– Мы проиграли вчистую, – говорю я. – Поэтому, когда мы ушли, я спросил у дедушки, как должен был сдавать ему карты. Он ответил: "Так, как будто это делает кто-то другой".
Минка смеется.
– Однажды вы приедете, Лео, и мы сыграем в бридж. Я научу вас всем тонкостям игры.
– Договорились, – обещаю я. Вытираю рот салфеткой. – И спасибо за… за все. Но нам с Сейдж, по всей видимости, уже пора.
Она обнимает бабушку на прощание. Минка чуть крепче, чем обычно, прижимает внучку к себе – так, я видел, поступают все, пережившие ужасы войны. Как будто они боятся потерять то хорошее, что есть в их жизни.
Я пожимаю ее прохладные и хрупкие, как опавшие листья, руки.
– То, что вы сделали сегодня… Я даже не могу выразить вам свою признательность. Но…
– Но это еще не конец, – договаривает за меня Минка. – Вы хотите, чтобы я явилась в суд и снова прошла эту процедуру.
– Если вы готовы, то да, – признаюсь я. – В прошлом свидетельские показания выживших узников были невероятно важны. А ваши показания – это не просто опознание. Вы собственными глазами видели, как он совершил убийство.
– Мне придется с ним встречаться?
Я замолкаю в нерешительности.
– Если не хотите, мы можем записать ваши показания на видео.
Минка смотрит на меня.
– Кто будет присутствовать?
– Я. Историк из моего отдела. Оператор. Адвокат со стороны защиты. И, если пожелаете, Сейдж.
Она кивает.
– Это я смогу сделать. Но если мне придется с ним встречаться… не думаю… – Ее голос обрывается.
Я киваю, уважая ее решение. Поддавшись порыву, на прощание целую Минку в щеку.
– Вы настоящее чудо!
В машине Сейдж набрасывается на меня.
– Ну? Что дальше? Ты получил то, что хотел, так ведь?
– Даже больше, чем необходимо. Твоя бабушка – золотая жила. Одно дело – опознать преступника и указать на лагерфюрера. Она сделала больше: рассказала нам подробности из досье этого эсэсовца, о которых никто, за исключением моего отдела, не знал.
Сейдж качает головой.
– Не понимаю.
– Это может показаться нелепым, но в концлагерях запрещалось убивать заключенных, не совершивших ничего недозволенного. На немцев, нарушавших правила, накладывались письменные административные взыскания. Одно дело – застрелить узника, у которого не было сил подняться, но убить узника без всякой на то причины означало убить рабочего, а нацистам нужны были рабочие руки. Само собой разумеется, начальству было совершенно плевать на узников, оно только шлепало провинившегося офицера по рукам, но время от времени в личных делах эсэсовцев встречаются упоминания об этой дисциплинарной процедуре. – Я смотрю на Сейдж. – В деле Райнера Хартманна целый абзац посвящен тому, что он предстал перед комиссией за несанкционированное убийство заключенной.
– Дары? – спросила Сейдж.
Я киваю.
– Вкупе с показаниями твоей бабушки это неопровержимая улика, что человек, которого она опознала, и человек, который утверждает, что он Райнер Хартманн, – одно и то же лицо.
– Почему ты не рассказал мне о том, что это было в личном деле?
– Потому что у тебя нет специального допуска, – отвечаю я. – И потому, что не хотел рисковать, не хотел, чтобы ты каким-то образом повлияла на показания бабушки.
Сейдж откидывается на спинку сиденья.
– Значит, он говорил правду. Джозеф… Райнер… Как его ни называй.
– Похоже на то.
Я вижу, как на лице у Сейдж отражается буря эмоций, когда она пытается примерить образ Джозефа Вебера на Райнера Хартманна. Почему-то, когда получаешь подтверждение своим догадкам, все воспринимается иначе. И Сейдж тоже борется, не хочет предавать человека, которого считала своим другом.
