Весёлый Роман - Владимир Киселев 6 стр.

В передней под счетчиком у меня стоял совсем не аккуму­лятор, а приспособление для зарядки аккумуляторов. Я сам его сделал. Провод намотал на сердечник силового трансформато­ра телевизора. Выпрямитель поставил селеновый; вольтметром проверяю напряжение на клеммах аккумулятора, ампермет­ром - величину зарядного тока. Мое зарядное устройство весит всего два килограмма и по величине не больше коробки от ботинок. Но мама все равно недовольна, что эта штука сто­ит в передней. Она с подозрением относится ко всякой механи­зации. Есть у нас и пылесос, и полотер, но мама ими не поль­зуется. Опыт ей показывает, что всю жизнь она подметала и вытирала пыль, и ни разу ей руки не отказали, а пылесос и по­лотер иногда выходят из строя. От них, по ее убеждению, перегорают пробки, а мама считает это большим несчастьем.

- Хорошо, мама, сейчас уберу.

- И выскочи в булочную. Купи восемь городских булочек. Возьми деньги в комоде.

Раньше эти булочки назывались французскими. Название "городские" осталось со времен борьбы с космополитами, когда исчезли такие "иностранные" товары, как швейцарский сыр, французские булки, английские булавки. Эти булавки стали на­зывать секретными, словно "секрет" - не иностранное слово.

Я отправился за бывшими французскими булками, с по­мощью которых мама, по-видимому, собиралась сделать для французов более привычной нашу украинскую кухню.

Ровно в восемь приехали гости. С переводчицей - крупной молодой женщиной в очках, которую они называли Катя, а она себя - Катрин.

Все три профсоюзных деятеля были высокими, худощавыми, спортивного типа, двое с галстуками, а один - с бантиком. Его фамилию я сразу запомнил: Жюссак. В "Трех мушкетерах" так назывался один из любимых гвардейцев кардинала. Я к нему даже нечаянно обратился "господин де Жюссак", но он не об­ратил внимания.

Виля сразу же атаковал французов. Вот уж на что стоило посмотреть. Они не понимали ни одного слова и спрашивали у переводчицы, а переводчица тоже не понимала. У него было какое-то не такое произношение, хоть он со своей бородкой больше походил на француза, чем эти три француза, вместе взятые. И вот что удивительно: все слова французов ему были понятны. В общем, он чувствовал себя, как собака, которая все понимает, а сказать не может.

Выпили по первой. Закусили. Жюссак положил себе на та­релку немного паштета, попробовал и даже засветился. Он го­рячо заговорил. Катрин перевела. Он спрашивал, как мама узна­ла секрет знаменитого лангедокского паштета, который он ел только в детстве у своей мамы. И все три француза принялись за паштет.

Не знаю, кто тут кого разыгрывал. Не было никакого лан­гедокского рецепта. Я сам участвовал в приготовлении этого паштета. Открывал консервные банки, сделанные под лозунгом "перекуем мечи на орала", вероятно, из железа, предназначен­ного для танков.

Мама попробовала паштет, сказала "суховат", достала из хо­лодильника банку с гусиным жиром, который она вытопила, когда жарила гуся на мой день рождения, перемешала паш­тет с жиром, добавила туда перца, рубленого лука, и все, по-моему.

- Это и есть наш знаменитый паштет, - переводила Катрин слова Жюссака. - Он состоит из двух видов печени - гу­синой и телячьей и трех сортов мяса. Правильно я говорю?

Мама уклончиво молчала.

А городские булочки, девичья фамилия которых была "французские", оказывается, во Франции называются русски­ми булочками.

Я сообщил французам, а Катрин перевела, что мы с ними коллеги, что я тоже профсоюзный деятель, возглавляю цехком. Французов заинтересовало, много ли времени отнимает моя должность и компенсируется ли этот труд. Я сказал, что это об­щественное поручение, которое считается почетным.

Батя спросил, что у нас французам больше всего бросилось в глаза как людям приезжим.

