Весёлый Роман - Владимир Киселев 5 стр.

- Называют, - сказал Виктор. - За языком всегда стоит общность и взаимопонимание людей, которые им пользуются. А "хиппи" уже вырабатывают свой язык. Они уже проводят да­же свой международный съезд. В Пакистане. Кто-то этим руко­водит. Каким-то людям выгодно, чтоб молодежь была такой. Наркотики. Чтоб у них были затуманены головы. Половые извра­щения. Чтоб они уже никогда не могли с чистыми мыслями смотреть на мать, на жену, на подругу. И особенно - непротив­ление. Кто-то издал для них "цитатник" с выдержками из Ганди. Кому-то это понадобилось. Кому-то это выгодно.

- А что говорит Ганди?

Виктор взял свою новенькую пижонскую кожаную папку, раскрыл "молнию" и достал несколько листов бумаги.

- Вот эти цитаты. В переводе. Он прочел вслух;

- "Мир устал от ненависти", "Я не учу мир ничему новому. Правда и ненасилие существуют так же давно, как и горы", "Не­насилие - величайшая сила, какой обладает человечество. Оно более мощно, чем самое мощное оружие уничтожения, изобре­тенное умом человека", "Всякое убийство или иной вред, при­чиненный другому, независимо от того, чем они вызваны, яв­ляется преступлением по отношению ко всему человечеству", "Мне не доводилось еще встретить двух человек, которые не расходились бы во мнениях. Будучи последователем учения Гиты, я всегда старался относиться к тем, кто расходится со мной во взглядах, как к самым близким и дорогим для меня людям", "Даже самое деспотичное правительство не может удержаться без согласия тех, кем оно управляет. Этого согла­сия деспот зачастую добивается силой. Но едва только поддан­ный перестанет бояться деспотического насилия, деспот теряет свою власть", "Долгие годы я был трусом и прибегал к наси­лию, и, только когда я стал избавляться от трусости, я начал ценить ненасилие", "Величайшая трагедия атомной бомбы учит, по существу, одному: атомную бомбу нельзя уничтожить с помощью других атомных бомб, как нельзя уничтожить насилие ответным насилием. Человечество может избавиться от наси­лия путем ненасилия. Ненависть можно побороть только лю­бовью. Ответная ненависть лишь расширяет и углубляет нена­висть", "Ненасилие - это вершина мужества".

- Интересно, - сказал я. И спросил: - А ты встречал хоть одного человека, который на практике действовал бы по этой теории ненасилия?

- Нет, - ответил Виктор. - По-моему, это вообще невы­полнимо.

- А я встречал.

- Где? Кого? - страшно заинтересовался Виктор.

- Есть у нас начальник цеха Лукьяненко. Юрий Юрьевич. Но он не обижается, когда ему говорят - Юра. Он еще моло­дой инженер. И вот что интересно… Ганди или Толстой - про Толстого мы учили - они были непротивленцами из своих идей­ных соображений. Им приходилось бороться с самими собой, чтоб не противиться злу. А Лукьяненко не противится злу от природы. Оттого, что он так устроен. И оттого, что все вокруг него так устроены. Так устроены, что могут защищать его от зла. Может, они и не такие добрые, как он, но они ему дают возможность быть добрым.

- А в чем это конкретно выражается?

Я рассказал, что Лукьяненко никогда и никому ни в чем не отказывает. Если у него даже попросить всю его получку, он, не задумываясь, отдаст. Сказать ему, что хочешь другую рабо­ту, - даст другую, если только это от него зависит. Отпустить с работы? Отпустит и не спросит, куда. Поэтому в цехе не до­пускают, чтобы к Лукьяненко обращались с просьбами, отти­рают от него и следят: если уж кому-то удастся взять у него что-нибудь: деньги, фотоаппарат, так хоть чтоб отдали.

- Почему ж его держат на заводе? Да еще начальником цеха?

- Котелок у него здорово варит. Инженер.

- Он не религиозный?

- Ну что ты! - сказал я. - Член партии. Просто характер такой.