– Ты правильно поступила, – уверяю я, – что обратилась ко мне. То, чего он у тебя просит, – не справедливость. Справедливость – вот она где!
Она даже не смотрит на меня.
– Ты его сразу арестуешь?
– Нет. Я еду домой.
Сейдж тут же вскидывает голову.
– Прямо сейчас?
Я киваю.
– Нужно еще многое сделать, прежде чем двигаться дальше.
Я не хочу уезжать. Если честно, я бы хотел пригласить Сейдж на ужин. Хотел бы посмотреть, как она печет что-то на скорую руку. Я просто хочу смотреть на нее. Точка.
– Значит, ты едешь в аэропорт? – уточняет Сейдж.
Неужели она расстроилась, когда услышала о моем отъезде?
Что-то я не врубаюсь в ситуацию… У нее есть парень. Так уж получилось, что он женат, но главное, что Сейдж сейчас не ищет новых отношений.
– Да, – отвечаю я. – Сейчас позвоню секретарше. Вероятно, есть какой-нибудь рейс в округ Колумбия в районе обеда.
"Попроси меня остаться", – мысленно умоляю я.
Мы встречаемся взглядами.
– Раз тебе пора, наверное, нужно завести машину.
Я вспыхиваю от смущения. Затянувшаяся пауза возникла не из-за невысказанных слов, просто двигатель не завели.
Неожиданно у Сейдж звонит телефон. Она хмурится, ерзает на сиденье, чтобы достать трубку из кармана шорт.
– Да, это Сейдж Зингер. – Ее глаза округляются. – Как он? Что случилось? Я… Да, поняла. Спасибо. – Она заканчивает разговор и смотрит на телефон в руке, как на гранату. – Звонили из больницы. К ним привезли Джозефа.
Мы прятались под навесом сарая, где у Баруха Бейлера хранились дрова, и оттуда нам было все прекрасно видно: закованного в цепи Казимира на сбитом на скорую руку эшафоте и дикую ярость в глазах Дамиана, когда он кричал на юношу, да так, что брызгал слюной ему в лицо. Опьяненный властью, Дамиан обращался к жителям деревушки, собравшимся под ярко-голубым небом. Их капитан караула обнаружил не одного, а двух преступников. Значит, теперь они в безопасности? Могут продолжать жить своей обыденной жизнью?
Неужели только я одна понимала, что это невозможно?
Нет. Алекс это тоже понимал. Именно поэтому он попытался искупить грехи брата.
– Друзья мои! – произнес Дамиан, простирая руки. – Мы сломили чудовище! – Гул толпы поглотил его слова. – Мы сейчас похороним упыря так, как его надлежало предать земле в первый раз: лицом вниз на перекрестке дорог, с дубовым колом в сердце.
Находившийся рядом со мной Алекс занервничал. Я успокоила его мягким прикосновением к руке.
– Успокойся, – прошептала я. – Неужели ты не видишь, что тебя заманивают в западню?
– Мой брат сам не справится. Это не оправдывает того, что он сделал, но я не могу не попытаться…
Дамиан поманил стоявшего за спиной солдата.
– Сперва мы убедимся, что он навсегда останется мертвым. И есть единственный способ это сделать.
Солдат со страшной изогнутой косой шагнул вперед. Лезвие блестело, как драгоценный камень. Он занес косу над головой, и Казимир прищурился от яркого света, пытаясь разглядеть, что же над ним происходит.
– Три, – начал обратный отсчет Дамиан, – два. – Он повернулся, посмотрел прямо на кусты, в которых мы прятались, и я поняла, что он знает о нашем присутствии. – Один.
Лезвие просвистело по воздуху – крик железа! – и голова Казимира одним ударом была отсечена от тела.
Эшафот затопило кровью. Она хлынула через деревянный край и ручейками потекла на землю, под ноги собравшимся.
– Не-е-ет! – закричал Алекс.
