Я на мгновение задумываюсь.
– Смысл в том, что она умерла во сне. После того, как пообедала со своей внучкой и чрезвычайно элегантным и милым мужчиной. – Я продолжаю держать Сейдж Зингер за руку. Ее пальцы переплетаются с моими. – Скорее всего, она умерла счастливой. Может быть, она ушла, Сейдж, потому что наконец почувствовала, что все будет хорошо.
С какой стороны ни посмотри, церемония прошла отлично. Но я слишком занят тем, что оглядываюсь вокруг: не появился ли Райнер Хартманн, потому что в глубине души продолжаю верить в такую возможность. Когда я понимаю, что он, скорее всего, не придет, то сосредоточиваю все внимание на Адаме, который назойливо маячит в глубине зала, как и положено директору похоронного бюро, изо всех сил пытаясь не таращиться на меня каждый раз, когда Сейдж хватает меня за руку или утыкается лицом в рукав моего пиджака.
Не буду обманывать: это чертовски приятно!
Когда в старших классах меня бросила девушка, которой хотелось в пятницу пойти на свидание с более популярным и крепко сложенным парнем, мама сказала: "Лео, не волнуйся. Миром будут править чудаки – компьютерные гении". Я начинаю верить, что она, возможно, говорила правду.
Еще мама сказала бы, что влюбиться в женщину, которая скорбит на похоронах своей бабушки, – все равно, что купить билет в один конец.
Я не знаю никого из присутствующих, за исключением Дейзи, которая тихо плачет в льняной носовой платочек. В конце церемонии Адам сообщает, где и когда будет проходить шива. Еще он по просьбе Пеппер сообщает названия двух благотворительных организаций, куда можно отправлять пожертвования в память Минки.
На кладбище я стою за спиной у Сейдж. Сама она сидит между двумя сестрами. Они похожи, но чуть более зрелые – распустившиеся стрелиции по бокам первоцвета. Когда подходит черед Сейдж бросать горсть земли в могилу, руки ее дрожат. Она бросает три горсти. Остальные собравшиеся – пожилые люди и друзья родителей Сейдж, насколько я понимаю, – тоже бросают по горсти земли. Бросаю и я, потом догоняю Сейдж. Не говоря ни слова, она берет меня под руку.
Дом Сейдж, где сестры решили устроить шиву для друзей и родных, совершенно не похож на тот, в котором я был несколько дней назад. Мебель передвинули, чтобы могло вместиться побольше людей. Зеркала завешаны. На всех горизонтальных поверхностях стоит еда. Сейдж смотрит на входящих людей и, вздрагивая, вздыхает.
– Все захотят со мной поговорить. Я этого не вынесу.
– Вынесешь. Я буду рядом, – обещаю я.
Ее тут же окружают люди, чтобы выразить свои соболезнования.
– Мы с твоей бабушкой играли в бридж, – говорит нервная, похожая на птичку женщина.
Какая-то туша, а не человек, с золотыми карманными часами и усами подковкой, напоминающий мне рисунок на картах в игре "Монополия", крепко обнимает Сейдж, покачивая ее хрупкую фигурку взад-вперед.
– Бедняжка, – говорит он.
Мое внимание привлекает лысеющий мужчина со спящим ребенком на руках.
– Не знал, что Сейдж с кем-то встречается. – Он неловко протягивает руку под пухлым коленом сына. – Добро пожаловать в цирк. Я Энди. Супруг Пеппер.
– Лео, – пожимаю протянутую руку. – Но мы с Сейдж…
Я понятия не имею, что она сказала родным. Она сама должна решить, будет рассказывать о Джозефе Вебере или нет. Я не собираюсь, если Сейдж промолчала, ничего никому сообщать.
– Мы просто вместе работаем, – заканчиваю я.
Он с сомнением смотрит на мой костюм.
– Вы не похожи на пекаря.
– Я не пекарь. Мы познакомились… через Минку.
– Минка – это что-то! – говорит Энди. – В прошлом году на Хануку мы с Пеппер устроили ей поход в салон красоты на маникюр. Ей так там понравилось, что на день рождения она попросила отвести ее на педофил.
