– Потому что он знает: ты на это не способна. Поэтому и водит тебя за нос, – продолжает Лео. – Тебе он может запудрить мозги, а твоей бабушке – нет. Она была там. Она никогда не встречала этого нового, исправившегося Джозефа Вебера. Она знает животное, чудовище. И если бы ему удалось через тебя добраться до нее, он мог бы ее убить. Или мог бы заставить тебя убедить бабушку, что он изменился, стал другим человеком, который заслуживает прощения. Как ни крути, а он в выигрыше.
Я пристально смотрю на Лео, его мнение обо мне больно ранит.
– Ты действительно веришь, что я могла бы так поступить?
Он сворачивает к моему дому, но там уже стоит машина. Из нее выбирается Адам с букетом лилий в руке.
– Людям нужно прощение по разным причинам, – прямо говорит Лео. – Мне кажется, ты, как никто, должна это понимать. И, по-моему, Джозеф Вебер тебя раскусил.
Он кладет обе руки на руль и смотрит прямо перед собой. Ева начинает лаять на незнакомца на улице, который неловко поднял руку и машет мне.
– Я позвоню, – обещает Лео.
Впервые за два дня он не смотрит мне в глаза.
– Будь осторожна, – добавляет он.
Своеобразное "прощай", которое, я точно знаю, не имеет к Джозефу никакого отношения.
Лилии были бы приятным подарком, если бы я не знала, что у Адама огромная скидка у местного цветочника, – он сам рассказал об этом, когда мы обсуждали детали маминых похорон. Сейчас я готова поклясться, что этот букет остался после утренней церемонии.
– Я не настроена на задушевные беседы, – говорю я, проходя мимо него, но он хватает меня за руку, притягивает к себе и целует.
Интересно, как далеко отъехал Лео? Видит ли он нас сейчас?
И какая мне разница?
– Вот она, – шепчет Адам мне в губы. – Я знал, что девушка, которая сводит меня с ума, где-то здесь.
– Если честно, она на другом конце города жарит курицу к ужину. Понимаю, трудно не сбиться с пути.
– Я это заслужил, – говорит Адам, идя за мной в дом. – Но именно поэтому я и приехал, Сейдж. Ты должна меня выслушать.
Он ведет меня в гостиную. И я понимаю, что там мы проводили очень мало времени. Когда он приходит, мы чаще всего сразу удаляемся в спальню.
Он садится на диван и берет меня за руку.
– Я люблю тебя, Сейдж Зингер. Люблю, как ты спишь, высунув ногу из-под одеяла, люблю, как глотаешь, не жуя, попкорн, когда мы смотрим кино. Люблю твою улыбку и мысик волос на лбу. Избитые фразы, понимаю, но когда я увидел тебя вчера с тем парнем, то понял, как много могу потерять. Не хочу, чтобы кто-то другой увел тебя, пока я буду метаться и принимать решение. Все предельно просто – я люблю тебя. И хочу всегда быть рядом с тобой.
Адам опускается на одно колено, продолжая держать меня за руку.
– Сейдж, ты выйдешь за меня?
Я ошеломленно смотрю на Адама. А потом заливаюсь смехом. Уверена, не такой реакции он ожидал.
– Ты ничего не забыл?
– Я знаю, кольцо, но…
– Нет, не кольцо. Не забыл, что у тебя уже есть жена?
– Нет, конечно, не забыл, – отвечает Адам, вновь опускаясь на диван. – Поэтому я и приехал. Я подаю на развод.
Ошарашенная, я откидываюсь на диванные подушки.
Существует множество способов разбить семью. Достаточно крошечной вспышки эгоизма, жадности, невезения. Тем не менее крепко сплоченная семья может стать самой твердой опорой.
Я потеряла отца и мать, оттолкнула от себя сестер. У бабушки тоже отняли родителей. Мы десятилетиями зализываем раны. И тут является Адам… и беспечно бросает своих родных, чтобы начать жизнь с чистого листа. Мне стыдно за себя, за то, что я подтолкнула его к такому решению. Надеюсь, ему еще не поздно понять то, что я сама только начинаю осознавать: пока у тебя есть семья, ты не одинок.