- У вас прекрасный город, - ответил самый старший из французов и самый мрачный. - Много зелени. Большая, чи­стая, историческая река. Красивые старые и новые здания.

Его звали Пьер Дюран. Переводчица пояснила, что это при­мерно то же, что по-русски Петр Иванов, настолько фамилия Дюран распространена во Франции.

- У вас много читают, - добавил Жюссак. - В парках, в метро, в троллейбусах. Но зато у вас неудачные программы те­левидения.

- Как когда, - возразил батя.

- Гектор Агости, - вмешался Виля, - писал, что во Фран­ции почти половина рабочих не прочитала ни одной книги, а больше тридцати процентов читают редко. Это он писал по со­стоянию на тысяча девятьсот шестьдесят первый год. А как сейчас?

- Кто такой этот Гектор, кажется, так вы его назвали? - перевела Катрин слова мрачного Пкера Дюрана.

- Аргентинский философ. Марксист, - ответил Виля.

- Не слышал, - сказал француз. - И цифры эти мне не­известны. Наш профсоюз не ведет такой статистики. Но читают у нас мало. Даже интеллигенция. Телевизор. Кино…

Борщ французы ели без хлеба, водку пили глоточками, рас­спрашивали батю о заработках, о том, как рабочие разрешают конфликты с администрацией без забастовок, не поверили Виле. что он водитель такси. Мне кажется, что они его даже приняли за какого-нибудь подосланного агента КГБ, потому что все трое посматривали на него с подозрением. А тут еще Виля затеял разговор о национальном характере, который, по его словам, сейчас учитывается при разработке стратегических планов бу­дущих войн. При этом он привел на память какие-то цитаты из высказываний покойного французского президента де Голля. Французы, судя по выражению их лиц, этих слов де Голля не помнили.

Жюссак ответил, что французские профсоюзы не были со­гласны с политикой генерала де Голля.

- Еще Маркс говорил, - переводила Катрин слова Жюссака, - что у рабочего нет отечества. И у нас, и у вас рабочий работает только потому, что таким образом он находит един­ственную возможность существовать, получая заработную плату. И необходимость трудиться на заводе совсем не зависит от нашего или вашего национального характера.

Виля взвился под потолок и заявил, что это прежде у рабо­чих не было отечества, а теперь есть. И рабочие любят свою социалистическую родину.

- Немецкие коммунисты, - говорил Виля, - не могли любить фашистскую Германию, пусть даже она была их роди­ной. Или русские революционеры не могли любить царскую Россию, хотя она была их отечеством. Но русский мог любить Германию Гёте, Германию Шиллера, Германию Гейне, а немец мог любить Россию Пушкина, Россию Толстого, Россию Ленина и Горького. Очевидно, мы можем любить свою Родину только в том случае, если уверены в ее правоте, в ее правде, в ее досто­инстве, если эта наша Родина такова, какой мы ее хотели видеть или какой мы ее хотим сделать. И для трудящихся всего мира любовь к родине сочетается с любовью к первому, так сказать, Отечеству социализма, к первой стране, в которой был проде­лан такой смелый и такой нужный эксперимент.

Потом Виля сказал, что и заработную плату получают по-разному. Что во многих странах значительная часть заработка рабочих отбирается теми, кто владеет средствами производ­ства.

- Какой процент частных фирм обслуживают ваши проф­союзы? - спросил он в упор у Жюссака.

Жюссак улыбнулся, но не ответил.

Мама убрала тарелки и пошла на кухню за варениками. Их нужно есть свежими, горячими. Она приготовила два сорта: с творогом и с мясом.

Батя чокнулся своей чаркой с французами, но не выпил, а сказал:

- Я не понимаю, что значит какой-то особенный нацио­нальный характер.

Катрин торопливо переводила. Французы слушали серьез­но, внимательно.

