Весёлый Роман - Владимир Киселев 14 стр.

- А я, - ответил Виля, - готовился к семинару и прочел Чаадаева. У него я нашел такое выражение: "Прошлое нам не­подвластно, но будущее зависит от нас". И подумал, что это относится к вашему поколению. Если только немного переде­лать слова Чаадаева. Некоторые наши историки имеют все осно­вания сказать о себе: "Будущее нам неподвластно, но прошлое зависит от нас".

Анатолий Петрович даже задохнулся, но Виля продолжал как ни в чем не бывало:

- Нам бы следовало перенять хороший обычай древнего народа майя. У них историка, который извращал факты, карали смертной казнью. Ну смертная казнь, может, слишком, но исто­рик, который вчера писал одно, а сегодня - другое, должен по меньшей мере подать в отставку.

- А от физика вы не требуете, чтобы он подавал в отстав­ку в таких случаях? Или от биолога? История, как и другие науки, развивается, овладевает новыми фактами и, естественно, дает им иные оценки.

Между Вилей и Анатолием Петровичем начался разговор о способах оценки достоверности исторических фактов, который вскоре перешел в спор о значении отдельных событий и перио­дов в истории.

- Если представить себе, что высота Московского универ­ситета обозначает возраст мира, - говорил Анатолий Петро­вич, - то общая продолжительность существования человечества будет равна только толщине десятикопеечной монеты. А время, когда человечество живет в условиях цивилизации, займет всего толщину странички из книги.

- Но если представить себе скорость, с какой происходят изменения в человеческом обществе, - возражал Виля, - то переход от рабовладельческого общества к феодальному - че­тыре столетия - будет скоростью пешехода. Чтоб развить капи­тализм, ушло меньше двух веков - это уже получится почти велосипедист. А социализма люди достигли меньше чем за пол­столетия. Как на мотоцикле.

- И вы полагаете, что дойдет до скорости ракет? С атом­ными боеголовками? - прищурился Анатолий Петрович.

- Нет. Не полагаю. Но атомные боеголовки заставят многих задуматься о будущем и сделать правильные выводы.

После этого они стали размахивать цитатами, как первобыт­ные люди каменными топорами. То и дело мелькали имена Лео­нардо да Винчи, Свифта, Бетховена, Ньютона, Эйнштейна, Марк­са, Энгельса, Пушкина, Пастернака…

А мне пришло в голову такое, о чем я прежде как-то не за­думывался. Я все увидел, словно с горы. Будь я художником, то нарисовал бы совсем другой мост. На нем тоже не было бы перил, но вместо перил, держась за руки, стояли бы люди. Они бы ограждали идущих. Эти люди - Джордано Бруно и Свифт, Леонардо да Винчи и Ньютон, Шевченко, и Байрон, и Пушкин, Ломоносов и Эйнштейн, Пугачев, и Маркс, и Ленин, и герои всех освободительных войн, и все те, чьи имена остались в доброй памяти людей, и те, чьи взлеты и падения забыты. Все они тру­дились и гибли за свое дело для того, чтобы мы вступили в свет­лое и хорошее будущее. Ничего они с собой в могилу не взяли. Будущему они посвящали лучшие достижения своей мысли, сво­их чувств, своего творчества. Даже пещерный человек, навер­ное, стремился оставить потомкам лучший мир, чем тот, кото­рый он сам получил в наследство. Если бы это было не так, то современный человек не мог бы стать таким, какой он есть.

А раз будущее человечества за коммунизмом, то именно мы - их прямые наследники. Наследники - совсем не значит во всем равные тем, кто оставил наследство. Но и не "славних прадідів великих правнуки погані" .

Вот Виля снова ораторствует против этой формулировки, в которой говорилось о людях как о винтиках. И все же челове­ческое общество представляет собой какой-то сложный орга­низм, где каждый человек, ну, пусть не винтик, если это слово кажется Виле таким унизительным… Но все равно человек часть этого организма, деталь этой машины.