– Адам, – мягко говорю я. – Иди домой.
На этот раз все по-настоящему.
Я уже говорила Адаму, что все кончено, но теперь я настроена решительно. И он это понимает, потому что я не могу дышать, не могу сдержать рыданий. Как будто я горюю о своем любимом – наверное, так оно и есть.
Адам не хотел уходить.
– Ты же не серьезно! – не сдавался он. – Ты не знаешь, что говоришь.
Но впервые за три года я знала, что говорю. Я смотрела на себя со стороны, смотрела глазами Мэри, Лео – и мне было стыдно.
– Я так сильно люблю тебя, что готов жениться, – повторял он. – Чего же ты еще хочешь?
На этот вопрос существует столько ответов!
Мне хотелось идти по улице с красавцем мужчиной под руку, и чтобы другие женщины не гадали, что же он забыл рядом с такой, как я.
Хотелось быть счастливой, но не за счет несчастья других.
Хотелось чувствовать себя не просто везучей, но и счастливой.
Адам ушел только тогда, когда я со слезами на глазах заявила, что от его присутствия мне только тяжелее. Если он по-настоящему меня любит, пусть уходит.
– Ты же этого не хочешь, – настаивал он.
Это же сказал Джозеф, когда мы играли в шахматы. Но иногда, чтобы выиграть, нужно чем-то пожертвовать.
Когда веки мои так отекли, что все стало расплываться перед глазами, а нос распух от слез, я сворачиваюсь калачиком на диване и прижимаю Еву к груди. В кармане жужжит мобильный, на экране высвечивается номер Адама, но я сбрасываю звонок. Начинает звонить домашний, потом на автоответчике я слышу голос Адама и выдергиваю телефон из розетки. Сейчас мне нужно побыть одной.
Я глотаю половинку снотворного, которое осталось после маминых похорон, и забываюсь беспокойным сном на диване. Мне снится, что я в концлагере, на мне полосатое бабушкино платье, ко мне в офицерском мундире подходит Джозеф. Хотя он старик, хватка у него как тиски. Он не улыбается, говорит исключительно по-немецки, и я не понимаю, о чем он меня спрашивает. Он вытаскивает меня во двор, я спотыкаюсь, падаю, набиваю синяки на коленях. Рядом с гробом стоит Адам. Он укладывает меня в гроб. "Пора", – говорит он. Когда он собирается закрыть крышку, я понимаю, что он задумал, и начинаю сопротивляться. Мне удается оцарапать Адама до крови, но он сильнее меня. Он захлопывает крышку – мне не хватает воздуха. "Пожалуйста, – кричу я и барабаню по атласной обивке. – Вы слышите меня?" Но никто не отвечает. Я продолжаю биться, стучать. "Ты там? – слышу я и думаю, что это, наверное, Лео, но боюсь кричать, потому что кислорода осталось слишком мало. Я едва дышу, легкие наполняются запахом бабушкиного талька…
Я просыпаюсь, в окна струится солнечный свет. Меня трясет Адам. Я спала несколько часов.
– Сейдж, как ты себя чувствуешь?
Я все еще сонная, во рту пересохло.
– Адам, – невнятно бормочу я. – Я же просила тебя уйти.
– Я волновался за тебя, потому что ты не брала телефон.
Я лезу в подушки, нахожу свой смартфон, включаю его. Десятки сообщений. Одно от Лео, три от бабушки. Куча от Адама. И что самое удивительное – штук по шесть от каждой из сестер.
– Мне позвонила Пеппер, – говорит он. – Боже, Сейдж, я же знаю, как вы были близки… Я хочу, чтобы ты помнила: я здесь ради тебя.
Я начинаю качать головой, потому что, какой бы смазанной ни была картинка, все начинает становиться на свои места. Я делаю глубокий вдох, но чувствую только запах талька.
Дейзи и сестры рассказывают мне, что бабуля устала и легла отдохнуть часа в два. Когда она не встала к ужину, Дейзи встревожилась, что бабушка ночью не заснет, поэтому пошла в спальню и включила свет. Попыталась разбудить бабушку, но не смогла.
– Это случилось во сне, – со слезами на глазах рассказывает Дейзи. – Я знаю, что она не мучилась.
