даже не подозревает, насколько он сексуален.
Это чувство застало меня врасплох. Я всю жизнь разыскиваю людей, которые желают оставаться ненайденными, но мне повезло значительно меньше, когда я встретил человека, с которым хотел бы какое-то время не расставаться.
Я кладу дело в портфель и пытаюсь выбросить эти мысли из головы. Может быть, мама права и мне действительно необходим массаж или любая друга форма релаксации, чтобы я смог разделять работу и личную жизнь?
Однако всем моим лучшим побуждениям не суждено сбыться, когда я приезжаю к Сейдж и вижу, что она меня ждет. На ней обрезанные короткие джинсовые шорты, как у красотки Дэйзи Мей. Я не могу отвести взгляд от ее длинных, загорелых, мускулистых ног.
– Что? – спрашивает она, опуская глаза на свои икры. – Я порезалась, когда брила ноги?
– Нет. Ты само совершенство. Я хочу сказать, выглядишь великолепно. То есть… – Я качаю головой. – Ты сегодня утром разговаривала с бабушкой?
– Да. – Сейдж заводит меня в дом. – Она немного боится, но ждет нас.
Вчера вечером перед нашим отъездом Минка согласилась посмотреть фотографии.
– Я постараюсь, чтобы все прошло максимально безболезненно, – обещаю я.
Дом Сейдж – визуальное воплощение любимого свитера, который ты постоянно ищешь в ящике, потому что он необычайно удобен. Диван мягкий, свет приглушенный. И всегда что-то печется.
В таком месте присядешь на минутку, а очнешься – прошло уже несколько лет, и ты так никуда и не уходил.
Ее жилище совершенно не похоже на мою квартиру в Вашингтоне, где много черной кожи, хрома, прямых углов.
– Мне нравится твой дом, – признаюсь я.
Она удивленно смотрит на меня.
– Ты же заходил вчера.
– Знаю. Здесь просто… очень уютно.
Сейдж оглядывается.
– Моя мама была мастерицей притягивать в дом людей. – Она явно собирается продолжить, но неожиданно замолкает.
– Хочешь сказать, что ты другая, – догадываюсь я.
Она пожимает плечами.
– Я мастерица людей отталкивать.
– Не всех, – возражаю я, и мы оба понимаем, что я намекаю на вчерашний вечер.
Сейдж колеблется, как будто не решается что-то сказать, потом разворачивается и уходит в кухню.
– На каком цвете ты остановился?
– Цвете?
– Каким будешь ногти красить.
Она протягивает мне чашку чая. Я делаю глоток и понимаю, что она добавила молока, но не положила сахара – именно такой чай я заказывал вчера в кафе. Из-за этого – она запомнила такую мелочь! – мне захотелось сбежать.
– Собирался пойти с вишневым, но это так по-фэбээровски, – отвечаю я. – Слишком вульгарно для нас, чиновников Министерства юстиции.
– Мудрое решение.
– А ты? – интересуюсь я. – Почерпнула что-нибудь умное из журнала "Пипл"?
– Я поступила так, как ты мне велел, – отвечает она, и внезапно ее настроение портится. – Поехала к Джозефу.
– И?
– Я не могу… Не могу с ним разговаривать и делать вид, что не знаю того, что знаю сейчас. – Сейдж качает головой. – Наверное, он на меня обиделся.
И тут звонит мой мобильный. Высвечивается номер начальства.
– Я должен ответить, – извиняюсь я и выхожу в гостиную.
Начальник спрашивает о материально-технической стороне докладной записки, которую я подготовил по другому делу. Я ввожу его в курс внесенных изменений, объясняю, почему они были сделаны, заканчиваю разговор и возвращаюсь в кухню. Сейдж уже пьет кофе и внимательно читает первую страницу дела Райнера Хартманна.
– Что ты делаешь? – восклицаю я. – Это секретная информация!
Она поднимает голову – олененок, попавший в свет автомобильных фар.
– Хотела посмотреть, смогу ли я его узнать.
Я хватаю папку. Я не имею права показывать ей дело Райнера, она гражданское лицо, но все же открываю первую страницу, где указаны имя, адрес, дата рождения, группа крови и есть фотография.
