Весёлый Роман - Владимир Киселев 9 стр.

Федя как-то говорил, что слезы важный фактор в жизни человека, что в слезах есть какое-то вещество, которое убивает микробов и дезинфицирует глаза. Поэтому, по словам Феди, в результате естественного отбора выживали те дети, которые больше плакали.

Я все это изложил Вере, но сказал, что предпочел бы, чтоб она боролась за свой естественный отбор не плача, а смеясь до слез.

- Я знаю, - ответила Вера. - Потому и люблю.

Вот и поговорили.

Вера пошла в другую комнату напудрить нос. В дверь коротко два раза позвонили, как звонят в нашу квартиру, когда при­ходят свои.

- Виля, - сказал я Вере.

Он обещал за нами зайти. Виктор был в командировке. А мы собирались в кино.

- Слушайте, - предложил Виля. - Говорят, это сплошная скучища. Смотаем лучше в Кирилловку.

- Зачем?

- Посмотрим. Ты там был хоть раз? - спросил он у меня.

- Пока еще вроде не нуждаюсь.

В Киеве Кирилловкой зовут психиатрическую лечебницу.

- Да я не о больнице. Я о церкви. Мог бы выбраться за девятьсот лет.

- Каких девятьсот?

Виля достал из кармана небольшой проспект и прочел:

- "Кирилловская церковь была построена между 1146 и 1171 годами княгиней Марией Мстиславной, женой князя Все­волода Ольговича".

- Брось, - сказал я. - Не может быть. Так и написано, что эта княгиня сама построила?

- Посмотри. На русском и английском. Можешь убедиться. Подписано "Мосько". Видно, специалист.

- Взяла в свои белые руки мастерок, князь подавал кирпи­чи, а она вела кладку?

- Наверное.

- Тогда, конечно, нужно бы съездить. Как ты? - спросил я у Веры.

- Поедем, - согласилась Вера.

Возле Кирилловской церкви тихие помешанные в серых халатах, из-под которых выглядывали кальсоны, везли на тележ­ке большие кастрюли с едой. А в церкви полно иностранных туристов. Экскурсовод показывал им композицию Врубеля "Со­шествие святого духа на апостолов" и "Въезд в Иерусалим".

Виля снова заглянул в свой проспект и попытался растолко­вать туристам, что Врубель сделал все это, когда был еще сту­дентом. В зрелом возрасте он сумел бы нарисовать все это зна­чительно лучше. Какой-то человек, явно не иностранец, негром­ко, металлическим голосом посоветовал Виле заткнуться. Ска­зал он это так убедительно, что Виля замолчал.

Ох и любят же люди все старое!

Интересно, через девятьсот лет будут водить туристов на Бессарабский крытый рынок? И будут ли ахать знатоки искусства, рассматривая картину "Студенты на уборке урожая в колхозе имени Международного женского дня"?

- С большим подъемом встретили трудящиеся,- сказал Виля, усаживаясь на свой мотоцикл.

Вот уже неделя, как я езжу на работу на троллейбусе. Я не понимаю, как люди могут пользоваться этим допотопным чудо­вищем. Мне приходится выходить из дому на полчаса раньше, чем обычно. Толкотня. Мужчины с детьми на плечах. До работы детей нужно доставить в ясли. Корзины с овощами. Молодые женщины, одетые как старухи, везут их на рынок. Эти корзины мертвой хваткой вцепляются в штаны. Всегда какой-то основной запах, который перебивает все остальные. Оттаивающая моро­женая рыба. Или валерианка. Или перегоревшее железо с ма­шинным маслом. Или цветы с желтыми венчиками - чернобривцы. Или духи, от которых все начинают чихать.

И ссоры. Из-за места. Или из-за того, что кто-то загородил выход. Или вход.

Обидно, что так получилось. И все-таки мне повезло. Могло быть хуже. Когда я поднялся с земли и посмотрел на мотоцикл, мне просто плакать хотелось. На мне ни царапины. А мотоцикл - всмятку. Двести рублей. И то при условии, что я сам хорошо поработаю. А то и в триста не уложишься.