Я же не могу говорить так уверенно.
А если из-за нас с Лео она испытала стресс, который не смогла пережить? Если нахлынувшие воспоминания уничтожили ее?
А если за секунду до смерти она думала о нем?
Я не могу избавиться от чувства вины. И из-за этого сама не своя.
Но я не могу довериться Пеппер и Саффрон, потому что чувствую, что они винят меня в смерти мамы, хотя и уверяют, что я ни при чем. Не хочу, чтобы меня винили и в бабушкиной смерти. Поэтому я большей частью держусь в стороне, скорблю в одиночестве, а они меня не трогают. Наверное, им кажется, что после бабулиной смерти я веду себя как зомби. Я не возражаю, когда они приходят ко мне и переставляют мебель, чтобы провести шиву – первую неделю глубокого траура. Я не против, что они роются в моем холодильнике, выбрасывают просроченные йогурты и ворчат из-за того, что у меня нет кофе без кофеина. Я не могу есть, даже когда Мэри приходит выразить соболезнование и приносит корзину свежеиспеченной сдобы. Говорит, что, узнав о кончине бабушки, перед каждой службой ставит в храме за нее свечу. Я ничего не рассказываю сестрам о Лео, о Райнере Хартманне. Не пытаюсь дозвониться до Джозефа в больницу. Просто говорю, что в последнее время мы с бабулей много времени проводили вместе, поэтому я хочу попрощаться с ней наедине, до того как начнут церемонию похорон.
Бабушка прожила выдающуюся жизнь. Она стала свидетелем распада нации, но, даже очутившись в зоне поражения, верила в силу человеческого духа. Она отдавала, когда не имела ничего; боролась, когда с трудом могла стоять; цеплялась за завтрашний день, когда не могла найти на скале след вчерашнего дня. Она, как хамелеон, меняла окраску: от девочки из обеспеченной семьи – до испуганного подростка, мечтательной писательницы, гордой узницы, жены военнослужащего, наседки с цыплятами. Она превращалась в кого угодно, чтобы выжить, но никогда не позволяла себе до конца открыться.
Как ни крути, ее жизнь была наполненной, яркой, важной – даже несмотря на то, что она решила не говорить о своем прошлом, сохранить его в тайне. Это было ее личное дело; таким оно и оставалось.
Я об этом позабочусь. После всего, что я сделала: привлекла Лео, позволила допросить ее – это меньшее, чем я могу искупить свою вину.
Я на негнущихся ногах иду от арендованной машины Пеппер в фойе похоронного бюро – в голове пусто от голода, жары и печали. Нас уже ждет Адам. На нем черный костюм. Первой он приветствует Пеппер.
– Соболезную вашей утрате, – ровно произносит он.
Неужели эти слова еще что-то значат для него? Если повторять одно и то же снова и снова, разве слова не становятся бледными, не теряют цвет?
– Спасибо, – отвечает Пеппер, пожимая протянутую руку.
Потом он поворачивается ко мне.
– Я так понимаю, вы хотите побыть с усопшей наедине?
"Адам, это же я!" – думаю я, но потом вспоминаю, что сама же его оттолкнула.
Он ведет меня вглубь похоронного бюро, а Пеппер садится и набирает сообщение – наверное, продавцу цветов или поставщику провизии, либо мужу и детям, которые с минуты на минуту должны приземлиться в аэропорту. Как только дверь в комнату закрывается за нами, Адам заключает меня в объятия. Сперва я замираю, а потом просто сдаюсь. Легче сдаться, чем бороться.
– Ты ужасно выглядишь, – выдыхает он мне в волосы. – Ты вообще за эти два дня спала?
– Поверить не могу, что она умерла, – признаюсь я со слезами. – Теперь я совсем одна.
– Я мог бы быть рядом…
"Серьезно? Прямо сейчас?" Я закусываю губу и отступаю от него на шаг.
– Я думаю, ты этого хочешь.
Я киваю.
Адам ведет меня в переднюю, где ждет бабушкин гроб, – его уже можно переносить в зал для проведения церемонии. В маленькой комнатке пахнет, как в холодильнике: холодом и слегка антисептиком. У меня кружится голова. Приходится схватиться за стену, чтобы не упасть.