- Хлопотно, должно быть, вам с ним, - решил Виктор. - Не может коммунист быть непротивленцем. Не противиться - значит быть соучастником. Если от несправедливости страдает один человек, он, скажем, еще может не противиться злу. Это его личное дело. Но когда речь идет о многих людях, нужно сопротивляться.

Он прищурился, странно и быстро посмотрел на меня, и я вдруг подумал, что он все знает. Про Веру. И про меня.

"Хиппи". Они все-таки так себя называли. И я это знал. Ме­ня познакомил с ними Виля.

- Съездим, - предложил он мне. - Интересные ребята. Студенты. Девочки подходящие. Думают. Производят пере­оценку ценностей.

- Каких ценностей?

- Всяких.

Виля с ними познакомился, когда в нарушение правил повез их в такси вшестером. Две девочки легли на колени к ребятам так, чтоб снаружи не было видно, чтоб машину не задержал инспектор.

Мне было интересно посмотреть на этих ребят. И мы поеха­ли. На улицу Франко. Там в глубине двора был такой одноэтаж­ный флигелек. Не знаю, кто из них там жил, но они в этом ме­сте собирались. Девочки из театрального института, парни с за­мысловатыми прическами. Слушали музыку, трепались, курили. Ничего такого я не заметил. А больше туда я не ходил. Не бы­ло времени. Да и с нашими ребятами мне интереснее.

- Послушай, - сказал я Виле, - ты бывал еще у этих "хиппи"?

- Бывал. А что?

- Ты не заметил… Они кодеин не употребляют?

- Кодеин? - не удивился Виля. - Запросто. Целыми паке­тиками. Потому они все такие бледные. Жрут кодеин, и ника­кой физкультуры.

- А ты его не пробовал?

- Я что, наркоман, по-твоему?

- Для эксперимента?

- Нужны мне такие эксперименты. От него дуреют, а я за рулем.

Я рассказал Виле обо всей этой истории с аптекой.

- Чепуха, - сказал Виля. - Не может быть. Ты что дума­ешь, только в одной аптеке и был кодеин? Я сам слышал - они его покупают.

Все-таки нужно проверить, - сказал я.

- Я не опер из угрозыска.

- Я тоже не опер. Но мне не нравится, когда старушку уби­вают за наркотики.

- Я тоже не в восторге от этого, - возразил Виля. - Но если б мы даже захотели, как мы сможем это проверить? Спросить? Не скажут. Да и вообще они тут ни при чем. Даже смешно. Ты ж видел этих ребят.

- Видел. И все-таки нужно попробовать достать у них этот самый аспирин. Или не аспирин, а как он?.. Кодеин.

- Это можно, - сказал Виля. - Но не получится, что мы познакомились с людьми, а потом на них же и наклепали?

- Не получится.

Жуткую историю рассказал мне Виктор. В дежурной аптеке ночью задушили руками старушку аптекаршу, вскрыли шкаф и забрали порошки кодеина. Их продают от кашля, но только по рецепту. В большом количестве эти порошки действуют как наркотик. В аптеке были и другие наркотики - покрепче, но ничего, кроме кодеина, не тронули. А старушку душили за гор­ло, спереди. Она видела, кто ее душил.

Я теперь всегда слышу, как проезжает лифт. Даже во сне. Раньше я не замечал, что лифт наш движется со скрипом, что двери его захлопываются с железным лязгом. Но с тех пор, как я научился постоянно прислушиваться, на каком этаже лифт останавливается, не стукнет ли дверь на седьмом, прямо против Вериной квартиры, не щелкнет ли в замке ключ, звук лифта ме­ня просто преследует.

Вера посмеивается над тем, что я каждый раз вздрагиваю, когда на лестничной площадке хлопнет дверь лифта, а я ниче­го не могу с собой сделать.

Сегодня под утро мне приснилось, что Виктор неожиданно, не предупредив по телефону, как это он делает обычно, вер­нулся из командировки. Лязгнула дверь лифта, затем он тихонь­ко, чтоб не разбудить Веру, стал поворачивать ключ в замке. Но Вера закрыла дверь еще и на цепочку.