Рванулся от меня, побежал к возвышению, и солдаты тут же набросились на него. Он больше не был человеком. Он кусался, рвал когтями, с невиданной силой отшвырнул от себя семерых. Толпа бросилась врассыпную. Когда Дамиан остался один, без своего "почетного" эскорта, Алекс шагнул вперед и зарычал.
Дамиан поднял меч. А потом отбросил его и побежал.
Алекс догнал Дамиана на полдороги к деревенской площади. Он схватил капитана и перевернул на спину, чтобы последним, что тот увидит, было чистое синее небо. И одним движением вырвал у него сердце.
Сейдж
В больницах пахнет смертью. Слишком чисто, слишком прохладно. Как только я вхожу – трех лет как не бывало, и я опять вижу, как у меня на глазах умирает мама.
Мы с Лео стоим в коридоре у больничной палаты. Врачи сообщили нам, что Джозефа привезли, промыли желудок. По всей видимости, какие-то лекарства оказали на его организм побочное действие, и курьер социальной службы, занимающийся доставкой горячих обедов инвалидам и престарелым на дом, обнаружил его на полу без сознания. Я тут же думаю: "А где сейчас Ева? Кто о ней позаботится?"
Лео в палату не пустили, но для меня сделали исключение. Джозеф указал, что я его ближайшая родственница, – довольно необычно родство с человеком, которого ты просишь тебя убить.
– Не люблю больницы, – говорю я.
– А кто их любит?
– Я не знаю, что делать, – шепчу я.
– Ты должна его разговорить, – отвечает Лео.
– Я должна убедить его выздоравливать, чтобы вы смогли выслать его из страны? Чтобы он умер в тюремной камере?
Лео задумывается над моими словами.
– Да, после того, как суд вынесет приговор.
Его прямота в очередной раз обескураживает меня. Я киваю, собираюсь с духом и вхожу в палату Джозефа.
Несмотря на то, что говорила бабушка, несмотря на фотографии, которые предъявлял Лео, Джозеф всего лишь старик, только оболочка того изверга, каким он когда-то был. Глядя на тощие руки и ноги, торчащие из-под бледно-голубого больничного халата, на взъерошенные седые волосы, трудно представить, что этот человек когда-то держал в страхе других.
Джозеф спит, закинув левую руку за голову. Отчетливо виден шрам, который он показывал мне раньше, на внутренней стороне предплечья: блестящее темное пятно размером с монету с неровными краями. Я оглядываюсь через плечо на стоящего в коридоре Лео. Он поднимает руку, давая мне знать, что все видит.
Мобильным телефоном я фотографирую шрам Джозефа, чтобы позже показать Лео.
В палату входит медсестра, и я поспешно прячу телефон в карман шортов.
– Вы та девушка, о которой он говорил? – спрашивает она. – Корица, верно?
– Сейдж, – весело поправляю я, гадая, видела ли она, как я фотографировала. – Тоже пряность, но из другой банки.
Медсестра подозрительно смотрит на меня.
– Знаете, вашему другу, мистеру Веберу, очень повезло, что его так быстро обнаружили.
"Это я должна была его найти!"
Эта мысль пронзает меня, словно удар кинжалом. Как верный друг я должна была быть рядом, когда была ему нужна. Но вместо этого я затеяла с ним ссору и поспешно выбежала из дома.
Проблема в том, что Джозеф Вебер – мой друг. А Райнер Хартманн – враг. И что мне прикажете делать теперь, если это оказался один и тот же человек?
– Что с ним произошло? – спрашиваю я.
– Съел заменитель соли, когда принимал альдактон – слабительное мягкого действия. От этого уровень калия в организме скакнул до заоблачных высот. А могло закончиться сердечным приступом.
Я сажусь на край кровати, беру Джозефа за руку. Вокруг запястья у него больничный браслет: "Джозеф Вебер, дата рождения: 20 апреля 1918 г. Группа крови: III (+)".
Если бы они только знали, что он не тот, за кого себя выдает.
Пальцы Джозефа слегка подергиваются, и я роняю его руку, словно обжегшись.
– Ты пришла, – хрипит он.
– Конечно, пришла.