– Можно я минутку побуду с ней наедине?
Адам кивает и осторожно открывает крышку гроба, чтобы я могла взглянуть на бабушку. Потом выходит и закрывает за собой дверь.
На бабушке красная шерстяная юбка с черным кантом, блуза с бантом, который смотрится у нее на шее, как распустившийся цветок. Ресницы отбрасывают тень на розоватые щеки. Седые волосы причесаны и тщательно уложены – сколько я себя помню, она дважды в неделю ходила в парикмахерскую. Адам и его сотрудники превзошли самое себя. Глядя на нее, я ловлю себя на мысли о Спящей красавице, о Белоснежке, о женщинах, которые очнулись от кошмаров и начали жить заново.
Если подобное случится с бабушкой, то уже не в первый раз.
Когда умерла мама, я не хотела к ней прикасаться. Я знала, что сестры наклонятся, поцелуют ее в щеку, обнимут в последний раз. Но меня физический контакт с мертвым телом приводил в ужас. Это совершенно не походило на то, что было раньше, когда я искала у нее утешения. Потому что она не могла обнять меня в ответ. А если она не могла обнять меня, незачем было притворяться, что это возможно.
Однако сейчас у меня нет выбора.
Я поднимаю бабушкину левую руку. Она холодная и удивительно твердая, как у кукол, которыми я играла в детстве. Реклама уверяла, что они на ощупь как живые, но живыми они никогда не казались. Я расстегнула рукав, обнажила предплечье.
На похоронах гроб будет закрыт. Никто не увидит татуировку, сделанную в Освенциме. А даже если кто и заглянет, как я, например, шелковая блузка скроет все следы. Но бабушка так старалась, чтобы ее не считали бывшей узницей концлагеря, что я чувствую: мой долг обеспечить, чтобы так оно и осталось, – и будь что будет.
Из сумочки я достаю маленький тюбик тонального крема и аккуратно наношу его на кожу. Жду, пока подсохнет, и проверяю, чтобы не было видно цифр. Затем снова застегиваю рукав, кладу свои руки ей на руки и целую ладонь, чтобы она унесла с собой мой поцелуй, как мраморный шарик.
– Бабуля, – говорю я, – когда я вырасту, буду такой же смелой, как ты.
Я закрываю гроб, вытираю глаза, пытаясь не размазать тушь, делаю пару глубоких вдохов и нетвердой походкой выхожу в коридор, который ведет в фойе похоронного бюро.
Адам не ждет меня у дверей. Но это не важно, я знаю дорогу. Ноги подкашиваются – я не привыкла носить высокие каблуки, а сейчас вышагиваю по коридору в черных лодочках.
В фойе я вижу Адама и Пеппер, которые негромко с кем-то разговаривают, – третьего собеседника не видно из-за их спин. Наверное, с Саффрон, которая приехала раньше остальных. Заслышав мои шаги, Адам оборачивается, и я вижу, что шептались они отнюдь не с Саффрон.
Комната вертится, как карусель.
– Лео! – шепчу я, уверенная, что он мне привиделся.
Лео успевает подхватить меня до того, как я падаю на пол.
Очень долго я просто плакала.
Каждый день в полдень Алекса приводили на городскую площадь и наказывали за то, что совершил его брат. Обычный человек уже давно бы умер. А для Алекса это был новый круг ада.
Я перестала печь хлеб. Без хлеба в деревушке стало горько. Нечего было класть на стол за семейным обедом, нечего переваривать за разговорами. Не было булочек, которые можно передать любимой. Сколько бы люди ни съели, они чувствовали внутри пустоту.
Однажды я вышла из дома и отправилась пешком в ближайший большой город. Отсюда пришли Алекс с братом, здесь дома были такими высокими, что крыш не разглядишь. Имелось тут специальное здание, полное книг; их было столько, сколько зерен в мешке. Я сказала сидящей за письменным столом женщине, что мне нужно, и она повела меня вниз по крутым железным ступеням, туда, где на стенах нашли приют книги в кожаных обложках.
Из них я узнала, что убить упыря можно разными способами.
Можно закопать глубоко в землю его тело, набитое черноземом.
