Весёлый Роман - Владимир Киселев 26 стр.

- "Паннония". Мотор. Двигатель. Понимаете, я выключил зажигание, - он показал мне вынутый ключ, - а он по-преж­нему крутится…

Я знал, что, если удержу сейчас смех, на всю жизнь могу стать заикой или начать дергать головой. Эта взбунтовавшаяся "Паннония" и ее перепуганный хозяин рассмешили б и царевну Несмеяну. Но я удержался.

- А почему бы вам для начала не снять колпачок со свечи?

- Ох!.. Я так, знаете… Не сообразил. Решил ждать, пока бензин выработается. А у меня почти полный бак. Ну конеч­но, нужно отключить свечу…

Я сбросил колпачок. Двигатель чихнул и умолк.

- Спасибо… А что же теперь делать?.. Меня снова стал разбирать смех.

- Сейчас посмотрим.

"Паннония" получает ток от магдино - магнето с махо­виком. Я снял фару и правую крышку картера и стал искать обрыв в цепи зажигания.

- Вы не приземлялись? - спросил я.

- Как приземлялся?

- Мотоцикл у вас не падал?

- Нет. А что такое?

- Тут обрыв.

Я пошел к своему буланому коньку, достал нож, изоляционную ленту и срастил провод. Двигатель легко завелся. Вынул ключ - сразу заглох.

- Ох, спасибо! - благодарно посмотрел на меня владелец "Паннонии". - Я думал, с ума сойду… Представляете, не мо­жешь остановить мотор… Вы механик?

- Нет, - ответил я. - Где уж мне… Просто давно езжу. А вы кто?

- Архитектор.

- Так это вы реставрируете Cnaco-Преображенский собор? Что ж тут реставрировать?..

- Какой собор?

- Да этот. - Я кивнул головой.

Архитектор даже присел и стал хохотать как сумасшедший. Из-под очков у него лились слезы, оставляя следы на запылен­ном лице.

- Какой собор… Ох, извините… Не могу. Разве это Спасо-Преображенский? Он в другом месте. Это просто церковь. Цер­ковь, а не собор…

Смешливый архитектор мне попался. Большой весельчак. Посмотрел бы он на себя в зеркальце заднего обзора, когда его "Паннония" не хотела выключаться… Может, тогда мы бы вместе посмеялись.

Есть такая старая украинская песня:

Як ішов я з Дебречина додому,
Зайшла мені чорна кура дорогу.
Іди, іди, чорна куро, додому,
Не заважай, не заважай по дорозі нікому .

По пути от Чернигова до Залесья мне много раз преграж­дали дорогу куры. Но среди них не было ни одной черной или пестрой. Все белые, небольшие, пугливые. По-моему, такой сорт называется леггорны. Или, вернее, не сорт, а порода. Ин­тересно, почему на Черниговщине перевелись все цветные куры?

Хотя мне лично куры по дороге не мешают. У меня против них есть средство. Я недавно пристроил к выхлопной трубе сирену. Ее сконструировали мы с Вилей, а я уже сам изготовил две штуки по нашим чертежам. Это адская машина. Воет она так, что кровь в жилах леденеет. Что там куры - все машины на дороге сворачивают к обочине. В городе, конечно, за такую штуку отобрали бы права, но на шоссе это пока сходит с рук. Я ее не очень часто включаю, но, когда проносишься по селу, где за каждым плетнем тебя подстерегает авария, где коровы так привыкли к машинам, что обращают на них внимания не больше, чем на мух, а мотоциклиста норовят на ходу боднуть рогами, эта штука очень полезна.

Взвыв сиреной на собак, которые почему-то улеглись спать в пыли прямо посреди улицы, - они с перепугу разлетелись в стороны, как куры, и ни одна даже не залаяла, - я въехал в За­лесье. Только здесь я попробовал представить себе, как я встре­чусь с этой девочкой, Людой Петренко, что скажу ее родите­лям. До сих пор мне как-то не хотелось об этом думать, и я, как всегда в таких случаях, постарался отложить это на послед­нюю минуту - вдруг что-нибудь само придет в голову.

Сейчас я это представлял себе примерно так.