– А Ева?
– Я заберу ее к себе. С ней все будет в порядке.
– Мистер Вебер, – вмешивается сестра, – как себя чувствуете? Болит где-нибудь?
Он качает головой.
– Не могли бы вы оставить нас на минутку? – прошу я.
Медсестра кивает.
– Через пять минут приду, померяю температуру и давление, – говорит она.
Мы оба ждем ее ухода.
– Вы нарочно это сделали, да? – шепчу я.
– Я не дурак. Провизор предупредил меня о побочных эффектах. Я решил сделать вид, что забыл об этом.
– Почему?
– Если вы не поможете мне умереть, я должен сделать это сам. Но я так и знал – все бесполезно! – Он жестом указывает на больничную палату. – Я же рассказывал вам раньше… Это мое наказание. Что бы я ни делал, всегда выживаю.
– Я никогда не говорила, что не стану вам помогать, – отвечаю я.
– Вы злитесь на меня за то, что я сказал правду.
– Да, – признаюсь я. – Злюсь. Все это тяжело было услышать.
– Вы выбежали из моего дома…
– Джозеф, вы жили с этим семьдесят лет. Вы должны дать мне больше, чем пять минут, чтобы переварить полученную информацию. – Я понижаю голос. – То, что вы делали… то, что, по вашим словам, вы совершили… вызывает у меня тошноту. Но если я сейчас… ну, вы понимаете… сделаю то, о чем вы просите… я совершу это в запале злости, ослепленная ненавистью. И ничем не буду отличаться от вас.
– Знал, что вы обидитесь, – признался Джозеф, – но я к вам не первой обратился.
Меня удивляет это признание. Значит, в нашем городе есть еще человек, который знает, что совершил Джозеф… И этот человек не выдал его полиции?
– К вашей маме, – продолжает Джозеф. – Ее я первую попросил.
У меня перехватывает дыхание.
– Вы знали мою маму?
– Познакомился несколько лет назад, когда преподавал в старших классах. Учитель религиоведения пригласил ее рассказать об иудаизме. На перемене я встретил ее в учительской. Мельком. Она сказала, что ее трудно назвать настоящей иудейкой. Но лучше такая, чем никакой.
Очень похоже на мою маму. Я даже припоминаю, как она собиралась выступать в школе у сестры. Держу пари, мои сестры сейчас многое бы отдали, чтобы почувствовать подобную близость с мамой. От таких мыслей в горле пересохло.
– Мы разговорились. Она, разумеется, обратила внимание на мой акцент, сказала, что ее свекровь была узницей концлагеря в Польше.
Я отмечаю, что он употребляет прошедшее время, когда говорит о бабушке. Я не поправляю. Не хочу, чтобы он вообще о ней что-нибудь знал.
– И что вы ей сказали?
– Что меня на время войны отослали учиться за границу. Я чувствовал, что наша встреча – не случайность. Она не только была еврейкой, но и, пусть через мужа, оказалась связанной с узниками лагерей. Еще никогда я так близко не подбирался к прощению.
Я представляю, какой будет реакция Лео: "Один еврей не может заменить другого…"
– Вы хотели попросить, чтобы она вас убила?
– Помогла мне умереть, – поправляет Джозеф. – Но потом я узнал, что она умерла. А после встретил вас. Сначала я не знал, что вы ее дочь, но, когда это обнаружилось, сразу догадался: мы встретились неспроста! Я понимал, что должен попросить вас сделать то, о чем так и не успел попросить вашу мать. – В его голубых глазах стоят слезы. – Я не могу умереть. Никогда не умру. Наверно, моя уверенность смешна. Но это правда.
Я ловлю себя на том, что думаю о бабушкиной истории, об упыре, который молил о том, чтобы его пощадили и освободили, и тогда ему не придется скитаться вечно.
– Вы совсем не похожи на вампира, Джозеф….