Он смеется.
Но Сейдж услышала.
– Тебе кажется смешным, что английский был для нее неродным, Энди? А сколько ты знаешь польских, немецких или еврейских слов?
Он выглядит испуганным.
– Я не думаю, что это смешно. Мне это кажется трогательным.
Я обнимаю Сейдж за плечи.
– Идем посмотрим, не нужна ли твоим сестрам помощь.
Когда мы отходим от мужа Пеппер, Сейдж хмурится.
– Такой урод!
– Возможно, – отвечаю я, – но разве плохо, что он хочет вспоминать твою бабушку с улыбкой?
В кухне Пеппер накладывает кубики сахара в стеклянную сахарницу.
– Я могу понять, когда не покупают сливки из-за жирности, но неужели у тебя нет ни капли молока, Сейдж? – спрашивает она. – Боже мой, у всех есть молоко!
– Я не переношу лактозу, – бормочет Сейдж.
Я замечаю, что когда она разговаривает с сестрами, то опускает плечи, становится своей уменьшенной, более бледной копией. Как будто еще сильнее старается казаться незаметной.
– Выноси! – велит Саффрон. – Кофе уже остыл.
– Здравствуйте, – вклиниваюсь я. – Меня зовут Лео. Я могу вам чем-то помочь?
Саффрон смотрит на меня, потом на Сейдж.
– Кто это?
– Лео, – повторяю я. – Коллега.
– Вы печете хлеб? – с сомнением спрашивает она.
Я поворачиваюсь к Пеппер.
– А что вас так удивляет? Пекари обычно носят клоунские костюмы? Или я одеваюсь как бухгалтер?
– Вы одеты как адвокат, – отвечает она. – Кто бы мог подумать!
– Отлично, – произносит Саффрон, проплывая мимо нас с блюдом, – потому что это просто преступление, что во всем штате нет ни одного пристойного гастрономического магазина. Как мне накормить шестьдесят человек копченой грудинкой из супермаркета?
– Ты забыла, что раньше тоже жила здесь? – кричит ей вслед Сейдж.
Когда ее сестры поспешно выходят из кухни, мы остаемся одни, и я слышу плач. Но плачет не Сейдж. Она тоже его слышит. Она идет на звук, открывает дверь в кладовую и обнаруживает там запертую Еву.
– Для тебя это настоящий кошмар, – бормочет она, когда берет собачку на руки, но смотрит на людей, собравшихся помянуть бабушку. Людей, которые хотят сделать ее центром внимания, когда будут делиться своими воспоминаниями.
Она держит таксу на руках, а я вывожу ее через черный ход в кухне, вниз по лестнице, через заднюю лужайку туда, где оставил арендованную машину.
– Лео! – восклицает она. – Что ты делаешь?
– Когда ты последний раз ела? – спрашиваю я, будто не слыша ее вопроса.
Это всего лишь ресторан гостиницы "Мариотт", но я заказываю бутылку дешевого красного вина и бутылку еще более ужасного белого, французский луковый суп и салат "Цезарь" с курицей; куриные крылышки, сырные палочки, пиццу с сыром, пасту феттучини с сыром и маслом, три шарика шоколадного мороженого и огромный кусок лимонного торта безе. Еды достаточно для меня, Сейдж, Евы и всех соседей на четвертом этаже, если бы я захотел их пригласить.
Любые сомнения по поводу того, что я увез скорбящую девушку из дома прямо с бабушкиных поминок, незаконно пронес собаку в гостиницу, где жить с собаками запрещено, рассеиваются, когда на щеки Сейдж возвращается румянец и она разбирается со всем стоящим перед ней изобилием.
Номер рассчитан на командированного, с небольшой гостиной с диваном и телевизором. Мы включили канал "Киноклассика", приглушили звук. На экране спорят Джимми Стюарт и Кэтрин Хепберн.
– Почему в старых фильмах люди разговаривают так, как будто у них челюсти свело? – спрашивает Сейдж.
Я смеюсь.
– Мало кто знает, что Кэри Грант страдал от патологии височно-нижнечелюстного сустава.