- Смелость свойственна всем народам, и нельзя сказать о каком-то народе, что он трус. И доброта свойственна всем на­родам, и нельзя сказать, что какой-то народ злой. И стремление к хорошей жизни свойственно всем народам. Вот говорят, что русский народ особенно терпелив. Не вижу я этого. Англичане, по-моему, терпеливей. Русские первыми не вытерпели и устрои­ли Октябрьскую революцию. Но вот если говорить об украин­цах, так у нас действительно есть одна черта национального ха­рактера, которая отличает нас от других народов… - Батя ог­лянулся на дверь, не возвращается пи мама, - Мы, украинцы, все очень боимся своих жен.

Я думал, что французы лопнут со смеху. Жюссак вскочил со своего места, бросился обнимать батю и объявил, как перевела Катрин, что эта черта полностью роднит французов с укра­инцами. Они все точно так же боятся своих жен.

- О, вы непростой человек, - радовался француз.

- Конечно, непростой, - отвечал батя. - Слесарь первой руки.

- Нет-нет, - смеялся француз. - Вы по уму непростой че­ловек.

А я думал: поговорил бы он с мамой. Конечно, батя и герой соцтруда, и оснастку изобретает, а по уму ему далеко до ма­мы. Да и всем нам. И этим французам, наверное, тоже. Но мо­жет, правильно батя говорит, когда мама не слышит: "Бодли­вой корове бог рог не дает".

- Как там, не очень обиделись ваши французы? - спросил у меня Виля на следующий день.

- Да вроде нет.

Они, пo-моему, и в самом деле не обиделись, хотя имели для обид серьезные основания. Виля все-таки невозможный парень. Он затеял с Жюссаком такой спор, что переводчица сначала смеялась, а потом то краснела, то бледнела.

Жюссак доказывал, что марксизм-ленинизм в Советском Союзе превратился в религию, что так же, как в церкви, про­износят молитвы, не вдумываясь в их содержание, по тради­ции, для приличия, у нас по традиции и для приличия говорят на собраниях слова о социализме, интернационализме, непри­миримости идеологий.

Виля в ответ сначала довольно мирно стал доказывать, что и в идеях раннего христианства было кое-что важное и верное, если эти идеи существуют уже две тысячи лет и до сих пор влияют на судьбы людей и искусства. По его мнению, староза­ветные "заповеди Моисея" были как бы уголовным кодексом того времени, нарушителям заповедей грозило немедленное и конкретное наказание в их земной жизни. Новозаветные "запо­веди блаженства", заповеди Иисуса Христа - это был уже не уголовный, а моральный кодекс. Их соблюдение обусловлива­лось психологическими мотивами поведения верующих. Но идеи христианской религии употребили в свою пользу прежде всего те, против кого они были направлены. К самым гуманным иде­ям всегда присасываются паразиты. И вот сейчас к идеям марк­сизма-ленинизма тоже пытаются присосаться всякие паразиты, ослабить эти идеи, подточить их, свести их к религиозным пред­ставлениям.

В общем, как-то так у него получилось, что одним из этих паразитов оказался и Жюссак.

Француз не на шутку обиделся, стал кричать, что он сам марксист, что он социалист, что это варварство так разговари­вать с человеком старшим по возрасту и к тому же гостем.

Разошлись они очень рассерженные друг на друга. Удо­вольствие от этого спора, по-моему, получила только мама. Очень ей пришлось все это по душе.

Виля подергал себя за бородку и сказал:

- После победы в Азове, а было это - следовало бы те­бе знать - в тысяча шестьсот девяносто девятом году, Петр Первый отправил в Константинополь думного дьяка Украинцева. Украинцев участвовал там в мирной конференции. Там были послы всех европейских государств. Вот что думный дьяк писал Петру Первому в своем донесении: "Аглицкий посол из­блевал хулу на твою высокую особу, я тогда лаял аглицкого посла матерно". После этого Украинцев просидел в Константи­нополе целых семь лет. Так вот, знаменитый кораблестроитель академик Крылов, выступая перед советскими дипломатами, вспомнил об этом случае и сказал так: "Надо помнить Украинцева, и если кто осмелится изблевать хулу на Советскую власть, то лайте того матерно, хотя бы он был и аглицкий премьер-министр".

Так что пусть этот француз еще радуется, что я не послу­шался совета академика Крылова.