Можно вбить в голову гвоздь.
Можно измельчить околоплодную оболочку, похожую на ту, в которой был рожден Казимир, и скормить ее упырю.
Или можно вскрыть его сердце, и тогда кровь жертв хлынет наружу.
Кое-что из написанного было бабушкиными сказками, но последнее – правдой: потому что, если у Алекса вырвут сердце, уверена, я истеку кровью.
Лео
Она похожа на енота.
На измученного, неподвижного, прекрасного енота.
Под глазами черные круги – от недосыпания и размазанной туши, наверное, – а щеки горят. Директор похоронного бюро – который случайно оказался тем самым женатым парнем, которого я встретил пару дней назад, как будто в этом городке нет других похоронных бюро, – протягивает мне компресс, чтобы я положил его ей на лоб. От компресса становятся мокрыми волосы и ворот ее черного платья.
– Привет, – говорю я, когда Сейдж открывает глаза. – Похоже, ты привыкла пугать людей.
Скажу одно: я изо всех сил стараюсь, чтобы меня не вырвало прямо здесь, посреди кабинета директора. От одного этого места у меня мороз по коже, что удивительно для человека, который изо дня в день просматривает фотографии узников концлагерей.
– Ты в порядке? – спрашивает Сейдж.
– Это я должен задать тебе этот вопрос.
Она садится.
– Адам где?
Ну вот, пожалуйста! Между нами тут же возникает невидимая стена. Я разворачиваюсь, чтобы увеличить расстояние между мной и диваном, на котором она лежит.
– Сейчас я его позову, – официальным тоном произношу я.
– Я не говорила, что хочу, чтобы ты его позвал. – Голос у Сейдж тоненький, как веточка. – Откуда ты узнал…
Она не договорила, но и так понятно.
– Я позвонил тебе, когда вернулся в Вашингтон. Но ты не подошла. Я заволновался. Знаю, ты считаешь, что девяностопятилетний старик не представляет собой угрозы, но я видел таких, которые стреляли в агентов ФБР. В конце концов трубку сняли. Твоя сестра. Она рассказала мне о Минке. – Я смотрю на Сейдж. – Мне очень жаль. Твоя бабушка была необыкновенной женщиной.
– Что ты здесь делаешь, Лео?
– По-моему, все очевидно…
– Я понимаю, что ты приехал на похороны, – перебивает она. – Но зачем?
В моей голове проносятся различные причины: потому что быть здесь – это правильно, ведь в нашей конторе всегда посещают похороны узников, которые выступали свидетелями; потому что Минка была частью этого расследования. Но на самом деле истинная причина в том, Сейдж, что я просто хотел быть здесь.
– Конечно, я не так хорошо, как ты, знал твою бабушку. Но могу сказать по тому, как она на тебя смотрела, когда ты этого не видела, что для нее семья всегда была на первом месте. Для многих евреев семья – самое главное. Как будто коллективное бессознательное, потому что один раз ее, семью, уже отобрали. – Я смотрю на Сейдж. – Я подумал, что сегодня мог бы быть твоей семьей.
Сперва Сейдж не шевелится. Потом я вижу, как по ее щекам струятся слезы, и тянусь через эту невидимую стену, пока не дотрагиваюсь до ее руки.
– Ничего страшного! Это слезы радости, потому что на благодарственный молебен собралась вся семья, или слезы разочарования, оттого что стало ясно: твой давно потерянный родственник – дятел?
С ее губ срывается смех.
– Не знаю, как ты это делаешь…
– Что?
– Делаешь так, что я опять могу дышать, – признается Сейдж. – Спасибо тебе.
Стена между нами, которую я придумал, тут же исчезает. Я сажусь на диван, Сейдж кладет голову мне на плечо – так просто, как будто всю жизнь это делала.
– А если мы во всем виноваты?
– Ты имеешь в виду, что довели ее разговорами о прошлом?
Она кивает.
– Не могу отделаться от ощущения, что если бы я не затеяла все это, ты бы никогда не показал ей эти фотографии…
– Ты не знаешь наверняка. Прекрати самобичевание.
– Испытываешь такое разочарование… – тихо говорит она. – Пережить холокост и умереть во сне. В чем смысл?