Весёлый Роман - Владимир Киселев 19 стр.

- Прежде мне казалось, - сказал Николай, глядя перед собой, - я умру - и ничего не будет. Не будет мира, и Лены, и друзей, и всего остального. А теперь… Жизнь сама по себе настолько непонятная и удивительная штука, что я думаю - вполне возможно, что существует и загробный мир. Но даже с точки зрения этого загробного мира… Просить об этом нельзя. Даже человеку, которого сегодня не станет. Даже у такого че­ловека, как ты. И все-таки… Я вижу, как на тебя смотрит Лен­ка. Ты даже не знаешь, как ей плохо. Или знаешь?.. Ты не остав­ляй ее. Ты мне ничего не обещай, но, если сможешь, не остав­ляй ее.

Я вспомнил плакат по технике безопасности, который видел на заводе. Он был написан черной краской по серой жести. "Если ударит током - крикни: "Подскочи", - а руками не хватай".

Когда человека ударит током, его нельзя трогать руками. Нужно только крикнуть ему "подскочи", чтобы он оторвался от земли.

Я думал, что все мы - и доктор этот, и Лена, и я, и хозяй­ка этого дома - все время кричим Николаю "подскочи", а он не может. Он уже не может. А руками тут не схватишь. Не за что.

Он умер в субботу. Днем. После того как Лена сделала ему укол.

Мы не сразу поняли, что он умер. Лена поднесла к его гу­бам зеркало - очевидно, она читала, что так делают, когда хотят определить: жив человек или умер. Зеркало не замути­лось.

Но я все равно как-то не мог поверить, что его уже нет, и незаметно поднес к своим губам это же зеркало - маленькое, круглое, с картинкой на обороте: два целующихся котенка.

Я увидел, что и у меня зеркало нe замутилось.

А затем наступили хлопоты, унизительнее которых, наверное, не бывает ничего на свете. Плакала и билась в истерике тол­стая соседка. Хозяйка дома говорила, что она предупреждала Лену: нужно принимать меры, Николаю немного осталось, а вот теперь такая жара, а гроб не заказан, и с кладбищем не дого­ворено, а сегодня суббота, и все учреждения закрыты. Не было дома врача, а он нужен был, чтобы выдать свидетельство о смерти.

Я трижды объездил всю Ялту. Один раз меня оштрафовали за то, что я проехал на красный свет, а второй раз пробили талон за проезд под запретительным знаком. Я не стал гово­рить, почему у меня такое настроение, мне это казалось уни­зительным - оправдываться смертью друга, я просто запла­тил штраф и поехал дальше.

К восьми часам вечера я понял, что ничего не могу сделать. Я даже не мог достать льда. С отчаяния я решил отправиться в райком комсомола.

- Где райком комсомола? - прижав мотоцикл к кромке тротуара, спросил я у встречного парня.

- Не знаю, я не местный.

Все отвечали, что они не местные, казалось, в Ялте вообще не было туземного населения.

Наконец какой-то пожилой дяденька в соломенном бриле сказал:

- Как же, знаю. - Он засуетился и показал рукой в ту сто­рону, куда я ехал. - К райкому комсомола можно так… А мож­но и так… - Он показал в противоположную сторону.

Мне было не до шуток. Я лишь тупо сказал:

- Не может один райком находиться в двух противополож­ных концах.

Дяденька засуетился еще больше, сорвал свой бриль и за­махал им на меня.

- Можно проехать вперед и повернуть направо. Или до угла назад и повернуть налево. Это близко.

Даже не сказав "спасибо", я крутанул регулятор газа.

В райкоме была только сторожиха или уборщица - не знаю. Она долго рассказывала мне, как найти квартиру секре­таря по фамилии Потапенко. Я нашел эту квартиру. На пороге меня встретила девочка лет десяти, должно быть секретарская дочка, и сказала:

- Здравствуйте, заходите, заходите.

Она приняла меня за кого-то другого.

Я вошел в комнату, где за столом, повернутым так, чтобы всем был виден экран большого телевизора, сидело чело­век семь-восемь. На столе - тарелки, рюмки, бутылки с ви­ном.