Только нет у меня двухсот рублей. И это обиднее всего. Я уже не могу без мотоцикла. Мы, мотоциклисты, чувствуем друг друга. Пусть говорят, что мы сумасшедшие, но мы издали узнаем друг друга и никогда не признаем водителя автомашины или владельца мотороллера за своего.

Откуда эта кошка взялась на шоссе? Она появилась словно из-под асфальта. Я вильнул колесом и вылетел через кювет за обочину. И сразу же возле меня появились мотоциклисты. Ни один не проехал мимо. Черт побери, а ведь ни один человек не сказал, что нужно было давануть кошку, хоть за нее даже не штрафуют. Хорошие ребята.

Мотоцикл не любит невезучих. И требует, чтобы с ним были на "вы". Как с моей мамой.

Есть простой расчет. Сто километров в час - это значит двадцать восемь метров в секунду. Шестьдесят - семнадцать метров в секунду. Двадцать пять - семь метров.

На дорогу выскочила кошка. Из-за деревьев вдоль шоссе. Между временем, когда ты ее заметил и когда ты нажал на тормоз, если у тебя нормальная реакция, пройдет с полсекун­ды. При скорости сто километров в час ты за эти полсекунды проедешь примерно четырнадцать метров. Если асфальт сухой, тормоз у тебя в порядке, а покрышки новые, понадо­бится еще четыре секунды, пока мотоцикл остановится. В об­щем, пока ты полностью остановишься при такой скорости, ты пройдешь семьдесят-восемьдесят метров. А на мокрой дороге это расстояние может увеличиться до двухсот метров. Каждый из них грозит аварией.

И вот теперь я по утрам бегаю к троллейбусной остановке. Наискосок по тропинке через садик. Теперь я узнал, кто растас­кивает завалы из скамеек. Это я и такие же люди, как я. Один немножко отодвинет скамейку, другой - другую, и вот уже снова образовался проход.

Но может быть, тем, кто этим ведает, стоило бы вместо тропинки сделать асфальтовую дорожку? Черт с ней, с симмет­рией. В конце концов симметрия для людей, а не люди для сим­метрии. Тем более что Виля говорит, будто симметрия в при­роде с точки зрения философии только частный случай асим­метрии.

Хотя в этом надо еще разобраться. Если так смотреть, то по­лучится, что порядок в природе, а значит и в жизни, только частный случай беспорядка. Интересно, как это согласуется с марксизмом?

Очевидно, человек должен сам вносить порядок в природу и жизнь. Но это можно сделать только, если понимаешь, где порядок, а где непорядок. Если ты хорошо знаешь, что правильно, а что неправильно. А я не знаю.

В воскресенье мы с Верой поехали в ботанический сад. На троллейбусе. Оказалось, что у нее с собой нет мелочи, а у меня вообще только рубль в кармане. Водитель заявил, что у него нет денег для размена, что нужно заранее готовить ме­лочь, и какой-то старик в белом чесучовом пиджаке нудным и противным голосом стал говорить, что вот безобразие, садятся в троллейбус, а о деньгах на билеты не могут заранее побеспо­коиться, что так каждый будет отрывать водителя от работы, и троллейбус будет задерживаться в дороге, что каждый чело­век обязан заранее позаботиться о деньгах на проезд, особенно в наше время, когда троллейбусы работают без кондуктора. Конечно, он был прав. Я просто отвык от троллейбуса. В ботаническом саду было жарко. Весной тут оглушительно пахнет сиренью. Ее здесь сто сортов, всех оттенков. Посетители ахают, призывают друг друга полюбоваться и едят мороженое эскимо, стараясь не капать на одежду.

На скамье под розовым кустом сидел светловолосый, косо­глазый парень с мышцами тяжелоатлета, которые очень не под­ходили к его худощавому лицу. Рядом жена, в таком неудачном бюстгальтере, что казалось, у нее одна грудь, расположенная в центре. У нее было лицо со свежей и чистой кожей, но шея и плечи густо усыпаны веснушками.