Закончился первый тайм матча "Динамо" (Киев) - "Торпе­до" (Москва). 1 : 0 в пользу Киева. Я представил себе раздевал­ку, где футболисты сейчас лежат в глубоких креслах, упираясь ногами в подставки из металлических прутьев, и полощут рот минеральной водой. А между ними ходит тренер и с подъемом говорит: "Это ничего, что киевляне размочили счет. Мы имеем все возможности выиграть этот важный матч, вырвать золотое очко. Нужно только сосредоточить все силы, играть напори­стей…"

Но второй тайм я смотрел с пятого на десятое. У Веры. По­звонил Виктор и позвал меня.

- Тут, - сказал он, - имеется один напиток, которому тес­но в бутылке. Премия. От начальника. За отличные успехи и примерное поведение. Глюк ауф.

Глюк ауф - это по-немецки "счастливо наверх". Так при­ветствуют друг друга немецкие горняки.

Я к ним поднялся. Пешком. Не люблю теперь лифт.

Действительно - на столе стояла бутылка. И все, что к ней полагается. Это был "Эдель кирш". Немецкая вишневая водка.

- Эдель, - сказал Виктор, - значит благородный.

Вера налила нам всем по рюмочке этого "благородного" напитка, темного, рубиново-красного цвета, крепкого, как спирт.

- Это и тебя касается, - прищурился Виктор. - Премия. Нашли.

- Они?

- Нет. Но ниточка от них потянулась. Они покупали кодеин.

Старушку-аптекаршу задушили не "хиппи". Это сделал немо­лодой уголовник-рецидивист, досрочно выпущенный из тюрьмы, по прозвищу Интеллигент. Действовал он всегда в одиночку. У него и были маленькие, словно детские, руки. Пронюхал, что на кодеин есть спрос.

- А что этим "хиппи"? - спросил я у Виктора.

- Ничего. Их действия, так сказать, уголовно ненаказуемы. Сообщили в институты, на работу. Пусть воспитывают. Ну, за это дело!

Мы выпили еще по рюмочке.

- Да, вот что еще я хотел у тебя спросить. - сказал Вик­тор. - Что там за история у вас на заводе?

- Какая история?

- Ну, говорят, девушку какую-то напоили. А она разбила голову своему парню. Из ревности. Весь город шумит. Говорят, суд был.

- Да что же это такое? - сказал я. - Сам я и был засе­дателем. В товарищеском суде. Но ничего подобного… При чем здесь ревность?

А что случилось? - заинтересовалась Вера. Я рассказал. В литейном цехе у нас работает такой парень - Леша Новоселов. Высокий, рыхлый, с лицом как блин. Работа у него, конечно, грустная - жарко, грязно, и оплачивают хре­ново.

Там, в литейном, немыслимая текучесть. Кадров. Приедет парень из села, поработает в литейном, получит киевскую про­писку и перейдет на станок в механический, или в инструмен­тальный, или просто на соседний завод. У них совсем другие условия: эркондишен, работают в белых халатах, пинцетами ставят на место транзисторы. И платят будь здоров.

Новоселов этот подошел к новенькой девочке, ученице, она там на опоках. Маленькая такая, курносая. Он стал ей говорить что-то на ухо.

Она была у нас на суде. Свидетельницей. Только как ее ни допрашивали, она все вниз смотрела и отказывалась сообщить, что он ей говорил. Но это и так понятно. В общем, он говорил, что придет к ней в общежитие. Своими словами. Она в ответ размахнулась и дала ему по морде. Леше бы утереться и уйти. Может, тогда б все как-то обошлось. Но он вместо того всей своей лапищей врезал ей сверху по курносому носику, да так, что кровь во все стороны брызгами. На суде он говорил, что не хотел этого, что оно как-то само собой получилось, что он, когда еще в школе учился, ходил в район на секцию бокса, и у него такая реакция.

Ну и тут же Зоя Загоруйко, у которой эта девочка - Валя ее зовут - ученицей, стукнула Новоселова по голове уголком.

- А что такое уголок? - спросила Вера.