А Анатолий Петрович часто повторяет: "Простой человек то, простой человек это". Но кто он, "простой человек"? Почему он "простой"? Потому что не занимает важного положения? Но по Конституции все равны. Потому что недостаточно образо­ван? Это совсем чушь. Учатся все, кому охота. И рабочих или колхозников, которые по уровню своего развития ничуть не ниже инженеров или врачей, сколько угодно. Это понятно вся­кому… Потому что небогат? Или не имеет знатного происхожде­ния? Но в наших условиях богатство и тем более происхождение немногого стоят.

Так кто же он, этот "простой человек"? "Простой советский человек", ради которого столько людей трудились и умирали? Сгорали на кострах и падали от пуль, писали книги и сочиняли симфонии, чтобы он, этот человек, жил в мире справедливом и добром, в мире, за которым будущее…

По телевизору показывали швейную фабрику. Корреспон­дентка - модно одетая и красиво причесанная девушка - гово­рила пожилой швее, которая почему-то была в белом халате, как у врача:

- Вы, Марта Семеновна, известны как многолетний участ­ник художественной самодеятельности. Сколько лет вы участ­вуете в художественной самодеятельности? - И протянула мик­рофон.

- В художественной самодеятельности я участвую с одна тысяча девятьсот тридцать шестого года,-отвечала натужным голосом Марта Семеновна. - Наш драматический кружок в своем репертуаре имеет пьесы Лопе де Вега, Шекспира, Моль­ера, а из современных авторов - А. Софронова, А. Коломийца и Е. Снегирева. Пьесы последнего пользуются…

Мама выключила телевизор. Батя играл с Вилей в шашки, и они даже не заметили этого.

Любое современное радиопринимающее устройство, любой совершеннейший приемник или телевизор состоит из двух частей. Одна - радиолампы или полупроводники, конденсато­ры, трансформаторы, всевозможные блоки и прочее. А дру­гая - кнопка.

Первая часть за последние годы достигла большого совер­шенства, с каждым днем улучшается, и специалисты разбирают­ся в этом деле так, что дай бог всякому. А вот вторую часть - эту самую кнопку, по-моему, никто не изучает, никого она всерьез не волнует. А ведь это устройство, если разобраться, не менее важно, чем все транзисторы, трансформаторы и кон­денсаторы, вместе взятые. Достаточно надавить на нее паль­цем - и будь здоров.

У нас на заводе в конце смены - ни гудков, ни звонков. Сам смотришь на часы. Если чего не успел - можешь остаться хоть на час - никто возражать не будет. Но если захочешь уйти до конца смены, в проходной задержат: почему, зачем, куда.

На днях я возвращался домой. Был конец месяца, сумасшед­ший дом, штурм, комплектация станков. Я отышачил полторы смены и устал как собака. Я договорился с Николаем, что подожду его и подвезу на своем мотоцикле. На его машине мы решили повысить компрессию. В проходной стоит неболь­шой динамик. Он всегда включен - дежурные повышают свой уровень и всегда знают, какая сегодня погода в Сыктывкаре, Москве и Сочи.

У проходной стояли две девушки-штукатура в заляпанных раствором комбинезонах. У нас строят новый литейный цех.

- Ну чего ты стала? Пойдем, - сказала одна из них.

- Подожди, - ответила другая. - Дослушаем Грига.

Я не слишком разбираюсь в серьезной музыке и сначала вообще не обратил внимания, что там бренчат в динамике, но после этих слов прислушался и узнал концерт Грига. Его прежде часто передавали по радио. Я тоже остановился и вместе с де­вушками дослушал до конца. А затем диктор объявил: "Теперь послушайте передачу для молодых рабочих". И вдруг девушки, как сговорились, быстро пошли к выходу.

Григ был предназначен для всех, а передача для молодых рабочих проводилась, так сказать, персонально для этих деву­шек. И все-таки они сбежали.