– Смотри, – предлагаю я взглянуть на снимок: волосы на пробор, блеклые глаза, которые и разглядеть нельзя.
– Он совершенно не похож на нынешнего Джозефа, – бормочет Сейдж. – Не знаю, смогла бы я узнать его во время опознания.
– Что ж, – отвечаю я, – будем надеяться, что твоя бабушка другого мнения.
Однажды мой историк, Шимран, принес снимок Анжелины Джоли. Фото было сделано айфоном на одной из вечеринок. Повсюду висели воздушные шарики, на столе именинный пирог, а на переднем плане надувала губы Анжелина.
– Ничего себе! – присвистнул я. – Где ты это снял?
– Она моя двоюродная сестра.
– Анжелина Джоли твоя сестра? – удивился я.
– Нет, – ответил Шимран. – Но моя сестра похожа на нее как две капли воды, разве не так?
Опознание часто с треском проваливается, это самое слабое звено в доказательной базе обвинения. Именно поэтому анализ ДНК постоянно отменяет обвинительные приговоры насильникам, которых опознали жертвы. Варианты черт лица весьма ограничены, а человек склонен допускать ошибки в своих оценках. Для тех, кто работает на Министерство юстиции, это большая проблема, особенно когда пытаешься провести опознание непосредственным свидетелем преступления.
Трость Минки висит на краю стола, где стоят стеклянная чашка с чаем и пустая тарелка. Я сижу рядом. Дейзи, сиделка, стоит, скрестив руки на груди, в дверях кухни.
– Вуаля! – восклицает Сейдж и кладет на блюдо идеально выпеченную булочку.
Сверху на ней узелок. Поверхность украшают кристаллики сахара. Я должен подождать, пока Минка ее разломит, чтобы узнать, что внутри корица и шоколад, – именно такую булочку когда-то пек для нее отец.
– Я подумала, что ты скучаешь по булочкам, – говорит Сейдж.
Минка охает. Вертит крошечную булочку в руках.
– Ты испекла? Но как…
– Догадалась, – признается Сейдж.
Когда она успела ее испечь? Наверное, утром, после встречи с Джозефом. Я не свожу глаз с лица Сейдж, когда ее бабушка разламывает булочку и кусает.
– Точно, как пек папа, – вздыхает Минка. – Как я их запомнила…
– На вашу память я и рассчитываю. – Я чувствую, что настал подходящий момент. – Знаю, вам нелегко, я очень ценю ваше согласие. Вы готовы?
Я жду, когда Минка посмотрит мне в глаза. Она кивает.
Я раскладываю перед ней фотографии восьми нацистов – военных преступников. Женевра превзошла себя и в скорости, и в щепетильности. Фотография Райнера Хартманна – та, на которую чуть раньше смотрела в досье Сейдж, – лежит слева в нижнем ряду. Еще четыре фотографии в верхнем ряду и три рядом. На всех снимках мужчины приблизительно одинаковой внешности, в одинаковых нацистских формах. Таким образом я прошу Минку сравнивать яблоки с яблоками. Если бы фото Райнера было единственным снимком человека в форме, опознание можно было бы считать предвзятым.
Сидящая рядом с бабушкой Сейдж тоже смотрит на разложенные снимки. У всех немцев одинаково зачесанные на пробор гладкие светлые волосы, как у Райнера Хартманна. Все смотрят в одну точку. Они похожи на молодых актеров фильмов сороковых годов – гладко выбритые, с решительными подбородками, просто красавчики. Вот только фильмы ужасов были документальными.
– Необязательно среди них есть снимок человека, которого вы встречали в лагере, Минка, но мне хотелось бы, чтобы вы внимательно взглянули на лица. Возможно, какое-то покажется вам знакомым…
– Мы не знали их по именам.
– Это не важно.
Она проводит пальцем над всеми восемью снимками, как будто нацеливает в лоб каждого пистолет. Это игра моего воображения или она задерживается над портретом Райнера Хартманна?
– Слишком тяжело, – признается Минка, качая головой. Отодвигает разложенные снимки. – Больше ничего не хочу вспоминать.