Я оглянулся на дверь. Мне хотелось сбежать. Но парень в белой майке, так заросший рыжими волосами, что они оттопыривали эту майку на груди, встал из-за стола и недовольно спросил:

- Вы ко мне?

- Не знаю, - ответил я. - Вы Потапенко?

- Я.

Я не знал, что сказать, и молча смотрел на экран телевизо­ра. Там в решетчатом шаре мчались, пересекая друг другу до­рогу, два мотоцикла - в телевизоре нельзя было разобрать, какой марки. Какой-то сборной. Передавали цирковую про­грамму.

- Так что у вас?

- Понимаете… - ответил я. - Это, конечно, не ваше де­ло… Но просто…

- Хорошо, - сказал секретарь райкома. - Пройдем на балкон. Там поговорим.

Мы вышли на сплошь заросший настоящим виноградом бал­кон. Между листьями свисали большие синие грозди, покрытые матовым налетом.

- Как твоя фамилия? - спросил секретарь.

- Пузо, - сказал я. - Но дело не в этом… Секретарь хмыкнул и посмотрел на меня с интересом.

- А в чем же дело?

Я рассказал. Секретарь райкома комсомола слушал меня недовольно и встревоженно.

- А он что, комсомолец? - спросил он о Николае.

- Нет, - сказал я. - Беспартийный.

- Ну это неважно, - решил секретарь. - Ладно, сейчас что-нибудь предпримем. Ты поезжай туда, в дом, а мы что-ни­будь предпримем.

Я вернулся в Узкий переулок. Кто-то принес в комнату ки­парисовых веток и цветов. Хозяйка дома сказала, что они уже обмыли Николая. Он лежал на кровати одетый, в сером ко­стюме.

- У вас электрической бритвы нет? - спросила у меня хо­зяйка.

- Где-то тут она, - ответил я.

- Нужно бы побрить покойника.

Я промолчал. Я подумал, что это ни к чему. Да и не сумею я этого.

К десяти часам вечера приехали секретарь райкома комсо­мола и еще какие-то ребята, среди которых, как мне показалось, были и те, кто сидел у него за столом. Они сняли с грузовика гроб.

- Я не спросил, какой у него рост, - отозвав меня в сто­рону, сказал секретарь. - Взяли самый большой. Пришлось из дома вызывать начальника этой конторы. В общем, все в поряд­ке. На кладбище тоже выделено место. Завтра похороним. Го­воришь, хороший был парень? - спросил секретарь так, слов­но для недостаточно хорошего парня жалко было бы всех этих усилий.

- Нормальный, - ответил я.

Как я мог объяснить, каким был Николай. Вот уж вправду, как говорит моя мама: "Бог, як дає, то не мірить, а як бере, то не жаліє" .

С самого утра жара была такая, что просто дышать нечем. Я все-таки надел поверх рубашки свою черную кожаную курт­ку. Мне казалось, что не годится в одной рубашке сопровож­дать на кладбище мертвого друга.

Секретарь райкома Потапенко приехал на "Москвиче", но потом пересел вместе с нами в грузовик, куда поставили гроб.

Лена не плакала. Мне просто казалось, что она никого не видит. Она надела на свое платьице сверху такой серый плащ-пыльник, и его надувало ветром, когда мы, придерживаясь за борта, стояли в грузовике. У ребят, приехавших с секретарем райкома, были серьезные, грустные лица, и все-таки каждый из них непроизвольно поглядывал на часы - не потому, что они куда-то особенно спешили, а потому, что им хотелось, чтоб все это скорей кончилось. Мне тоже этого хотелось.

Мы опустили гроб в могилу, а затем стали бросать на крыш­ку комья глины из кучи, которая лежала рядом с ямой. Стран­ный обычай. И противный. Но мы бросали глину, а потом моги­лу засылали два кладбищенских работника.