– Ни один актер из фильмов сороковых годов не говорит так, как простые необразованные американцы, – задумчиво произносит Сейдж.
Когда Джимми Стюарт наклоняется к Кэтрин Хепбёрн, Сейдж озвучивает его реплику:
– "Пообещай, что отправишься со мной, Мейбел. Я знаю, ты не моего круга… но я всегда могу начать заниматься боулингом по вторникам".
Я улыбаюсь, читая титры за Кэтрин Хепбёрн:
– "Прости, Ральф. Я никогда бы не смогла полюбить мужчину, который думает, что "напоить жену" означает загрузить посудомоечную машину".
– "Но, милая, – продолжает Сейдж, – как же мне поступить с этими билетами на чемпионат по автогонкам?"
Кэтрин Хепбёрн встряхивает волосами.
– "А мне, черт побери, какая разница!" – восклицаю я.
Сейдж улыбается.
– Голливуд многое потерял.
Она выключила телефон, потому что сестры станут названивать, как только обнаружат ее отсутствие. На краю дивана посапывает собака. На экране неожиданно вспыхивают яркие цвета рекламы. После черно-белого фильма буйство красок ошеломляет.
– Похоже, конец, – говорит Сейдж.
Я смотрю на часы.
– Фильм будет идти еще полчаса.
– Я говорю о Райнере Хартманне.
Я тянусь за пультом, полностью выключаю звук.
– У нас больше нет возможности получить у вашей бабушки письменные показания, не говоря уже о видеоопознании.
– Я могу рассказать суду все, что она говорила…
– Это показания с чужих слов, – объясняю я.
– Это нечестно! – Сейдж поджимает под себя ноги. На ней все еще черное платье, в котором она была на похоронах, но туфли она сняла. – Бабушка умерла, а он до сих пор живет. Такая досада! Как будто она продолжала жить для того, чтобы рассказать свою историю, понимаешь?
– Так и есть, – подтверждаю я. – Она рассказала ее тебе, чтобы сберечь. И ушла. Наверное, настал твой черед.
Сразу понятно, что с такой точки зрения Сейдж бабушкину смерть не рассматривала. Она хмурится, потом встает с дивана. Ее сумка, насколько я вижу, – огромная черная дыра; могу себе представить, что там внутри. Но она роется в ней и достает кожаный блокнот. Он похож на блокноты, которые мог носить в своей сумке поэт Джон Китс, если бы была такая мода.
– История, которая, по ее словам, спасла ей жизнь… После войны она ее переписала. На прошлой неделе она впервые мне ее показала. – Сейдж опять опускается на диван. – Мне кажется, она бы хотела, чтобы ты ее послушал, – говорит она. – Я бы этого очень хотела.
Когда вам последний раз читали вслух? Если вспомнить, наверное, еще в детстве – тут же приходят воспоминания, как было надежно и спокойно лежать под одеялом или на чьих-то руках, а вокруг, словно паутина, распутывалась история.
Сейдж начала историю о пекаре и его дочери; об опьяненном властью солдате, который был в нее влюблен; о череде убийств, которые прокатились по деревушке.
Я смотрю, как она читает. Ее голос меняется в зависимости от того, за какой персонаж она говорит. Рассказ Минки напоминает мне сказки братьев Гримм, Исаака Динесена, Ганса Христиана Андерсена. Напоминает о тех временах, когда в сказках еще не жили диснеевские принцессы и танцующие животные, а сами сказки были мрачными, опасными и кровавыми. В те далекие времена любовь приносила страдания, а счастливый конец давался дорогой ценой.
Эта поучительная сказка увлекает меня, но я отвлекаюсь, зачарованный пульсом, который бьется у Сейдж на шее чуть быстрее, когда впервые встречаются Аня и Алекс – такие разные люди.
Никто, – читает Сейдж, – глядя на кусочек гальки у подножия скалы и щепку у обочины дороги, не найдет в них ничего необычного. Но если соединить их при определенных обстоятельствах, можно разжечь костер, который поглотит мир.