Я бросился одеваться, но никак не мог натянуть рубашку, рукава почему-то были завязаны тугими узлами. В отчаянии, в ужасе, в отвращении к самому себе я полез под тахту, чтоб там укрыться. Лучше бы я прыгнул вниз из окна. А Вера торопливо что-то надевала на себя.

Виктор стал звонить. Раз за разом. Он услышал наши с Ве­рой испуганные голоса.

В ужасе я проснулся и не мог понять, во сне это или в дей­ствительности. В дверь в самом деле звонили - раз за разом.

Сердце у меня колотилось, как после стометровки за двена­дцать. Я пошел к двери. И молча открыл. Я был уверен, что это Виктор, но за дверью стояла наша соседка Клава.

- Ой, Рома, - сказала она, - совсем плохо маме. Горит. С вечера. Тридцать девять.

Она плакала.

- Я еле утра дождалась. Галина Игнатьевна спит еще?

- Который час? - спросил я. Я все еще не мог прийти в себя.

- Шесть.

В переднюю вышла мама. В платье и с таким выражением, словно и не спала. Ее не застанешь врасплох.

- Ой, Галина Игнатьевна, - зачастила Клава. - Я еле утра дождалась, Я уж извиняюсь, что побеспокоила, только "Скорую" два раза вызывали. Они и уколы делали, и порошки давали, а маме не легчает, и температура, и не знают они, какая бо­лезнь, говорят - анализы сделать, а у нее жар…

- Позвони Феде, - сказала мне мама. - Пусть приедет до работы. Пойдем, - сказала она Клаве и отправилась к со­седям.

Федя был чем-то расстроен. Когда у него что-то не так, это сразу видно. Он фальшиво улыбается, как академик Петров, учеником которого он себя называет, и перед тем, как что-нибудь сказать, слегка прокашливается, как этот академик.

- Ладно, ладно, - оборвал он Клаву, когда она снова попыталась рассказать, что "мама горит", пощупал рукой лоб Марии Афанасьевны, оттянув веки, посмотрел глаза, странно оглянул­ся по сторонам, словно что-то искал, и быстро вышел на бал­кон.

Все это было так непонятно, что я тоже подошел к балкон­ной двери.

Федя поправил очки, одним движением выдернул с корнем из цветочного ящика какой-то цветок и вернулся с ним в ком­нату.

- Как это к вам попало? - строго спросил он у Клавы.

- Не знаю… Оно само выросло. А мы ухаживаем, поли­ваем. Удобрение подсыпали. Мама сказала, семена собрать, - ответила Клава тем самым голосом, каким, вероятно, говорила, когда в "Гастрономе" кто-нибудь обвинял ее, что она недове­сила колбасы.

Обычно спокойные стекла Фединых очков свирепо блеснули:

- Выбросьте это сейчас же в мусоропровод! Это амбро­зия. От нее и заболела Мария Афанасьевна.

Клава осторожно, с опаской взяла в руки высокое растение с мелкими светлыми цветами, вышла на кухню и сейчас же вер­нулась, вытирая руки полотенцем.

- Что же теперь делать?

- Ничего, - твердо сказал Федя. - Это сегодня пройдет. Сейчас я выпишу лекарство. По таблетке принимать три раза в день. Три, нет, четыре дня. И смотрите: чтобы больше таких цветочков я у вас не видел.

Он выписал рецепт.

- А что же это, яд? - спросила Клава, провожая нас к двери. На этот раз она смотрела на Федю, как на бога.

- Для некоторых людей яд, - ответил Федя.

Я спустился с Федей к машине. У него барахлил карбюра­тор, и он попросил подрегулировать. Сам он этого совершенно не умел.

- Что же это за цветок? - спросил я.

- Я же сказал - амброзия. Так греки называли пищу сво­их богов. А фактически это сорняк. Очень живучий. Его к нам из Америки завезли.

- А как он действует?

- Плохо действует. Вызывает аллергию. Знаешь, что такое аллергия?

- Знаю, - ответил я не слишком уверенно. - А как ты сразу определил, почему заболела Мария Афанасьевна?