– Понимаю, но…
– Вы не понимаете! – перебивает она. – Вы не просто просите меня указать на снимок. Вы просите проделать дыру в плотине, потому что вам хочется пить, даже если в процессе этого я сама утону.
– Пожалуйста, – молю я, но Минка закрывает лицо руками.
Му́ка на лице Сейдж еще сильнее, чем у Минки. Это и есть любовь, верно? Когда тебе больнее видеть страдания другого, чем страдать самому.
– Мы закончили! – заявляет Сейдж. – Прости, Лео, но я не могу подвергать бабушку этому испытанию.
– Пусть она сама примет решение, – предлагаю я.
Минка уже отвернулась, погрузившись в воспоминания. Дейзи, которая, словно ангел мщения, мечет в меня громы и молнии, подбегает и обнимает свою хрупкую подопечную.
– Хотите отдохнуть, миссис Минка? Похоже, вам необходимо прилечь.
Она помогает бабушке Сейдж встать, протягивает ей трость, ведет по коридору.
Сейдж, которая глядит им вслед, кажется, будто ее рвут на части.
– Я не должна была тебя сюда приводить, – шепчет она.
– Сейдж, я видел подобное и раньше. Увидеть своего обидчика – это шок. У других узников была такая же реакция, но они смогли собраться и провести законное опознание. Знаю, она более полувека прятала в себе эти чувства. Я понимаю. Вижу, что больно отдирать пластырь от раны.
– Это не пластырь, – возражает Сейдж. – Ты режешь по живому без анестезии. Мне, если честно, плевать, через что прошли остальные узники концлагерей. Меня волнует только бабушка.
Она вскакивает и бежит по коридору, я остаюсь один с подборкой фотографий.
Я смотрю на снимки, на лицо Райнера Хартманна. Ничто не указывает на то, что внутри скрывается чудовище.
Недоеденная булочка лежит на тарелке, разломленная пополам, как разбитое сердце. Я вздыхаю и лезу в портфель, собираясь спрятать фотографии. Но в последнее мгновение передумываю. Беру тарелку с недоеденной булочкой и отправляюсь в спальню Минки. Делаю глубокий вдох, стучу. Минка сидит в мягком кресле, ноги уложены на оттоманку.
– Сейдж, перестань суетиться, – сердито говорит она, когда Дейзи открывает мне дверь. – Со мной все в порядке!
Мне она нравится – есть еще порох в пороховницах! Мне нравится, что в какой-то момент она твердая, как кремень, а в другой – мягкая, как замша. Именно это и помогло ей пережить самую страшную эру в истории. Уверен, именно поэтому она и живет.
И это передалось ее внучке, даже если сама Сейдж об этом не подозревает.
Обе вскидывают головы, когда я вхожу с булочкой и фотографиями.
– Ты, наверное, шутишь… – бормочет Сейдж.
– Минка, – говорю я, протягивая тарелку. – Я решил, что вы захотите ее съесть. Сейдж не поленилась и испекла ее, потому что верила: она вас немного успокоит. Именно этого я сегодня и добиваюсь. Нечестно требовать от вас воскрешать пережитое. Но и нечестно по отношению к вам продолжать жить в стране, где вам приходится ходить по одной земле, дышать одним воздухом с бывшими мучителями. Помогите мне, Минка, пожалуйста.
Сейдж встает.
– Лео, – сухо говорит она, – выйди отсюда немедленно!
– Подожди, подожди.
Минка делает знак, чтобы я подошел, и протягивает руку к фотографиям.
Тарелка с булочкой стоит у нее на коленях. В руках она держит подборку снимков. Проводит по каждому пальцами, как будто имена мужчин написаны шрифтом Брайля. Медленно подносит палец к фотографии Райнера Хартманна. Дважды стучит по его лицу.
– Это он.
– Кто?
Она поднимает голову.
– Я же вам говорила. Мы не знали эсэсовцев по именам.
– Но лицо вы узнали?
– Я бы узнала его где угодно, – отвечает Минка. – Я бы никогда не забыла человека, который убил мою лучшую подругу.
Мы обедаем у Минки сэндвичами с тунцом. Я рассказываю, как дед учил меня играть в бридж и как плохо у меня получалось.