Мы сами становимся нечистью, которая не спит по ночам. Уже брезжит рассвет, когда Сейдж дочитывает до того места, где Алекс попадает в расставленную солдатами ловушку. Его бросают в тюрьму, чтобы замучить до смерти. Если только он не убедит Аню убить его. Из сострадания.
Неожиданно Сейдж закрывает блокнот.
– Нельзя останавливаться, не дочитав, – возражаю я.
– Приходится. Больше бабушка не написала ни слова.
Ее волосы спутались, круги под глазами стали такими темными, что похожи на синяки.
– Минка знала, что было дальше, – задумчиво произношу я. – Даже если она решила никому из нас этого не рассказывать.
– Я собиралась спросить, почему она так и не дописала ее… но тогда не спросила. А теперь уже не спрошу. – Сейдж смотрит на меня, все ее чувства – во взгляде. – Как ты думаешь, чем закончится?
Я убираю прядь волос ей за ухо.
– Вот этим, – отвечаю я и целую неровный шрам.
Она сидит, затаив дыхание, но не отстраняется. Я целую ее в уголок глаза, где кожа натянута вниз из-за пересадки. Целую ее гладкие бледные веснушки, похожие на упавшие звезды.
А потом целую ее в губы.
Сперва я держу ее в объятиях, как хрустальную вазу. Мне приходится контролировать каждую клеточку своего тела, чтобы не сжать ее слишком крепко. Я еще никогда ни с одной женщиной такого не чувствовал: мне хотелось ее проглотить. "Думай о бейсболе", – говорю я себе. Но я не разбираюсь в бейсболе, поэтому начинаю мысленно перечислять судей Верховного Суда – только чтобы не отпугнуть ее слишком рьяным наскоком.
Но Сейдж, слава Богу, обвивает руками мою шею и крепко прижимается ко мне. Ерошит мои волосы, ее дыхание сливается с моим… Ее губы вкуса лимона и корицы, от нее пахнет кокосовым лосьоном и ленивыми закатами. Она живой оголенный провод, где бы она меня ни коснулась – обжигает.
Когда она трется своими бедрами о мои, я сдаюсь. Она обхватывает меня ногами за талию, платье задралось… Я несу ее в спальню и укладываю на крахмальные простыни. Она тянет меня на себя – словно затмение на солнце! – и в голове мелькает последняя мысль: "Лучшего финала этой истории и придумать нельзя".
* * *
Серые тени окутывают номер в своеобразный кокон, мы оказываемся во временной петле. Иногда я просыпаюсь, обнимая Сейдж, иногда просыпается она, прижимаясь ко мне. Временами я слышу только биение ее сердца; а бывает, что ее голос окутывает меня, как запутавшиеся простыни.
– Это я виновата, – говорит она в какой-то момент. – После окончания университета мы с мамой собрались домой. Машина была забита доверху, в зеркало заднего вида не было видно ничего, поэтому я сказала, что сама сяду за руль. День стоял чудесный. Отчего становится еще хуже. Ни дождя, ни снега – не спишешь все на погоду… Мы ехали по автомагистрали. Я пыталась обогнать грузовик, но не заметила машины на другой полосе… Поэтому свернула в сторону. И все. – По ее телу пробегает дрожь. – Она не умерла. Не сразу. Ей сделали операцию, занесли инфекцию, и организм начал потихоньку отказывать. Пеппер с Саффрон говорят, что это был несчастный случай. Но я знаю, в глубине души они винят во всем меня. Как и мама.
Я прижимаю ее крепче.
– Уверен, ты ошибаешься.
– Когда она лежала в больнице, – продолжает Сейдж, – когда умирала, сказала мне: "Я прощаю тебя". Зачем прощать человека, если знаешь, что он ничего плохого не совершил?
– Иногда происходят ужасные вещи, – говорю я. Провожу большим пальцем по ее щеке, исследуя топографию шрамов.
Она ловит мою руку, подносит к губам и целует.
– Как и хорошие.
Я придумываю тысячу причин.
Всему виной красное вино.
И белое.
Накопившийся за эти дни стресс.
Стресс на работе.
Ее черное платье, облегавшее фигурку.
То, что мы были: 1) одиноки; 2) сексуально озабочены; 3) пытались заглушить скорбь.