Я пояснил, что уголок - это такая плоская железина, согну­тая вдоль под прямым углом. Ну, в общем, дубина такая же­лезная. Новоселов брякнулся на опоки. Девушки сами его же и перевязали. Бинта в цеховой аптечке не хватило, чтоб остано­вить кровь, так они разорвали на полосы его же рубашку.

Вокруг этого дела сразу поднялся, как выражается Виля, не­возможный гай-гуй. Лешу Новоселова повезли в больницу. Ли­тейщик его такой повез - Жора Глухов. Он у нас тоже был свидетелем. Жора рассказывал, что докторша заполняла на Лешу историю болезни, как у них там полагается, и спрашивает у него:

- Женат?

Леша как взовьется:

- Да какая она мне жена?! Это совсем посторонняя стук­нула!

Новоселову полагался бюллетень, который имеет научное название "листок нетрудоспособности". А его через профсоюз оплачивают. Леша, может быть, и не подавал бы на суд, но в завкоме потребовали, чтоб была правильно оформлена причи­на нетрудоспособности.

На суде жуткая история выяснилась. Про эту Зою Загоруйко. Она студенткой была. Художественного института. Ее муж бросил. С ребенком. С шестимесячной дочкой. Архитектор Загоруйко. Говорили - известный.

После этого она оставила институт, пошла на завод, работа­ет у нас первую смену в литейном на тяжелой работе, а вторую смену еще отрабатывает прачкой в Доме малютки. Чтобы быть поближе к дочке. Она ее туда отдала.

Зое Загоруйко полагался бы приговор месяца на три с удер­жанием зарплаты. Народный суд, говорят, так бы и дал. Но мы, понятное дело, дали ей только выговор. Девочке этой, Вале, вообще ничего. А Леше Новоселову - он и так уже пострадал - тоже выговор. И постановили, чтоб и в дальнейшем за такие слова, как говорил Новоселов этой Вале, бить по морде без предупреждения.

- Жалко мне эту Зойку Загоруйко - передать не могу, - сказал я. - У нее только одно легкое пальтишко, в котором она и осенью и зимой бегает. Я б на ней сам женился - так мне ее жалко. Я б на всех на них женился, на наших девушках, ко­торых бросили мужья, и теперь они надрываются на неженской работе.

- Ну, на всех не женишься, - ревниво сказала Вера.

- Да. К сожалению. Не женишься. А насчет ревности и что напоили кого-то - это все треп. Сплетни. Не было на заводе такого случая.

Матч так и закончился 1:0. Во втором тайме не было даже по-настоящему опасных моментов.

Меня обошло такси и сразу же притормозило, загораживая дорогу.

Я увидел сначала сплошные, отсвечивающие голубым Вилины зубы, а потом уже самого Вилю.

Он выглядывал в окно. Его небольшая бородка была свер­нута набок. Он постоянно теребил ее рукой.

- Еле догнал, - сказал Виля. - И жмешь же ты.

- А что случилось?

Виля был счастлив.

- Хочешь узнать, наконец, в чем смысл жизни?

- Брось.

- Нет, ты скажи, хочешь?

- Ну, хочу.

Виля вытащил из-за солнцезащитного козырька книгу и по­казал мне имя автора - П. М. Егоров. Кандидат философских наук. "Основной вопрос этики".

- Теперь читай.

Виля открыл книгу там, где заложена бумажка. Я прочел отчеркнутые слова:

"Смысл жизни - в единстве объективации субъекта (опред­мечивания) и субъективации объекта (распредмечивания), а под субъективацией мы понимаем не восприятие объекта как субъ­екта, а освоение объекта субъектом".

- Крепко заверчено, - сказал я. - Теперь, должно быть, легко живется этому П. М. Егорову. Все ему известно.

- Я сегодня эту книгу всем пассажирам показываю, - за­гоготал Виля. - Глазам не верят. От сдачи отказываются. Дей­ствительно - есть смысл. С большим подъемом встретили тру­дящиеся.

Он еще больше повернул вбок свою бородку.

Позвонил Виктор.