– Это не значит, что меня не проклинали. Посмотрите на меня. Я уже давно должен был умереть. Несколько раз. Я был заперт почти семьдесят лет, и все эти семьдесят лет искал ключи. Может быть, у вас они есть.
Лео сказал бы, что Джозеф преследует меня и мою семью.
Лео сказал бы, что даже сейчас Джозеф рассматривает евреев как единственный способ уйти из жизни. Не как живых людей, а как пешки.
Но если ты ищешь прощения, разве это автоматически не означает, что ты не можешь быть чудовищем?
Интересно, что мама думала о Джозефе Вебере?
Я тянусь к его руке. К руке, которая держала пистолет, которым он убил лучшую подругу бабушки и одному Богу известно, скольких еще.
– Я сделаю это, – обещаю я, хотя не уверена, лгу ли ради Лео или говорю чистую правду от себя.
Мы с Лео едем к Джозефу домой, но входить внутрь он отказывается.
– Без ордера на арест? Ни за что на свете!
По-моему, он преувеличивает. Я приехала всего лишь забрать собаку, а не искать порочащие документы. Запасные ключи Джозеф хранит под фигуркой каменной лягушки, которая украшает его порог. Когда я открываю дверь, Ева с неистовым лаем мчится мне навстречу.
– Все хорошо, – уверяю я маленькую таксу. – С ним все будет в порядке.
По крайней мере, сегодня.
Кто заберет собаку, если его выдадут Германии?
В кухне полный беспорядок. Тарелка перевернута и разбита, еды нет (похоже, полакомилась Ева); стул перевернут. На столе заменитель соли, который, должно быть, и ел Джозеф.
Я ставлю на место стул, убираю осколки тарелки, подметаю пол. Потом выбрасываю заменитель соли в мусор, мою стоящую в раковине посуду, вытираю стол. Роюсь в кладовке Джозефа в поисках еды для Евы. Там хранятся овсянка быстрого приготовления, "Райс-а-Рони" – смесь быстрого приготовления из вермишели, риса и приправ, горчица, макароны-спиральки. По меньшей мере три упаковки чипсов. Все кажется таким… обычным, хотя откуда мне знать, чем питается бывший нацист.
В поисках переноски или подстилки для собаки я оказываюсь на пороге спальни Джозефа. Постель аккуратно застелена белым одеялом, простыня в крошечных фиалках. В комнате два комода, на одном из них шкатулка с драгоценностями и женская щетка для волос. На одной прикроватной тумбочке будильник, телефон и игрушка для собаки. На другой – роман Элисы Хоффман, между страниц лежит закладка. Рядом с книгой баночка крема для рук с запахом розы.
Есть в этом что-то душераздирающее – неспособность Джозефа избавиться от вещей, которые напоминают ему о жене. Но этот человек, который любил свою жену, любит свою собаку, питается полуфабрикатами, не моргнув глазом, убивал других людей.
Я беру собачью игрушку – при этом Ева крутится у меня под ногами – и направляюсь к машине, где меня ждет Лео. Мы едем ко мне домой. Собаку я держу на коленях – она спокойно грызет обтрепанные штанины моих шорт.
– Он сказал, что был знаком с мамой, – говорю я Лео.
Лео бросает на меня взгляд.
– И что?
Я делюсь тем, что мне рассказал Джозеф.
– Как бы он поступил, если бы знал, что бабушка до сих пор жива?
Лео отвечает не сразу.
– А почему ты думаешь, что он этого не знает?
– На что ты намекаешь?
– Возможно, он играет с тобой. Он обманывал тебя раньше. Черт побери, он всему миру врал больше полувека! Может быть, он узнал, кто такая Минка, и прощупывает тебя, чтобы выяснить, помнит ли она о его прегрешениях. Возможно, после стольких лет он желает заставить молчать всех, кто может опознать в нем нациста.
– Не слишком правдоподобно, как думаешь?
– Как и план окончательного решения еврейского вопроса. Но смотри, куда он завел, – возражает Лео.
– Возможно, я бы тебе поверила, если бы Джозеф не просил меня его убить.