Вот вхожу я в дом. На пороге меня встречает пожилая жен­щина, изможденная полевыми работами, - мать Люды Пет­ренко.

- Здравствуйте, - говорю я.

- Здравствуйте. Вам кто нужен?

- Я хотел бы с Людой повидаться. Я читал в газете о ее выдающемся подвиге, а поскольку я член комсомольского бю­ро, так я хотел с ней познакомиться как комсомолец с комсо­мольцем.

- Пожалуйста, - говорит мать Люды, - заходите.

В комнате я вижу Люду - высокую девушку с русой косой и голубыми глазами. Одна щека у нее черная от ожога, лицо искривлено. И она старается держать его так, чтоб быть к при­сутствующим здоровой стороной. Но мне это теперь неважно. И ищу в девушках душевную, а не телесную красоту.

- Здравствуйте, Люда, - говорю я. - Мне очень прият­но видеть вас и познакомиться с вами.

Она мне протягивает руку, я ее пожимаю и говорю, что хо­тел бы с ней побеседовать. Мы уходим в "садок вишневий коло хати" . Ну а там уже все будет зависеть, так сказать, от даль­нейших обстоятельств.

Наш парикмахер Миша любит рассказывать такой анекдот: "Это правда, что Абрамович выиграл по лотерейному билету "Волгу"?" - "Правда. Только не по лотерейному билету, а в преферанс, и не "Волгу", а пять рублей, и не выиграл, а про­играл".

Прежде всего пацаны, у которых я спросил, где живет Лю­да Петренко, радостно закричали, что к Люде снова приехал корреспондент, и, пока я добрался до дома Петренко, а он был на краю села над речкой, меня уже встречали как корреспон­дента. Затем оказалось, что Люда еще в школе, но скоро придет. А сверх всего Людину маму можно было бы показывать на конкурсе красоты, если бы такие конкурсы проводились на Украине. Мне, правда, не нравятся полные женщины, а она была не просто полной, а, пожалуй, толстой. Но у нее было такое красивое круглое лицо, и такие брови стрелочками, и такие чер­ные волосы, заплетенные в косу и короной уложенные на голо­ве, и такой особый, матово-смуглый цвет кожи, и такие ясные карие, словно только что умытые глаза, что хоть пиши с нее картину. И одета она была по-праздничному - в такой выши­той красным и черным блузке и в кофте из зеленого бархата.

Наш парикмахер Миша - самый трезвый человек из всех, кого я знаю, - часто повторяет: "Если тебе понравилась де­вушка настолько, что ты имеешь серьезные намерения, преж­де всего познакомься с ее мамой. И твердо помни: твоя жена в будущем станет точно такой, как сейчас ее мама. У нее будут такие же морщины, и такой же голос, и такие же движения, и даже такие же взгляды. Поэтому серьезно взвесь - сможешь ты жить с такой женой, как твоя будущая теща, или не смо­жешь. Если не сможешь - откажись от своей девушки, и тебе в будущем не придется платить алименты".

Ну у этой Люды Петренко была подходящая мама. Да и ба­тя подходящий.

Здоровенный дядька с черными, по-казацки опущенными вниз усами, с обветренным добрым лицом, гром­ким голосом и той улыбкой, которая иной раз бывает на лицах хороших людей - так, от ничего.

И усадьба у них была, как у нас говорят, словно писанка . Хата - каменная, под черепичной крышей, с таким помещени­ем на втором этаже, вроде мансарды, вокруг хаты сад с де­ревьями как на подбор - вишен, слив, груш, яблок столько, что листьев не видно. В сад меня и проводили за столик, окру­женный врытыми в землю скамейками, и немедленно на столи­ке появилась миска с помидорами, тарелка с крупно нарезан­ным салом, вареники с творогом и глиняный кувшин с напит­ком, о котором я только в книгах читал, но никогда его не про­бовал. Это называется мед. Непонятная такая штука - слад­кая, вкусная и крепкая немыслимо.

Ни о чем они меня не спрашивали, и только, когда я навер­нул полную миску вареников и, похваливая, допивал уже тре­тий стакан этого меда, Людин отец сказал:

- Так давайте ж познакомимся. Меня, к примеру, зовут Илья Гордеевич, а жену мою - Оксана Митрофановна, а вас?