- Я хочу сказать несколько слов, - строго поглядел на нас всех Потапенко. Он зачем-то подтянул узел галстука и про­должал, глядя за наши спины: - Умер наш товарищ, человек, который мог бы принести еще много пользы нашей Родине. Для тех, кто близко знал его, - это огромное горе, это великое несчастье. Но и для нас, людей, которые не встречались с ним, это тоже горе, это тоже потеря. Мы живем в такое время, ког­да наша советская наука делает гигантские шаги вперед, позна­ет непознанное. И мы скоро обязательно получим в руки на­дежное средство борьбы с болезнью, от которой умер наш товарищ… - Он на секунду задумался, но так и не вспомнил фамилии. - И тогда такие несчастные случаи станут невозмож­ными. Спи спокойно, дорогой товарищ!

Утирая затылок носовым платком, секретарь райкома ком­сомола подошел ко мне и решительно сказал:

- Это все. Жену вашего друга и вас отвезет домой моя ма­шина. Шофер знает. До свидания.

Он пожал мне руку, подошел к Лене, сказал ей, что нужно крепиться, и ушел вместе со своими ребятами. Я так и не по­знакомился ни с одним из них.

Я хотел уехать в тот же день, но было еще много возни с вещами, которые нужно было сдать в багаж.

- Может, лучше тебе поездом? - спросил я у Лены. - Все-таки дорога…

- Нет, нет, - испугалась Лена. - Я с тобой. Пожалуйста.

- Ладно. Только надень какую-нибудь кофту и плащ.

- Хорошо, - согласилась Лена.

- И еще одно… Так уж у нас получилось… Я понимаю - не время сейчас об этом… Но я хочу, чтоб ты знала. Я тебя не оставлю, пока ты сама этого не захочешь. Об этом говорил со мной Николай. Перед смертью.

- Я знаю. Он и со мной говорил.

В глубине сада, у забора, я подкачал шины, подтянул болты. Вокруг гремели транзисторы. Где-то я слышал, что есть такое приспособление, небольшая коробочка: включаешь - и вокруг, в радиусе ста метров, все транзисторы перестают работать. Нужно бы узнать, как эта штука устроена, и самому смонтиро­вать.

За штакетником с кем-то разговаривала соседская старуха.

- Похоронили, как собаку, - донеслось до меня.

"Почему, как собаку? - думал я. - Что оркестра не было? Венков? Какое это имеет значение?"

Я закончил работу. Поднял свою черную кожаную куртку, которую бросил на траву. Справа, на белом витом погончике, я увидел след коричневой краски - все, что осталось от друга. След отпечатался на погончике, когда мы грузили гроб на ма­шину.

А действительно, какой во всем этом смысл? В этой жизни? Неужели только в том, что, как безумные мотоциклисты, мы мчимся к черной бездне со скоростью четыре тысячи пятьсот ударов сердца в час?

Я вел мотоцикл бережно, на обгон не шел, много глядел по сторонам. Даже притормаживал. Я впервые в жизни побы­вал в Крыму и ничего не успел тут рассмотреть.

Сейчас мне казалось, что я узнаю эти места - я видел их в кинофильмах, на каких-то открытках. Все было очень похоже и очень знакомо, только краски были другие - не такие яркие,более привычные. Впрочем, решетчатая ограда маленького ка­фе, возле которого мы остановились, чтоб напиться воды, была увита "крученым панычем", но цветы его были раза в три боль­ше, чем у нас, и какого-то глубокого, не голубого и не синего, а особенного цвета, такого бархатистого оттенка, что я поду­мал: хорошо бы достать семян и попробовать вывести у нас на балконе. Я поговорил об этом с буфетчицей, но она сказала, что из этого ничего не получится, уже пробовали, и оказалось, что такие цветы растут только на юге. К тому же это не "круче­ный паныч", а ипомея.

Справа от шоссе по дороге в Симферополь я нашел по пу­теводителю и показал Лене горную гряду Демерджи, или, как ее еще называют, Екатерингоры. Вершина этой горы, как указывалось в путеводителе, похожа на бюст царицы Екате­рины.

- Похоже? - спросил я у Лены.

- Нет, - ответила она и зябко передернула плечами.

"Давай, проходи спокойно!" - подал мне сигнал рукой во­дитель новенького, чистенького львовского автобуса, когда я шел на обгон. Хороший парень. С его высокого места лучший обзор. И вообще, сигнал рукой - это не то, что мигалки. Это вроде как за руку поздоровался.