Парень держал на руках мальчика лет двух-трех. Светлые волосы ребенка слиплись от пота. Парень время от времени незаметно прикасался губами и носом к детским волосам. Мне это показалось странным. Совсем дурак парень. И ребенок косоглазый. Похожий на своего отца.

Мы пили кислое и теплое натуральное вино. Теперь, когда я не водитель, а пассажир, я могу себе это позволить. И закусывали его жареной камбалой, о которой ученые говорят, что она бессмертна. Черт знает что! И даже цветы покупали. Все это на Верины деньги. И надо же было случиться, когда мы сели в троллейбус, снова оказалось, что ни у меня, ни у нее нет ни копейки мелочи.

Я снова обратился к водителю. Водитель сказал, что нужно заранее готовить деньги на билеты. И тут такой же старик, чест­ное слово, даже в таком же чесучовом пиджаке, нудным голо­сом стал говорить, что это безобразие, что водитель обязан иметь мелочь, чтобы разменять деньги пассажирам, что об этом должно заботиться трамвайно-троллейбусное управление. И мне снова показалось, что он прав. Но не могли же быть правыми два человека, которые говорили противоположные вещи.

Я многого просто не понимаю. Вот сейчас мне нужны деньги, чтобы починить мотоцикл. Это совершенно ясно. Но фактиче­ски, что такое деньги и как они относятся к ценности какого-ли­бо предмета, я совершенно не понимаю.

Я где-то читал, что эта известная небольшая картина Лео­нардо да Винчи, которая называется "Джоконда", или иначе "Монна Лиза", стоит сто миллионов долларов. Столько, воз­можно, стоит мотоциклетный завод. Теперь есть какой-то новый способ репродукции. Он дает такие точные копии картин, что не отличишь, где копия, а где подлинник. Это можно сделать только с помощью специальных исследований, а по внешнему виду не разберешь - каждая трещинка в краске передана, каж­дая морщинка на холсте. Если бы сам Леонардо да Винчи встал из могилы, он не смог бы разобрать, где то, что он нарисовал, а где копия. Следовательно, эстетическая ценность этих копий такая же самая, как у подлинника. Но ведь подлинник - картина и не может иметь другой ценности, кроме эстетической. Вместе с тем копии эти стоят десятки долларов, а не миллионы, как оригинал. Чем это можно объяснить?

Может быть, на земле есть люди, которые готовы поме­нять мотоциклетный завод на один портрет "Монны Лизы", хоть я вообще не понимаю, чем он так хорош, этот портрет. Ну будем считать, что это мой недостаток. Но я и многие другие люди, которых я знаю, да любой из членов нашего мотоклуба не по­меняли бы ни на какую картину и одного мотоцикла. И те люди, которые признали такой высокой стоимость оригинала картины Леонардо да Винчи и ни во что ставят точные копии - да что там Леонардо да Винчи - крошечной почтовой марки, а уж почто­вая марка, какой бы она ни была редкой, вообще ни для чего не может пригодиться и эстетическая ее ценность равна нулю, так вот эти люди воспринимают мир и его ценности совсем иначе, чем я и те, кого я знаю.

Вообще, по-моему, это немыслимое свинство, если старая, проштемпелеванная, ни для чего не пригодная почтовая марка стоит столько, сколько шестишпиндельный токарный автомат, который делал весь наш завод. Это, по-моему, какое-то сума­сшествие.

Наш талмудист и начетчик Виля, которому я вчера изложил всю эту свою теорию про ценности, сначала сказал, что больше, чем тридцатку, он мне дать не сможет и что мотоцикл мы сами отремонтируем, потому что еще князь Потемкин Таврический справедливо указывал: "Люди - все, деньги - сор". Затем он заявил, что я не понимаю разницы между стоимостью и цен­ностью, а это, по его словам, понятия не только различные, но иногда и противоположные.

- Различные, - сказал я на это, - может быть. Но почему противоположные? То, что считается ценным, имеет и стоимость подходящую. Чем выше сорт колбасы, тем она дороже стоит.

- Дружбу ты купишь за деньги? Или любовь? - свернул набок Виля свою бородку.