Правда, и я скоро ушел. На улицу. К мотоциклу. Подальше от этого динамика. Передача состояла из коротеньких сообще­ний о молодых рабочих - передовиках производства с разных заводов Украины, и в каждом сообщении говорилось о "вдохно­венном труде", и слово "вдохновение" употреблялось во всех падежах. Но люди, которые сочиняли об этом вдохновении, сами никакого вдохновения, по-видимому, не чувствовали, и да­же ребятам, о которых они говорили, если только эти ребята слушали передачу, должно было показаться, что они просто врут.

Я представил себе, как в отчетах или докладах - я не знаю, как называются бумаги, которые пишут начальству после таких передач, - сообщалось, что среди молодых рабочих проведена пропаганда передовых людей и передового опыта. А по сути, никакой пропаганды не было. Молодые рабочие нажали на кнопку.

Нет, кнопку нужно изучать. Нужно точно знать, когда на нее нажимают.

Кто-то неуверенно нажал кнопку звонка у нашей входной двери, так что звонок звякнул несколько раз. Я вышел в перед­нюю и открыл дверь. На лестничной площадке стояла высокая дебелая тетя в темном платье с кружевным воротником, с чер­ными, разделенными на пробор волосами, с румянцем во всю щеку. В руках у нее был большой пакет в оберточной бумаге, перевязанный шпагатом,

"Не туда попала",- решил я.

- Извините, - растерянно сказала тетя. - Мне дали адрес… Тут должна жить одна женщина… Она еще до войны, вернее, в войну… Она занималась… Ну как бы это сказать?…

- Кто вам нужен?

- Понимаете… Галина Игнатьевна тут живет?

- Тут. Входите.

Тетя вошла в комнату, не выпуская из рук своего пакета.

- Здравствуйте, - сказала она, глядя только на маму. - Вы меня не узнаете?

- Нет, - сказала мама и встала ей навстречу.

- Я Шульженко. Неужели не помните? У меня сына эвакуи­ровали с детским садом, а про мужа пришло извещение… Но вы мне сказали, что они живы и я с ними скоро встре­чусь.

- Я это всем говорила,- ответила мама.

- Понимаю, - еще больше смутилась Шульженко. - Но вы мне не только будущее правильно предсказали. Вы мне расска­зали все мое прошлое, да с такими подробностями, что некото­рые я до сих пор от мужа скрываю.

Мама поджала губы. Она даже не предложила сесть этой Шульженко.

- Значит, меня предупредили о вашем приходе.

- Кто это мог знать? - с сомнением сказала Шульженко. - А как вы мне туфли и пальто подарили, помните?

- Нет. Не припоминаю.

Мамин голос звучал сухо и, как мне показалось, неприяз­ненно.

- А я ничего не забыла. И как вы меня чаем все угощали. С патокой. На Куреневке. И в каком платье вы были. И как ваш муж вышел на веранду и отозвал вас в дом.

Батя искоса посмотрел на Шульженко и снова вернулся к шашкам.

- Мой муж в это время был на фронте,-сказала мама.

- На фронте? - обескураженно повторила Шульженко.- Ну… может быть. Только я одно хочу сказать: трудно мне было тогда. Вы одели меня, поддержали, надежду вдохнули. И я дала себе слово. Я живу в Москве. Много лет вас разыскиваю. Дваж­ды в Киев приезжала. И все не могла найти. Дом тот снесли. А я дала себе слово подарить вам шубу. За ваше пальто.

Она развязала свой пакет и развернула шубу. Из какой-то серой полосатой синтетики. Мы все молчали.

- Что вы? - сказала мама.- Как можно. Спасибо, конеч­но, - поблагодарила она наконец неожиданную гостью, - но заберите сейчас же.

- Как хотите, - растерялась Шульженко. - Но вы меня очень обидите. Я ведь взяла у вас пальто. И туфли.

- А чем вы теперь занимаетесь? - с неистребимым любо­пытством спросил Виля.

- Я врач, - ответила Шульженко. - Кандидат медицинских наук. Доцент.

- И верите, что гадалка может предсказать будущее?

- Нет, - смешалась Шульженко. - Но все же… Нам еще многое неизвестно. Даже такой знаменитый физик, как этот… ну, лауреат Нобелевской премии… Джордж Томсон писал о даре предвидения и телепатии. Я сама читала.