А навстречу мне шел новенький "мерседес", раскрашенный абстрактными пятнами, обрамленными яркими цветами, как на женском платке. Это надо же.

За Симферополем в поле работали одни женщины - уби­рали какое-то растение вроде кукурузы. Я остановил мотоцикл у обочины и подошел к ним.

- Что за продукт у вас?

- Ворсовальная шишка, - ответила большеглазая серьез­ная девочка.

- А для чего эта шишка?

Никогда не предполагал, что детали машин можно выращи­вать в поле. Девочка, а потом к ней присоединилась еще какая-то тетка рассказали, что на ткацких фабриках есть ворсоваль­ные машины, которые наводят ворс на шерстяные ткани. И глав­ной деталью в машинах являются эти шишки, похожие на по­чатки кукурузы, только поменьше. Раньше мы их покупали за границей, а теперь сами производим. На них такие крошечные эластичные крючочки. Их пытались заменить в машинах про­волочными, но пока не получилось.

Они подарили нам с Леной на память пару таких ворсоваль­ных шишек.

Мы уже давно миновали Крым, трасса Симферополь - Мо­сква тянулась среди ровных хлебов, и вдруг недалеко от доро­ги я увидел небольшое озерцо, луг, а на лугу косил парень - ровными полукружиями взблескивала коса. И остро и странно вспомнилась мне песня, которую пела мама:

По-над лугом зелененьким,
По-над лугом зелененьким.
Брала вдова льон дрібненький.

Как я тогда подумал? Что вдова молодая, что она, может быть, такая, как Лена. И вот Лена в самом деле вдова. И едет за моей спиной на мотоцикле. И я действительно собираюсь на ней жениться, как этот Василий из песни. И моя мама тоже будет против. Она наверняка будет против. Уж ей-то Лена не придется по сердцу.

Вчарувала мужа свого,
Вчарувала мужа свого,
Причарує и сина мого,

звучал у меня в ушах голос мамы. И все-таки последними сло­вами в этой песне были:

А я чарів не боюся,
А я чарів не боюся,
Та й на вдові оженюся.

Я все силился и не мог вспомнить: пела мама эти последние слова, которые словно предугадывали мое будущее, или не пе­ла? Сейчас мне казалось, что не пела. И думалось, что не пела она этих слов именно потому, что не хотела, чтоб даже в песне сын не послушался своей матери и женился на вдове.

"А может, она и в самом деле умеет отгадывать судьбу, - удивленно подумал я. - Может, гадалкой была не случайно?"

Лена из-за моей спины время от времени подставляла лицо ветру. Она наклонялась набок и, зажмурив глаза, ловила ветер полуоткрытым ртом. Я никак не мог заставить ее поесть - она будто бы и отошла немного, но ни минуты не могла побыть без меня и, когда к ней подходили чужие люди, сразу замыка­лась и смотрела на них, как зверек, который очень чего-то опа­сается.

В Полтаве мне хотелось посмотреть памятник в честь этого знаменитого Полтавского сражения. Лена, конечно, предпочла бы ничего не осматривать, но, так как оставаться одной ей было совсем невыносимо, она попросилась со мной.

В центре Полтавы стоит колонна с орлом. Это и есть памят­ник Славы в честь победы русских войск в Полтавской битве. А в сквере Котляревского - новый памятник солдатской Сла­вы. Это парадная аллея, справа - гранитные плиты над моги­лами, на каменных глыбах высечены эмблемы родов войск. К монументу ведут гранитные ступени, а сам монумент - это обелиск из гранита высотой с восьмиэтажный дом, рядом с ним шестиметровая фигура солдата, который держит в руках щит с гербом Полтавы. Горит огонь Вечной славы.

За Полтавой я немного нажал. Хорошо шла машина - за всю дорогу мой двигун ни разу не перегрелся, не закапризни­чал. Добрый зверь, а не механизм.