- Я нет. А вообще это только так говорится, что не ку­пишь. Покупали дружбу. И не то что отдельных людей, а целых государств. И любовь покупали. И покупают.

У Вили голова как кибернетическая машина. Все, что в нее попадает, перерабатывается там, снабжается цитатами и выдает­ся наружу в совершенно измененном виде. Мы с ребятами когда-то проверили его насчет цитат. Даже я раньше считал, что он половину сам придумываете Но мы смотрели двухтомник Маркса - Энгельса, Виля шпарил оттуда буквально страницами.

- Мы все, - сказал Виля, - и даже ты - стихийные маркси­сты, потому что постоянно живем в стихии марксизма. И все-та­ки следует больше разбираться в теории.

Он выпалил в меня цитатами, в которых во всех падежах склонялось слово аксиология - теория ценностей.

- Ценности, - говорил Виля, - это предметы или явле­ния, которые людям нужны, или полезны, или приятны. Значит, они удовлетворяют материальные или духовные потребности людей. Стоимость товара - это как бы сгусток человеческого труда. Труда, овеществленного в товаре, по известному выра­жению Маркса. Стоимость совсем не является доказательством полезности вещи.

С этим я был вполне согласен. Сигареты, например. Мы за них платим, а они нам же и вредят.

- А деньги, - продолжал Виля, - безусловно, являются ценностью. Но это ты брось - настоящей любви или дружбы за деньги не купишь. Так же, как за деньги нельзя продлить жизнь или купить себе талант…

В конце концов я взял у него тридцать рублей до аванса - с первых же дней работы на заводе я понял, что зарплаты не бывает, а есть аванс и получка, - и ушел обогащенный.

Мы договорились встретиться с Верой в парке над Днепром. У фонтана. Против здания Совета Министров. Конечно, любовь не покупают. Но мне хотелось сделать Вере подарок.

Я зашел в магазин. Проще всего было бы купить духи. Но я не знал, какие ей понравятся. Я уже начал присматривать лет­ний зонтик - совершенно, по-моему, бессмысленная штука, но увидел, что женщины покупают платочки в ярких цветах. Из тех, которые надевают на голову или набрасывают на плечи, сложив косынкой. Хорошие платочки. За десять девяносто. Я купил.

По Крещатику я поехал в троллейбусе. Черт побери - преж­де я как-то не обращал на это внимания - у всех женщин были платочки. И какие! Я очень ревниво их рассматривал. Куда моему! Всех цветов, ажурные, с картинками, с изображением почтовых марок. Я видел вокруг себя одни платочки.

- Глупый, - сказала Вера. - Не нужно мне подарков. В самом деле.

Платок ей понравился.

- Со вкусом, - сказала она.

Я посмотрел подозрительно. Она не шутила. Мы подошли к склону. Открылся Днепр.

В эти дни мне, очевидно, было суждено решать все спорные философские вопросы.

- Ты не помнишь, - спросила Вера, - кто это сказал, что свобода - осознанная необходимость?

- Маркс, наверное. А что?

- Я тоже точно не помню, хоть сдавала все это, когда по­ступала в аспирантуру. Вот так - слышишь какое-нибудь выра­жение и не задумываешься, что оно значит. А потом видишь, что это правда. Кажется, можешь сделать что вздумается. Жить как хочешь, а фактически делаешь только то, что необходимо.

- Может, с философской точки зрения это так и получает­ся, - возразил я. - А если посмотреть просто… Свобода, по-моему, это когда нет принуждения. Когда у тебя или, скажем, в широком смысле, у целого народа есть возможность выбора. Хотя бы сказать "да" или "нет".

Вера вдруг странно всхлипнула и сказала:

- Если бы ты знал, как мне с тобой хорошо, как весело… Даже просто так - ходить по парку.

- Ну что ты, Вера, - растерялся я и сильнее прижал к себе ее руку.

- Ты не знаешь, как я тебя первый раз увидела. То есть я тебя видела и раньше, но таким, каким я тебя знаю… Ты ждал кого-то перед нашим домом на улице. Возле этого старого неклена.

- Что значит "неклен"?

- Так это дерево называется. Есть клен, а эта порода назы­вается неклен.