- Но я здесь при чем, - сказала мама. - Я только выда­вала себя за гадалку. Я занималась совсем другим делом. Так что заберите свою шубу.

Шульженко всерьез обиделась:

- Что ж, дело ваше.

Она наспех завернула шубу в бумагу, подобрала веревочку и, не прощаясь, вышла в переднюю. Я пошел было за ней, но она резко повернулась, возвратилась в комнату и швырнула шубу на пол.

- Вы как хотите, - сказала она, - а я кошачьих подарков не делаю. И ушла.

- Что значит "кошачьи подарки"? - спросил Виля. У него остался только один неясный вопрос.

- Когда что-нибудь дают, а потом забирают. Я так ду­маю,- напряженно и медленно сказал батя.

- Еще древнегреческий философ-идеалист Платон гово­рил… - начал Виля, но я его перебил. Я боялся, что этот идеа­лист Платон мог сказать что-нибудь уж слишком невпопад.

- Давай телевизор включим. Уже матч начался. Снова заработал телевизор.

Ни летчикам, ни автомобилистам незнакомо это ощущение. Но о нем может рассказать много интересного любой мотоцик­лист. Это чувство особой радости, когда едешь на большой скорости и не можешь удержаться, чтоб не прибавить газ.

Правда, оказывается, это ощущение хорошо известно аква­лангистам. Они его называют "экстаз глубины". В Киеве орга­низовали клуб аквалангистов, и мы встречались с этими ребятами. Такие же фанатики, как мы. Каждую минуту, проведенную над водой, считают потерянной. Они рассказывали, что когда погружаешься на большую глубину, воздух, который поступает под давлением, вызывает такое необыкновенное, но довольно опасное состояние. В крови растворяется много азота.

Виля выдвинул теорию, что мотоциклист на большой скоро­сти тоже дышит сжатым воздухом, что он как бы находится непрерывно в гигантской аэродинамической трубе, и в его лег­кие попадает излишек азота. Доказательством, по его мнению, является то, что пассажир за спиной мотоциклиста не чувствует такого экстаза, потому что водитель закрывает его от встречного потока воздуха.

При большой скорости действительно воздух становится словно плотнее, с силой давит на грудь, удерживает мотоцикл. Пригнешься к рулю, и стрелка на спидометре ползет вправо. Но мне кажется, что у мотоциклиста дело совсем не в азоте. Дело, наверное, просто в том, что скорость в соединении с рис­ком поднимает человека над буднями.

А мне нужно было отойти от будней, от постоянного ощуще­ния неопределенности, непрочности, неуверенности, какое при­несли мне наши отношения с Верой. В субботу прямо с утра я решил как следует погонять мой механизм, выехал на бетонное шоссе Киев - Одесса и помчался в Умань.

Что бы в последнее время я ни прочел, о чем бы ни поду­мал, что бы ни увидел вокруг себя - все, мне казалось, подходит к тому, что случилось со мной. Слева от шоссе на огромных деревянных катушках от кабелей гарцевали пацаны. Перебирая ногами, они стояли на поперечинах катушек, катящихся по доро­ге. А я думал, что поступаю, как эти пацаны, которые при лю­бом неточном движении могут свалиться вниз.

Виля вчера говорил, что известно много логически неразре­шимых ситуаций. Нельзя утверждать, что истины не существует. Если это утверждение верно, то, значит, существует хоть одна истина. Но она же не может существовать по этому же утвер­ждению. Нельзя попросить скромного человека перечислить всех известных ему скромных людей. Нельзя верить Сократу, когда он говорит: "Я знаю только то, что ничего не знаю".

Но в жизни бывают и другие логически неразрешимые ситуа­ции. Как у меня с Верой. Когда мы оба знаем, что больше так продолжаться не может. И все продолжается по-прежнему.

Мы с Вилей были у Николая.