- А как ты сразу определил, что с карбюратором? Ну, дей­ствует? Будь здоров.

- Подожди. Что у тебя случилось?

- Ничего, - ответил Федя. Помолчал и добавил: - Боль­ной у меня сегодня умер. Двадцать лет. Студент. Мать и отец были у койки. И я.

- А что у него было?

- Рак.

Федя, резко дернув "Волгу", покатил в свой институт.

У нас с батей совпали смены, и я его поджидал на скамееч­ке недалеко от проходной. Батя всегда прихватывает лишние полчасика. Устает старик, уже не успевает. А нужно держать марку.

Наша многотиражка "Завод заводов" напечатала сегодня ре­зультаты ответов на анкету, в которой было всего два вопроса. К женщинам: "Какими качествами должен, по вашему мнению, обладать мужчина как спутник жизни?" И к мужчинам: "Чего ждут мужья от своих жен?"

На анкету ответил чуть ли не весь завод. По числу голосов получилось, что женщины хотели от мужчин прежде всего жиз­нерадостности. Затем интеллигентности, трезвости, помощи по дому, искренности. После этого шли рыцарство, верность, доб­рота, трудолюбие, щедрость, физическая сила.

В общем, интеллигентность опередила физическую силу на семь пунктов, а жизнерадостность оказалась для большинства самым важным качеством.

Мужчины ответили совсем по-другому. Я написал первым пунктом "умение поддержать мужчину во всех его делах". Но по количеству голосов получилось: на первом месте - жен­ское очарование, затем красота, трудолюбие, верность, скром­ность, интеллигентность, доброта, нежность, искренность. А жиз­нерадостность вообще не упоминалась. Ну и ну…

Но может, женщины - существа более чуткие, чем мужчи­ны, предчувствуют, что приближается время, когда люди будут дорожить жизнью и человеком в этой жизни намного больше,чем теперь. И тогда в самом деле жизнерадостность станет одной из самых важных, и самых необходимых черт человече­ского характера.

В конце концов, что нашла во мне Вера такого, чем бы не обладал ее муж Виктор, кроме веселого характера? Но надолго ли хватит мне этого характера, если я постоянно прислушива­юсь к нашему лифту?

Подошел батя - сутулый, усталый, совсем не похожий на свой портрет, который первым висел в ряду портретов передо­виков завода вдоль аллеи, ведущей к проходной.

Нам навстречу двигался наш председатель завкома Павел Афанасьевич Мокиенко своей особой походкой - мой брат Федя называет ее щадящей, когда человек перенес радикулит и теперь ходит, чуть оттопырив зад и слегка расставляя ноги, чтоб не сделать самому себе больно.

- Вас как раз я ищу, - обрадовался он. - Уже и на про­ходной предупреждал. Срочное задание.

Мокиенко утирал посеревшим влажным платком свое круг­лое лицо и совершенно лысую голову. На правой руке у него был японский магнитный браслет. Трудно было поверить, что имя этого располневшего, словно налитого водой человека ког­да-то гремело, что он был знаменитым мотогонщиком, участво­вал в кроссах на мощных мотоциклах-пятисотках с коляской. Теперь он сам себя называл "только меценатом" и помогал нашему мотоклубу всем, чем мог. А мог он немало. У него в руках все статьи профсоюзных расходов.

Председатель завкома наконец отдышался.

- Французы приехали. Профсоюзная делегация. Трое. И, понимаете, хотят посетить квартиру рабочего. Есть такое мне­ние - чтоб к вам…

- У кого есть такое мнение? -– недовольно спросил батя.

- Ну у руководства… Если, конечно, вы ничего не имеете против.

- Я-то не имею. Но у нас такие дела решает министерство внутренних дел.

- Почему министерство? - удивился Мокиенко.

- Жена у меня - министерство. Как она скажет. Ей их при­нимать, угощать…

- Ну что вы? - сказал председатель завкома. - Мы это все наладим. Обед из ресторана привезем. Коньяк всякий. И официантку. Это пусть вас не волнует.

- Да меня оно вообще не волнует. Но пока не поговорю с женой…

- А когда вы поговорите?

- Сегодня. И завтра дам ответ. По всей форме.

- Нет, - снова провел платком по лысине Мокиенко. - Им сейчас нужно сказать. А прием завтра, после работы. Вы по­звоните Галине Игнатьевне. Прямо из проходной можно.

Он у нас никогда не бывал, но имя мамы и даже отчество почему-то помнил.

Батя неохотно снял телефонную трубку и, как всегда, подул в нее. Это у него еще с войны. Привычка. К полевому телефо­ну. И портсигар батя никогда не оставит на столе, не забудет. Угостит собеседника, сам закурит и сразу - в карман. Он не может оставить папиросы. Это тоже с войны. Батя не ску­пой. Просто он побывал на войне, где папиросы не остав­ляли.

- Добрый день, - сказал батя. - Как ты там?

- Что случилось? - послышалось в трубке.

Мама всегда очень громко говорит по телефону. Не дове­ряет технике.

- Скажите, что будут только три француза и переводчик, - шепотом подсказал бате председатель завкома.

- Тут, понимаешь, такое дело, - сказал батя. - Какие-то французы приехали. Из Франции. Ну и хотят к нам в гости. Тут у нас говорят, что еду всякую из ресторана привезут и по­давальщицу. Чтоб ты, значит, не беспокоилась.

- Да что они - сказились? - загремела трубка. - Пусть тогда их в ресторан и водят. А если к нам, так пусть едят то, что я сама сготовлю. Не подавятся…

- Тише, мать, я тут не один, - оглянулся на Мокиенко ба­тя. - Пусть, значит, приходят?

Трубка что-то ответила, но мы теперь не услышали.

- Хорошо, я так и передам, что мы их приглашаем.

- А как насчет вина? - шепотом спросил председатель завкома.

- Тут еще насчет выпивки спрашивают, - сказал батя. - Что привезут нам… Да нет, при чем здесь я… Ну хорошо, хоро­шо… Спасибо, значит. Скоро придем.

Батя снова подул в трубку, положил ее на рычаг и провел ладонью по вспотевшему лбу.

- Говорит, не нужно никакого вина. И никакой официант­ки. А так пусть приходят.

- Н-да, - сочувственно посмотрел на батю Мокиенко. - Министерство… А может, оно и лучше, что по-домашнему. Пой­демте, Алексей Иванович, я вас пока познакомлю с этими фран­цузами. Они в конструкторском. И Рома пусть пойдет.

Мы пошли знакомиться с французами.

Вечером я попробовал поговорить с мамой про завтрашнее меню. Я сказал, что могу узнать рецепт такого французского блюда фондю Франш-Конте. Но, когда мама услышала, что эта штука готовится на вине, она даже руками всплеснула.

- Может, ты мне еще скажешь жаб для них приготовить? Будут закуски - селедка и еще что-нибудь. На первое - борщ, на второе - вареники с сыром.

Так у нас называют вареники с творогом.

- А на сладкое?

- Торт не забудь утром купить, "Киевский". Сколько их бу­дет? - обратилась она к бате.

- Да говорили вроде четверо. С переводчиком.

- Значит, бутылку водки нужно купить. И бутылку шампан­ского. За глаза хватит.

Эти мамины указания у нас никогда не выполнялись. Спирт­ного всегда покупали вдвое больше, чем она говорила. Она это знала и, исходя из этого, назначала, сколько чего.

Когда Виля узнал, что к нам придут французские профсоюз­ные деятели, у него даже глаза загорелись.

- А мне можно, тетя Галя?.. Прийти? Поговорить с ними? Я учу французский, читаю, а разговорной практики ну никакой.

- Приходи, - охотно согласилась мама. - Ты к нам мо­жешь и без спроса приходить. Не чужой.

Когда я вернулся с работы, мама уже раздвинула стол, на­крыла его нашей лучшей белой скатертью, в хрустальной вазе горели пионы, сверкали тарелки, вилки, рюмки.

- Ты бы хоть сегодня убрал аккумулятор, - сказала мама ворчливо. - Споткнутся о него гости и кислотой твоей штаны себе прожгут.