Значит, дерево, на котором тогда, на рассвете, щебетали и шевелились тысячи воробьев, не было кленом. Странно. Хотя на нем действительно были какие-то другие листья.

- И вдруг, - продолжала Вера, - ты встал в такую позу, будто опираешься локтем на барьер или ограду. Помнишь?

- Нет, - ответил я, хотя в действительности помнил, как это было. Очень глупо.

- Ты стоял так, как это делают мимы в цирке или на эстра­де. Но на сцене это никогда не производит такого впечатления. А тут, на улице, прохожие останавливались, разинув рты. Какая-то старушка посмотрела на тебя, не поверила своим глазам - на что это ты опираешься, надела очки, снова посмотрела и пошла дальше в полной растерянности. Ребятишки вокруг тебя помирали от хохота, а ты стоял так, словно все это тебя совер­шенно не касается, а потом сделал вид, что берешь что-то этого воображаемого барьера, и вдруг у тебя между пальцами оказалась - неизвестно откуда - зажженная сигарета.

- Ну, это простой фокус, - сказал я.

Мы еще долго ходили по парку и разговаривали, хотя оба знали, что Вере давно пора домой. Она была у сына. Он живет у ее родителей. Когда моя мама узнала об этом, она язвительно сказала: "Дякую вам, мамо, за вашу науку: колисали ви мене, колишіть онуку" .

Я его видел. Его зовут Андрюшка. Четыре года. Очень серьезный рослый малый. Он, мне показалось, чем-то похож на генерала. На генерала в коротеньких штанишках.

У Вериных родителей был телефон. Виктор мог туда позвонить или зайти. Мы об этом не говорили, но оба помнили об этом.

Я посадил Веру в троллейбус, а сам пошел пешком, чтоб прийти позже. Мы вместе не возвращаемся.

Я читал статью о телепатии. Уже не помню, где - в журнале "Наука и жизнь" или даже в газете. Там доказывалось, что, в об­щем, никакой телепатии не существует. Приводились всякие факты. Пока читаешь - тебе понятно, что телепатии нет и быть не может. Но потом ты забываешь, что там написано. И вспоми­наешь Вольфа Мессинга.

Я, когда еще учился в восьмом классе, видел его выступле­ние. Батя меня повел. В заводской клуб. Что б там ни писали про то, что он развил в себе наблюдательность, а это похо­же на чудо. Пусть те, которые пишут, разовьют. А тогда го­ворят.

Но дело не в Мессинге. Дело в моей маме. Ведь не знала она и не могла знать, откуда я вернулся и о чем разговаривал.

- Иди ужинать, - сказала она мне сердито. И когда я вы­шел на кухню и с большим подъемом принялся за здоровенный кус мяса из борща, мама предупредила с угрозой: - Вот что, Ромка. Вера тебе предлагала деньги на ремонт мотоцикла. Смотри не бери. Это последнее дело - брать деньги у женщи­ны. Да еще у такой, что старше тебя.

Я уже привык к маминым штукам и все же чуть не подавил­ся. Вера мне в самом деле предложила денег на ремонт мото­цикла.

- Я сама тебе дам. Хоть с деньгами у нас сейчас не очень… Мог бы сразу сказать, сколько нужно. Слишком загордился.- Она чуть улыбнулась. - Ладно. Віз ламається, чумак розуму набирається .

Я искоса посмотрел на маму. Она многое замечает в дру­гих. Телепат. Но заметила ли она в самой себе, что не меньше меня боится - а вдруг Виктор узнает?

- Ой, Ромка, Ромка, - сказала мама. - "Буде каяття, та не буде вороття" . Какой-то ты нестойкий. Нужно было тебе в армию… А почему ты в партию не поступаешь?

Я растерялся. У мамы повороты мысли - как на слаломе.

- Сами же говорите, что нестойкий. Значит, рано еще.

- Я хочу, чтоб ты был партийным.

Перед тем, как включить станок, я еще немного покантовал­ся, посмотрел свежий номер нашей многотиражки "Завод за­водов". Черным шрифтом под рубрикой "Береги время" там было напечатано: