Весёлый Роман - Владимир Киселев 3 стр.

- В первом таксомоторном парке. Водителем.

Я сказал, что Виля учится на философском факультете. За­очно.

Сергей Аркадьевич посмотрел на Вилю сочувственно, как на больного.

Пришел батя. Мне он показался сегодня еще более худо­щавым и сутуловатым, чем всегда. Или это потому, что у нас сидел моложавый и роскошный Сергей Аркадьевич?

- Будем ужинать, - сказала мама. - Садитесь к столу, - добавила она, обращаясь к Сергею Аркадьевичу и Виле.

- Вы чем-то расстроены, дядя Алеша? - спросил Виля.

- Да нет… Чем же я могу быть расстроен? - как всегда, не сразу ответил батя.

- Может, на заводе?.. На нашей работе, к примеру, сто раз на день расстраиваешься. И хотя древнеримский фило­соф Эпиктет говорил: "В мире нет ничего такого, из-за чего стоит портить себе нервы", но сегодня и у меня терпение лоп­нуло.

- А что там у вас случилось? - спросил батя, переводя разговор на Вилю.

- Чисто философский спор. На профсоюзном собрании. У нас объявили борьбу с чаевыми. Чаевые унижают достоин­ство советского водителя и приносят убытки пассажиру. А тут как раз сел к моему напарнику, к Емельяненко, ты его зна­ешь, - обратился Виля ко мне, - один тип. Повез он его аж на Воскресенку. Тот платит, дает десятку. Сева ему сдачу до последней копейки. Тогда пассажир дает ему двадцать копеек. Сверх таксы. Емельяненко берет. Тогда пассажир за­являет: "Я инспектор, как вам не стыдно брать на чай, ваши права". И забирает права. Так спрашивается в задаче: кто же совершил аморальный поступок - этот инспектор или во­дитель?

- А как решило собрание? - спросил Сергей Аркадьевич.

- Правильно решило. - Виля намазал на хлеб масло и печеночный паштет, с интересом поглядывая на бутылку, кото­рую мама принесла из кухни. Это было шампанское. - Реши­ло, что инспектор этот зануда и провокатор. А Емельяненко дурак. Нужно чувствовать, кого везешь.

- Нужно знать и с кем едешь, - сказала мама. - От­крой, - обратилась она к бате.

- Давайте я, - вмешался Виля. - По новому методу. Без выстрела. Чем бы только проткнуть пробку? - Виля проткнул полиэтиленовую пробку штопором. - Так лишний газ выходит, и все в ажуре.

Виля стал разливать шампанское в бокалы.

- Мне не нужно, - неожиданно твердо сказал батя. - Этого не пью. Принеси-ка из холодильника, - сказал он мне, - чекушку.

Я принес запотевшую бутылку "Столичной".

- Там только поллитровка.

- Ну неважно… - ответил батя. - Может, водки? - обра­тился он к Сергею Аркадьевичу.

- Нет. Сердце не позволяет.

- Понятно, - не сразу сказал батя. - А тебе водки на­лить? - спросил он у Вили.

- Нет, я завязал. Мне это ни к чему, как передовому во­дителю. А как философу, тем более.

Избегая маминого взгляда, батя налил мне чарку водки.

- Ну что ж, будем здоровы. Философ.

Мы выпили.

- А как относится к вашим философским занятиям на­чальство гаража? - спросил Сергей Аркадьевич у Вили так, как спрашивают, когда молчать неловко, а говорить не о чем.

- Даже на Доске почета повесило, - ответил Виля. - Премии дает. Лишь бы я не выступал на собраниях. Потому что цитатами можно сказать такое, чего так никогда не ска­жешь. Я, например, процитировал на общем собрании древнегреческого философа Демокрита. Он говорил, что дуракам легче подчиняться, чем ими управлять. А попробуй собственными словами сказать о каком-нибудь начальнике, что он дурак?..

- Это верно, - согласился Сергей Аркадьевич.

- А как в Новосибирске… погода? - спросил батя, мед­ленно прожевывая колбасу.

- Такая же, как в Киеве… Примерно, - ответил Сергей Аркадьевич.

- Ага… А вы… я хотел спросить - в Новосибирске тоже много строят?

- Да. Большое строительство. Грандиозное, можно ска­зать.

- Это хорошо, - сказал батя.

Мне вдруг подумалось, что бате был явно не по нутру при­ход к нам зтого Сергея Аркадьевича. Мне показалось, что это ощутил даже Виля.

"Ревнует он маму, что ли? - с раздражением подумал я о бате. - Даже смешно".

Внезапно меня ожгла странная мысль.

- Когда вы последний раз были в Киеве? - невпопад обра­тился я к Сергею Аркадьевичу. Он что-то торочил о своем Новосибирске.

- Очень давно. - Сергей Аркадьевич помолчал. - И не­долго. В сорок втором.

- В сорок втором Киев был оккупирован. Немцами, - сказал я. - Я помню.

- Не все могут похвастаться тем, что помнят события, со­стоявшиеся до их рождения. Но Киев тогда действительно был оккупирован. И тем не менее мне пришлось тут побывать. С тех пор, правда, ваш город стал совершенно неузнаваемым. Побывал я недавно и в Берлине. Этого города я не видел с сорок пятого. И он тоже очень изменился.

- И в Федеративной Германии вы были? - заинтересовал­ся Виля.

- Нет. В демократической. Я ездил в командировку.

Мне показалось, что батя немножко захмелел.

- Мы победили, - сказал он, глядя перед собой. - А они побежденные. Но мы им даем жить. И западным, и восточ­ным. А если бы они победили? Как бы мы жили? Построили б мы тогда Киев заново? Пусть помнят об этом…

Хорошо все-таки чувствовать себя гражданином великой державы. Как-то крепче стоишь на земле.

Над тахтой у Веры, на мохнатом закарпатском ковре, яр­ком, как радуга, висит картина, которую я сам изготовил. Я стараюсь на нее не смотреть. По-моему, она настолько неприличная, что её нельзя людям показывать. Но Вера гово­рит, что этого все равно никто не понимает. И наверное, в са­мом деле никто не понимает. Даже Виктор - Верин муж. А это Верин портрет. Ее портрет без одежды.

Я не умею рисовать. Совсем. И как мне пришла в голову мысль сделать эту штуку, я и сам не понимаю. Просто я уви­дел у дяди Пети тонкую грушевую фанеру. Ею дорогую ме­бель оклеивают. Цвет этого дерева показался мне каким-то… Ну, в общем, каким-то знакомым. У Веры кожа такого стран­ного, яркого, словно освещенного изнутри цвета.

Я попросил у дяди Пети кусок этой грушевой фанеры и приготовил детали портрета. Прежде всего я обвел циркулем и вырезал небольшой круг. К нему я присоединил два узких конуса остриями вниз. Над кругом - конус побольше тупым концом вверх. Совсем маленький конус изображает шею, ров­ный кружок - голова, два конуса по бокам - руки.

Все восемь деталей я врезал в темную буковую доску, как научил меня дядя Петя, доску отполировал и покрыл про­зрачным лаком.

И вот теперь эта штука висит у Веры. И где… Над тахтой. Это уж чересчур. Хорошо, она хоть не говорит, кто это сде­лал, а утверждает, что купила ее в Закарпатье. Она даже где-то откопала слово "интарсия" - оказывается, картины из де­рева имеют специальное научное название.

Все, кто к ней приходит, считают, что это какая-то абстрак­ция. Но я-то хорошо знаю, что это никакая не абстракция, а совершенно реальная вещь с точнейшим соблюдением всех пропорций. Это Верина схема. Она именно так устрое­на. Уж я-то это хорошо знаю. Может быть, даже слишком хо­рошо.

Вера говорит, что это результат занятий гимнастикой. Эти пропорции. Она увлекалась легкой атлетикой. Но мне кажется, что это все так у нее от природы. Впрочем, я никогда не ви­дел, как это у других. Да и с ней в таких случаях я всегда за­крываю глаза. Она помирает со смеху и требует, чтобы я смотрел на нее. Но я закрываю глаза. Я не могу иначе.

Я не знаю, как все это получилось. Я подкатил на мотоцикле к дому, а она как раз вышла из нашего подъезда. Я совсем не собирался с ней заговаривать и вдруг спросил:

- Это вы по телефону вызывали такси?

У нее в глазах что-то дрогнуло. Но она не удивилась моему вопросу.

- Я.

Черт побери! Я никогда прежде даже не слышал ее голоса. У нее был хрипловатый, какой-то мальчишеский голос.

- Тогда садитесь. Счетчик включен.

Она села сзади на седло. Я не ожидал этого и растерялся:

- А куда везти?

- Куда хочешь. Тебя Ромой зовут?

- Роман.

- А меня Вера. Поехали.

Она сразу заговорила со мной на "ты", а я ей говорил "вы". И в этом не было ничего странного, ведь она была на­много старше меня, на целых семь лет, и у нее были муж и ре­бенок, и еще совсем недавно я таким женщинам говорил "тетя".

- Держитесь, - буркнул я и крутнул свою катушечку, свой регулятор газа.

Я ничего не подозревал и все-таки почему-то волновался. И на площади Ленинского комсомола я пошел на двойной обгон - троллейбус и автобус шли впритирку. Регулировщик засвистел. Мне очень не хотелось останавливаться, но я за­тормозил и попросил Веру подождать, пока с меня будут снимать стружку.

- Привет, привет, - сказал регулировщик. - Давно не виделись.

Я ни разу в жизни не видел этого старшину и сообщил ему об этом, но регулировщик в ответ только покачал головой:

- Бросьте, бросьте, гражданин. Человек, который так нахаль­но идет на двойной обгон, не мог со мной не встречаться.

Он долго и придирчиво рассматривал мои права. Я пере­таптывался на месте. Я думал, он сейчас пробьет компосте­ром квадратик номер два на моем талоне. "За недозволенный обгон". У меня уже был один прокол.

- Ничего, подождет. Первый раз с этой девушкой, - утвердительно сказал старшина.

- Первый, - ответил я. И не удержался, спросил: - А от­куда вы знаете?

- Мне все известно… По обгону.

В конце концов он взял с меня рубль штрафа так, словно сделал большое одолжение.

- Не хочу портить настроение для первой прогулки.

Я получил квитанцию и так рванул потом с места, что ду­мал, он снова засвистит мне вслед, но обошлось.

Сквозь листву сада над Аскольдовой могилой едва прогля­дывал далекий Днепр, так густо переплелись ветви, пенсионе­ры играли в шахматы, а их малолетние внуки кидались друг в друга песком.

- Странно, - сказала Вера. - Если бы ты со мной не заговорил, я бы сама это сделала. Я дала себе слово, что сегодня я подойду к тебе. Я почти час ждала в подъезде, когда ты подъедешь.

- Почему? - глупо спросил я.

- Разве знаешь "почему"? Ты можешь объяснить, почему ты обратился ко мне?

- Нет, - ответил я. - Но вы…

- Говори мне "ты". Что ты хотел сказать?

- Да нет, ничего, - пробормотал я, вдруг сообразив, что чуть не сморозил глупость.

- Тогда поехали.

- Куда?

- Ко мне.

Я поехал другой дорогой - через Печерск. Мне почему не хотелось снова встречаться с этим регулировщиком. Я въехал прямо в наш двор и поставил мотоцикл в гараж. Та­кая будочка из шелевки. Овчарке в ней было бы не очень про­сторно. Все время я поглядывал на наше кухонное окно - не покажется ли в нем мама, но все обошлось. Мы поднялись в лифте на седьмой этаж, мимо нашей двери. Мы живем на третьем.

- Витя в командировке, - сказала Вера, вставляя ключ в замок. - Ты бы хотел сейчас с ним встретиться?

Я промолчал. Пока я не видел ничего плохого во встрече с ее мужем. И все-таки даже тогда я предпочел бы не встре­чаться.

- Ты с ним знаком? - спросила Вера, что-то делая с зам­ком изнутри двери.

- Знаком, - ответил я.

Кто же не знал ее мужа, разрядника по фехтованию на саблях. О нем и Вере во дворе говорили "красивая пара". В нашем дворе их очень уважали. За Виктором Алексеевым, ее мужем, рослым худощавым парнем мальчишки ходили толпой.

- Что это ты так помрачнел? - спросила Вера. - А я счи­тала тебя веселым парнем. Я так и звала тебя про себя "ве­селый Роман".

- Бывают и невеселые романы, - ответил я ей в тон.

- Возможно, бывают, - согласилась Вера. - У меня в этом отношении пока небольшой опыт… Иди мой руки, и будем обедать. Если только это можно назвать обедом.

Обед состоял из одних закусок, которые Вера достава­ла из холодильника и раскладывала на тарелки - колбаса, ветчина, сыр, консервы, какая-то острая маринованная рыба.

- А это, - огорченно сказала Вера и поставила на стол вазочку с чем-то вроде крема, - фондю Франш-Конте. Замечательная французская закуска. Только немного пригорела. Попробуй.

Я положил себе на тарелку немного этого фондю и по­пробовал его.

- А что это?

- Вино, чеснок, швейцарский сыр, яйца, масло. Нравится?

- Интересная еда.

Фондю напоминало по вкусу подгоревшую манную кашу, только с чесноком.

Вера налила половину бокала шампанского и долила до­верху коньяком. Это мне. Себе она налила только шампан­ского.

- Чин-чин, - сказала она. - Чин-чин. Так итальянцы чо­каются.

Я поднял свой бокал, и мы чокнулись. Хрусталь зазвучал глухо, как деревянный, может быть, потому, что в вине было много пузырьков. Моя смесь показалась мне совсем некрепкой и невкусной, но я почувствовал, что кровь сразу прилила к ли­цу. И я стал необыкновенно разговорчив, рассказывал смеш­ные истории и все говорил, говорил, как бы пытаясь оттянуть минуту, когда придется заговорить о другом, а я не знал, как это сделать, и боялся, и не понимал, зачем это ей; а она сме­ялась и радовалась моим шуткам, и, как мне казалось, тоже волновалась, и все подливала в мой бокал эту смесь, которая теперь казалась мне удивительно приятной.

Затем она предложила:

- Закурим?

Я вынул из кармана сигареты. Она взяла у меня из рук пачку, достала две сигареты, зажала обе губами, прикурила одной спичкой и одну из сигарет, чуть измазанную на конце помадой, протянула мне, а второй запыхала сама, отгоняя дым левой рукой. Мне показалось, что она вообще не ку­рит, потому что она не вдыхала дым, а только набирала его в рот и выпускала, но после я узнал, что она всегда так курит.

А потом, когда я погасил сигарету, произошло все это, и все это было сплошным сумасшествием, я много об этом слышал от товарищей и даже читал в книгах, но это было совсем непохоже. До сих пор я не знаю, так ли это бывает у других людей. Об этом ни с кем нельзя поговорить. Даже с самым близким другом.

Во всем этом не было ничего нежного, а было только же­стокое и прекрасное. Нежность была потом.

Было уже около пяти часов утра, когда я проснулся. Каза­лось, что воробьи щебечут в комнате и что их щебет вместе с утренней прохладой соединяет комнату со всем земным пространством. И еще какой-то особый, какой-то свежий и про­хладный запах…

"Что же это такое? - старался я понять. -Что это в ком­нате? Этот запах? Вот так, наверное, должно пахнуть, когда человеку очень хорошо. Но что же это?.."

Я осторожно, чтобы не разбудить Веру, сдвинул легкое, в красных и синих узорах одеяло, встал, надел рубашку и по­дошел к окну.

Ветви высокого старого клена - он достигал пятого эта­жа - шевелились, покачиваясь, под огромной стаей воробьев. На окно сел сизый голубь, доверчиво посмотрел на меня, по­кивал головой, отошел к краю и скользнул вниз, неторопливо разворачивая крылья.

"Что это такое?" - думал я, вбирая носом прохладный и прекрасный запах.

И вдруг увидел. На столе лежал разрезанный пополам арбуз с красной мякотью и лакированными черными семечками.

- Если захочется пить… - сказала вечером Вера. - Посмот­рим, какой он.

"Это арбуз, - понял я. - Как же я прежде не замечал, что он так пахнет?"

Я оглянулся на Веру. Она лежала, укрытая до горла одея­лом в красных и в синих узорах, лицо было спокойным, глаза закрыты, и волосы лежали на подушке так, словно их специ­ально так красиво расположили.

- Иди сюда, - сказала она, не открывая глаз.

Я одним движением, выворачивая наизнанку, снял рубашку и подошел к тахте.

Потом я снова задремал. И вдруг меня словно что-то толк­нуло. Я быстро вскочил, и, не глядя на Веру, стал одеваться, и не знал, что говорить.

- Боишься? - сказала она.

- Да нет, чего мне бояться? - Я улыбнулся натянуто, по­тому что боялся.

- Ну что ж, иди. Завтра увидимся. Или, вернее, сегодня, потому что завтра теперь уже будет послезавтра. Ты меня поцелуешь на прощание?

Я поцеловал ее и ушел.

Тихонько, на носках, я спустился по лестнице и открыл дверь ключом. В передней стояла мама.

- Подойди сюда, - сказала она.

Я подошел, невольно потянув руки к лицу.

- Опусти руки.

Я опустил. И тогда она наотмашь дала мне такую поще­чину, что мне показалось, будто на меня молот обрушился. Тяжелая рука у нашей мамы. Не женская.

- Постой, - сказала мама и на этот раз ударила меня левой по другой щеке, а левой у нее получилось уже не так сильно.

- Рано ты пакостничать начал. Пойди в ванную, отмойся, а потом мы с тобой поговорим.

Я отправился в ванную.

Нежная тополевая горечь придавала воздуху особый вкус и даже цвет. Аллея была безлюдной. Только невесть как сюда попавшие пацаны - одному лет десять, а другому и того меньше - спорили под одним из тополей.

- Это дерево - десятиэтажное.

- Нет, семиэтажное.

Деревья они мерили этажами. Городские дети.

- Дедушка! Сколько тут этажей?

Со скамьи, так укрытой в кустах, что ее сразу и не за­метишь, поднялся человек в темном пиджаке, гуцульской сорочке и в серой летней шляпе из какой-то синтетики.

- Может, и с десять наберется, - сказал он. И, обращаясь ко мне, добавил: - Вот решил внукам завод показать. Кани­кулы у них.

Я попытался растолковать пацанам правило треугольни­ков - показал, как по тени определяют высоту.

- Как твоя фамилия будет? Что-то я тебя не припоми­наю, - сказал старик так, словно должен знать всех на заводе.

- Пузо, - неохотно ответил я.

- Не сынок Алексея Ивановича?

- Сын.

- Я и вижу - вроде лицо знакомое… Много мы с твоим батей поработали. А я все болею. Ты ему передай. Привет, значит…

Я не спросил, от кого. Мне не нравится, что меня призна­ют только как сына. Я мечтаю, что когда-нибудь батя назовет себя, и о нем скажут: "А, это отец Романа Пузо, чемпиона по кроссу".

Между деревьями прожектором пробивался солнечный луч, и в нем непрерывно золотом вспыхивали пчелы.

- Дедушка… Почему пчелы так торопятся?

- Конец месяца, - сказал старик.

Пацаны не удивились, что в конце месяца приходится дви­гаться побыстрей. Заводские дети.

Если пойти за пчелами, они приведут в сад, где между яб­лонями пасека, и разнотравье, и цветущий шиповник, и ящик со стеклянной крышкой поставлен наклонно против солнца. Там пахнет медом и вощиной. В ящике вытапливаются старые соты.

Тишина, в которой звучат лишь, то вспыхивая, то затухая, золотые трассы пчел. Наш завод. Зелень всех оттенков, между деревьями в беспорядке разбросаны здания цехов. В переры­ве в саду появятся пасечники - фрезеровщики, слесари, мо­дельщики. В этом саду самые высокие урожаи яблок в окрест­ностях. Пчелы опыляют деревья. Пасеку на лето приглашают в колхозы. И ее вывозят.

На наших станках изображена марка завода. Она известна во всем мире. Тополь, на нем - кружок, а в кружке - пчела. Так же, как рекламный девиз наших станков: "Неприхотлив, как тополь, и трудолюбив, как пчела".