- Роман, сын Алексеев, - ответил я привычно, а потом уже добавил: - А фамилия у меня такая, что я ее раз скажу, и вы уже никогда ее не забудете. Пузо.

Илья Гордеевич переглянулся со своей Оксаной Митрофановной, но ничего не сказал. Это у меня отличный тест. Если человек не пошутит насчет моей фамилии, не скажет дурацкого каламбура, то можно быть уверенным, что это человек дели­катный.

- Очень приятно познакомиться, - сказал Илья Горде­евич. - Ну, я садовой бригадой в нашем колхозе заправляю, а жена моя птичницей, значит, трудится. А вы, извиняюсь, к при­меру, кем будете?

- Я рабочий класс.

Со мной произошла странная штука. Руки у меня двигались нормально. И меда я ни капельки не разлил, когда наливал се­бе в стакан новую порцию. И голова хорошо работала. Толь­ко что-то такое случилось с ногами. Ноги у меня словно отня­лись, и, когда после слов "я рабочий класс" я хотел привстать, чтобы поторжественней объяснить, какова роль рабочего клас­са в прогрессе, я почувствовал, что не могу этого сделать, и очень удивился.

- Я работаю на станкостроительном заводе. Наладчиком. А наши станки в условиях современной техники… Что это у вас за мед? Какой-то он хмельной вроде…

- Есть в нем немножко, - скромно сказал Илья Горде­евич. - По какому же вы, к примеру вопросу приехали на сво­ей "Яве"?

- Вопрос ясный, - ответил я. - Хочу жениться на вашей дочке Людмиле. Это ничего, что она еще в десятом классе учится. Я, если нужно, и подождать могу. Пока она школу закон­чит, или там университет, или еще что-нибудь.

У меня была ясная голова, но говорил я черт его знает что. Язык мой сам произносил такое, чего я от него не ожидал. Я с опасением посмотрел на Илью Гордеевича. Если бы он меня взял за ворот и потащил к калитке, я бы и сопротивляться не мог - ноги меня совсем не слушались.

Но Илья Гордеевич снова переглянулся с Оксаной Митрофановной, отпил из своего стакана глоток меда, погладил усы и сказал рассудительно:

- Это дело хорошее. Только пусть дочка свое слово скажет. А пока поживите у нас, вы с нами, так сказать, познакомитесь, а мы с вами, а там уж, как говорится, как пан-бог дадут. А сей­час, может, отдохнете с дороги?

Я говорил, что совсем не устал, что на мотоцикле я не устаю, а, наоборот, отдыхаю - такой я человек, что меда я могу весь кувшин выпить и ничего со мной не случится, что я даже, когда еще в школе учился, как-то борного спирта выпил, который ба­те для компресса выписали, и то со мной ничего не случилось, но меня все-таки проводили на второй этаж, в маленькую, чистую комнату и показали на узкую кровать, застеленную белым покрывалом. Ну и качало же эту комнату. И дом. И всю землю. Хорошо, что я не подвержен морской болезни. Другого бы от такой качки наружу вывернуло. А у меня обошлось.

Проснулся я в сумерках. Открыл глаза, и увидел незнако­мую комнату, и никак не мог сообразить, где же это я очутил­ся. Голову трудно было повернуть. Вот уж правильно говорят - как чугунная. Все-таки я повернул голову и испугался. Я никак не мог понять, каким это образом меня занесло на тридцатый этаж неизвестного дома. Я-то ведь хорошо помнил, что не под­нимался ни по лестницам, ни лифтом. Но передо мной была распахнутая дверь небольшого балкона, расположенного на огромной высоте, потому что где-то далеко внизу и вдали вид­нелась незнакомая река, синели поля и леса.

Я заставил себя встать с кровати. Балкон выходил на обрыв над рекой. Дом с горных высот опустился на самую землю. Вместе с ним опустился и я, вспомнил, где я и что я говорил, и понял, что у меня только один выход: бежать. Как можно ско­рее бежать. Если я даже не выручу мотоцикла - черт с ним, с мотоциклом. И черт со мной. Так мне было стыдно, так мне было противно, что самое лучшее, что я мог бы сейчас сде­лать, это повеситься.