Фрейд многое мог бы сказать о моих опрометчивых шагах. Как и мое начальство. То, что я сделал – воспользовался слабостью женщины, которая явилась инструментом для открытия очередного дела, которая всего несколько часов назад была на похоронах, – вопиющая низость.
И хуже всего, что сделал это не один раз.
Такса Ева недобро смотрит на меня. Еще бы ей смотреть приветливо! Она стала свидетелем этой постыдной, страстной, удивительной связи.
Сейдж все еще спит в спальне. Поскольку больше я себе не доверяю, то сижу на диване в трусах и футболке, дотошно изучаю дело Райнера Хартманна, каждой клеточкой чувствуя вину перед евреями. Я не в силах исправить то, что случилось вчера ночью, но я, черт побери, могу найти способ, чтобы не провалить дело.
– Привет.
Когда я оборачиваюсь, она стоит в моей белой рубашке. Она ей почти до колен. Почти.
Я встаю. Меня разрывают противоречивые чувства: схватить ее и унести назад в кровать или поступить правильно.
– Прости, – выпаливаю я, – это была ошибка.
У нее округляются глаза.
– Мне так не показалось.
– Ты вряд ли в состоянии правильно оценить ситуацию. Мне следовало быть осмотрительнее, ты не виновата.
– Мардж говорит, что для человека естественно испытывать жажду жизни, когда он на волосок от смерти. Было очень мило.
– Мардж?
– Она ведет занятия по групповой терапии.
– А-а, – вздыхаю я. – Чудесно.
– Послушай. Я хочу, чтобы ты знал: несмотря на то что увидел за несколько дней нашего знакомства, я обычно… не такая. Я не… ну, ты понимаешь меня.
– Понимаю. Потому что ты любишь женатого владельца похоронного бюро, – говорю я и взъерошиваю рукой волосы. – Вчера вечером я совсем о нем забыл.
– Все кончено, – отвечает она. – Навсегда.
Я вскидываю голову.
– Уверена?
– На все сто процентов, как говорят. – Она делает шаг ко мне. – От этого признания ошибка меньше не стала?
– Нет, – отвечаю я и начинаю расхаживать по номеру. – Потому что ты все равно фигурируешь в одном моем деле.
– Я думала, все кончено, некому опознавать Райнера Хартманна в Джозефе Вебере.
"Неправда!"
Это предупреждение красным сигналом проносится по полю моего мысленного сражения.
Без показаний Минки убийство Дары невозможно связать с Райнером Хартманном. Но узница концлагеря – не единственный свидетель этого правонарушения.
Там был и сам Райнер.
Если заставить его признаться в инциденте, который отражен в эсэсовских документах, – успех гарантирован.
– Есть еще один способ, – говорю я. – Но без тебя, Сейдж, не справиться.
Она садится на диван, рассеянно гладит собаку.
– Ты на что намекаешь?
– Мы могли бы надеть на тебя микрофон и записать ваш разговор. Заставь его признаться, что на него наложили взыскание за несанкционированное убийство заключенной еврейки.
Она опускает глаза.
– Почему ты раньше не попросил? Тогда не пришлось бы привлекать бабушку.
Я не стану объяснять ей, что это последняя попытка, за неимением лучшего. Я бы никогда не предложил ее в первую очередь. И не только потому, что свидетельские показания выжившего узника гораздо весомее, но и потому, что мы не привлекаем гражданское население в качестве временных агентов.
Особенно тех, к кому испытываем определенные чувства.
– Я сделаю все, что от меня требуется, Лео, – обещает Сейдж. Встает и начинает расстегивать рубашку. Мою рубашку.
– Что ты делаешь?
– Честно ответить? У тебя диплом Гарварда, и ты не понимаешь?
– Нет. – Я отступаю назад. – Абсолютно не понимаю. Ты – важный свидетель.
Она обвивает руками мою шею.
– Я покажу тебе свои источники, если ты покажешь мне свои.
Эта девушка сведет меня в могилу! Со сверхчеловеческим усилием я отталкиваю ее.
– Сейдж, я не могу.