- Что значит принцип неопределенности? - переспросил Анатолий Петрович. - Лаплас когда-то писал, что если бы в дан­ный момент стали известны все координаты и скорости атомов вселенной, то, пользуясь законами Ньютона, мы могли бы точно предсказать судьбу всей вселенной, всех молекул, всех людей и звезд. До сих пор наука считала, что явления природы после­довательны и причинно обусловлены, а случайные явления обо­значают лишь отсутствие данных о причинах. Какой же смысл в этой вашей неопределенности?

- Смысл в том, - ответил Николай, - что микромир, мир наименьших величин материи и энергии, подчиняется только ве­роятностным законам. И если бы даже мы знали положения и скорости всех атомов во вселенной, наши предсказания не име­ли бы большой точности. Ну, например, современные физики установили, что половина атомов в плутонии распадается за два­дцать пять тысяч лет. Но невозможно указать, какая именно по­ловина, невозможно предсказать, распадается или нет тот или другой конкретный атом за это время. Физики считают, что вообще нельзя предсказать с абсолютной точностью поведение атома, хотя, по теории вероятностей, точность предсказания воз­растает пропорционально количеству изученных атомов. Но взгляды, которых придерживаются физики, проникли и просто в жизнь. Люди мыслят статистически, применяют категории ве­роятности и случайности. Жесткие категории причинно-следствен­ных связей часто нарушаются самой жизнью. В современной фи­зике можно встретиться со взглядом, что следами этой неопре­деленности, этой "свободы воли электрона" в микромире и яв­ляются случайные события в нашей обыденной жизни.

"Что же, - подумал я, - наша встреча с Верой тоже ре­зультат "свободы воли электрона"?"

- Это противоречит здравому смыслу, - словно в лад моим мыслям сказал Анатолий Петрович.

Виля немедленно ополчился на здравый смысл. Он говорил, что в большинстве случаев здравый смысл представляет собой общедоступные данные науки и повседневного опыта, превра­тившиеся в предрассудок, как галстуки. Как воротнички на муж­ских рубашках. Серьги в женских ушах. Или пуговки на рукавах пиджаков. Совершенно бессмысленно и загадочно. Тут же он привел цитату, из которой следовало, что именно здравый смысл долгое время отрицал существование антиподов и дви­жение Земли вокруг Солнца.

Пригвоздив с Вилиной помощью здравый смысл, Николай заговорил о том, что в микромире между причиной и след­ствием совсем не прямой путь. Уже в области молекулярно-атомных процессов невозможно одновременно определить скорость движения частицы и ее положение в пространстве. При еще меньших расстояниях обнаружены взаимопревращения частиц, то есть частица становится то одной, то другой. А в об­ласти ядра атома частица даже не существует во времени и определенных координатах, там непрерывно происходят взаимо­превращения.

По теории Гейзенберга, в ультрамалых областях некоторые процессы могут протекать в направлении, противоположном своему причинному ряду.

- Я не стану приводить расчеты, это сложно, - сказал Николай, - но, в общем, грубо говоря, если бы с помощью преобразования Лоренца, а его правильность не вызывает со­мнений, рассчитать, что получится, если, скажем, скорость пули будет большей, чем скорость света, то выйдет, что пуля раньше попадет в цель, а потом уже вылетит из дула. События поме­няются местами: сначала следствие, а потом причина.

Так, по словам Николая, все происходило в микромире, в мире мельчайших частиц и невообразимых световых скоро­стей. Но и в большом, обыкновенном мире наши отношения с Верой превратились в какой-то скрытый особый "микромир", где я боялся причин и боялся следствий.

- Принцип неопределенности, - повторил Анатолий Петро­вич.-У одного старого немецкого писателя, у Франца Мейринка, был такой рассказ… Он, по-моему, не переводился. Молодой человек во время путешествия решил навестить своего профессора. Дело, кажется, происходит в Гейдельберге.

"Очень приятно, - сказал старый профессор, когда молодой человек сообщил, что учился у него.- Чем вы теперь занимае­тесь?"

"Выпускаю автомобили".

"Значит, в цирке работаете?" -сказал профессор.