Рядом с балконом, который одновременно служил окном в комнате, где я спал, рос высокий старый тополь. Я посмотрел на тополь и решил, что если вылезть за деревянные перильца и прыгнуть вперед, то я как раз ухвачусь за ветки, а там по де­реву можно и спуститься. Но, с другой стороны, я представил себе, что через нижние окна увидят, как я спускаюсь по дере­ву, и решил, что этот выход мне не годится.

Я задумался о том, кому же могла принадлежать в этом до­ме комната, в которой я находился. В ней не было никакой, так сказать, индивидуальности. Кровать у стены, два стула, неболь­шой столик, на котором лежал только старый журнал "Огонек" с заполненным кроссвордом. На стене - портрет Шевченко без рамы, очевидно, вырезанный из журнала.

Я тихонько открыл дверь и на носках стал спускаться по кру­той лестнице.

- Добрый вечер, - услышал я голос Ильи Гордеевича. Ну как отдохнули? Пойдемте умоемся и сейчас вечерять будем.

Я в ответ пробормотал что-то вроде того, что я сыт, что спа­сибо, мол, и, проклиная про себя наше украинское гостеприим­ство, отправился вместе с Ильей Гордеевичем умываться к ко­лодцу за дом.

- Эй, дочка, рушник тащи! - закричал Илья Гордеевич после того, как вылил мне на затылок полведра ледяной коло­дезной воды.

Не разгибаясь, так, чтобы не залить водой штаны, и одно­временно поправляя рукой намокшие волосы, я посмотрел на угол дома, откуда должна была появиться Люда Петренко. И вдруг услышал за спиной совсем детский голос:

- Утирайтесь, пожалуйста.

Маленькая и худенькая девочка с коротко, по-мальчишечьи остриженными волосами, с серьезным и доверчивым выражени­ем лица протягивала мне вышитое с краев полотенце.

"Значит, у них есть еще одна дочка, - подумал я. - Млад­шая". Потому что не могла такая девочка вытащить из огня взрослую женщину и ее детей. Да и на лице у нее не было сле­дов ожогов. Это была явно другая.

Но когда я взял полотенце, то заметил, что на руке у нее кожа особенным образом стянута, и подумал: "Нет, это она".

- Тебя Люда зовут? - спросил я.

- Люда.

- Ну, здравствуй, Люда. Это я тебе писал. Меня зовут Ро­ман.

- Я знаю.

"Что она знает? - думал я. - Что я нахально заявил ее ро­дителям, что собираюсь жениться на их дочке, девочке, кото­рую я никогда не видел? Или что напился, как свинья, этого ду­рацкого меда и в пьяном виде болтал всякие глупости? Или что у меня сейчас единственное желание - если уж нельзя прова­литься сквозь землю, то как можно скорее вернуться домой, в Киев".

Но девочка смотрела на меня серьезно и доверчиво, я от­дал ей полотенце и пошел вслед за ней в дом. По дороге не удержался, спросил:

- Сколько ж тебе лет?

- Семнадцать. На Октябрьские праздники будет.

За ужином Илья Гордеевич вел разговор главным образом о международной политике. Оксана Митрофановна поддакива­ла ему и, в свою очередь, расспрашивала, не ездил ли я туристом за границу, и как там, не слышал ли я, за границей с го­стиницами - так же плохо, как в Киеве, или лучше. Затем она все-таки перевела разговор на то, где эти гостиницы в Киеве расположены, на какой улице я живу, большая ли у нас семья и квартира. Я отвечал обстоятельно, старался не хвастаться. На столе стоял кувшин, снова доверху наполненный все тем же медом, но на этот раз я был благоразумнее и ограничился тем, что налил себе полстакана и, похваливая, выпил. Стоящий на­питок. Хоть и вызывает тяжесть в голове, но сам же ее и сни­мает.