Я рассчитывал, что в Киев мы вернемся еще засветло, но мы не доехали до Броваров, а уже стало совсем темно. Я зажег фару, тополя по обе стороны дороги, словно подрезанные све­товым лучом, резко наклонялись и падали навстречу, шоссе под колесами шуршало и постреливало щебнем. Впереди над ле­сом взошла луна. Встречные машины и мотоциклы, пригасив дальний свет, проносились мимо с тем особым звуком, который слагается из моих восьмидесяти километров в час и встречных восьмидесяти километров.

И вдруг я невольно стал тормозить: навстречу нам в луче нашей фары неслись призраки; они плавно взмахивали, руками и мчались над шоссе, могучие и невесомые.

- Что это? - испугалась Лена.

Я остановил мотоцикл поближе к обочине. Я не знал, что это.

Призраки подлетели ближе, и я увидел, что это люди, ко­торые, взмахивая руками, непонятным образом летят, почти не касаясь шоссе.

Но на одном из них я рассмотрел роликовые коньки, затем увидел, как другой уцепился за багажник проезжавшего мото­цикла, и понял, в чем дело. Это была тренировка лыжников. Их разгоняли по шоссе мотоциклы, а затем они летели по инерции.

- Тренировка лыжников, - сказал я Лене. - Видишь, они на роликах.

- Как привидения, - выдохнула Лена и прижалась ко мне так, словно хотела во мне скрыться, как в тот вечер в саду перед домом, где умирал Николай.

Это все совсем не просто. Ей всего три года. Ей еще нет трех. Но я совершенно не понимаю, о чем она думает. И мне очень неловко, когда Лена говорит ей: "Это твой папа", - что­бы приучить ребенка к тому, что я отец. Она меня уже назы­вает "дядя папа".

А Ленины родители, глядя на это, не нарадуются. Я вижу, как они переглядываются, растроганно и счастливо улыбаясь. Меня никогда еще так, наверное, не любили и так за мной не ухаживали, как здесь. У них дома не курят, а я курю. Так по всей квартире понаставили пепельниц. Я утром даже в ванной увидел пепельницу: может, мне придет в голову закурить, ле­жа в ванне.

Квартира у них большая - четыре комнаты - две из них, самые лучшие, выделили нам с Леной, но при этом теща Анаста­сия Львовна с самого начала настояла, чтоб одна из этих ком­нат - она выходит окнами в парк - была моим кабинетом. Когда я устраиваюсь в этом своем кабинете на тахте даже с на­шей многотиражкой "Завод заводов", все в квартире затихают, тесть Анатолий Петрович выключает телевизор, Анастасия Львовна уводит к себе нашу Маринку.

Во время обеда теща следит за моим лицом - вдруг мне что-нибудь не понравится, и приходится хвалить даже фасоль, которую дома я никогда не ел: и батя и я не любим фасоли.

Анатолий Петрович разговаривает со мной об истории, фи­лософии, литературе. Когда приходят гости - профессора, чле­ны-корреспонденты, академики, имена которых можно найти в списках редколлегий многих научных журналов, - они очень внимательно выслушивают мои высказывания. Если бы кто-ни­будь из них попробовал поговорить о металлообрабатывающих станках, в которых они понимают, наверное, столько, сколько я в летописях и хрониках, я бы не относился так мирно к их рас­суждениям.

Собственно говоря, пока у Анатолия Петровича и Анастасии Львовны есть только два пункта для огорчений. Первый из них - мотоцикл. Анатолий Петрович сразу же заявил, что купит для нас с Леной машину. Но я должен раз и навсегда отказаться от мотоцикла, потому что они с женой уже пожилые люди и мысль о том, что я где-то лежу с разбитым черепом, не будет девать им покоя.

Ну что можно было на это сказать? Я ответил, что мне не­много осталось, чтоб дотянуть до мастера спорта, что по ста­тистике мастера спорта - мотоциклисты разбиваются так же редко, как академики лишаются своих ученых званий, что я буду ездить осторожно и, главное, что машина нам с Леной совер­шенно не нужна.

Анатолий Петрович расстроился, но вида не подал и сказал, что не считает это последним словом.

- Стремясь избавиться от реальной опасности, - заметил Анатолий Петрович, - люди часто объявляют ее просто несу­ществующей. Это относится не только к мотоциклу. Поэтому я позволю себе еще возвратиться к этой теме.