Люда слушала все эти наши разговоры молча, внимательно и серьезно, но, когда я разошелся и стал в лицах изображать, как следят за тем, чтоб к начальнику цеха Лукьяненко никто не обратился с какой-нибудь просьбой, и какое действие оказала моя новая сирена на сельских собак, лицо ее приняло особое выражение - напряженного внимания человека, который не хочет упустить ни одного слова. И вместе с тем - честное сло­во, это правда! - какой-то гордости. За меня.

Только в глазах у Ильи Гордеевича, который смеялся так, что ладонью утирал слезы, все равно то и дело появлялось вы­ражение оценивающее и трезвое: таков ли ты, парень, на самом деле?

Я "ударил в бубны ума своего" и рассказал о Виле. О том, как он учился плавать. Это совершенно неправдоподобная исто­рия, но я почти ничего не придумал.

Виля не умел плавать. И очень стеснялся этого. Когда мы собирались на Днепр, Виля всегда находил какую-нибудь при­чину, чтоб не ходить купаться, - то у него болят гланды, то ему нужно подготовиться к семинару на тему "Экзистенциаль­ный выбор и ценностная ориентация". Но после того как Виля отрастил себе бороду, он решил, что это его ко многому обя­зывает и прежде всего ему необходимо овладеть плаванием.

Как настоящий книжник, он сначала познакомился по учеб­нику с теорией плавания и проделал на полу все необходимые упражнения. На полу он отлично плавал и брассом, и кролем, и даже на спине. Затем он один отправился к Днепру, выбрал безлюдное местечко подальше от пляжа, разделся и, цепляясь руками за лозу, спустился с крутого обрывистого бережка. Ло­за у него в руках, понятное дело, обломилась. Виля окунулся с головой, и вся теория из этой его окунувшейся головы немед­ленно вылетела. Он пошел ко дну, оттолкнулся ногами, выныр­нул, снова пошел на дно, снова вынырнул. Мимо проезжала лодка, и Виля судорожно вцепился в борт.

"Веслом по пальцам захотел?" - спросил гребец, и Виля увидел, что это знакомый парень с нашего завода и из нашего мотоклуба, такой Вася Ступак. "Здравствуй, Вася, - сказал Ви­ля. - Как твое здоровье?" - "Что ты здесь делаешь?" - страшно удивился Вася. "Прогуливаюсь".

Вася катал двух девушек из нашего отдела технического кон­троля - брак замазывал. Им, конечно, показалось странно, зачем Виле волочиться за лодкой, но тут Виля, вдруг почувство­вав под ногами дно, отпустил борт, сделал несколько шагов к берегу, провалился в яму - и утонул. Вася не сразу понял, что имеет дело с утопленником, а когда наконец сообразил, Вилю уже потащило течением.

В общем, и Васе, и этим отэковским девушкам пришлось понырять, пока они его достали. Виля отлежался немного под кустом и вдруг увидел, что прямо к нему идет женщина с косой. Совсем такая, как изображали смерть на старых картинах. Поджав ноги, Виля ящерицей забрался в куст, в самые колюч­ки. Только там он сообразил, что это просто какая-то тетка собиралась накосить травы для своей козы. Странно подействовал этот мой рассказ про Вилю на Илью Гордеевича, на Оксану Митрофановну и на Люду. Прежде все они смеялись, а тут только улыбались как-то неловко. Может, потому, что им было непонятно, откуда мне известно, что Виля принял женщину за смерть, когда меня при этом не было. А мо­жет, и еще что-нибудь.

- А раньше вы в колхозе бывали? - спросил Илья Горде­евич, снова провожая меня на второй этаж в эту самую мансарду.

- Как вам село нравится?

- Очень нравится, - легкомысленно ответил я, - воздух…

- Воздух - это верно, - с разочарованием поддержал меня Илья Гордеевич.

- Кто у вас живет в этой комнате? - спросил я. - Никто не живет, - поспешил ответить хозяин. - Может, вам тут неудобно будет?

- Нет, - сказал я, - мне здесь очень удобно. - Спокойной вам ночи.

- Спокойной ночи.

Мне долго не спалось. Где-то недалеко женские голоса, три или четыре, тянули знакомую мелодию, а слов я не различал. Но я знал эту песню.