Глядят ребята на меня недоверчиво, как на списанный двигатель. И хочется у них разузнать: какая, мол, меж нами разница? Ну, старый я, на пенсии, ростом обделен, имущества у меня поболе… Да не в этой печке спрятано колечко.
Чего у меня люди просили? Инструменту, деньжат, табачку, спецовку… Соли, утюг, спичек, луковицу… Проводку глянуть, пылесос посмотреть, в холодильнике поковыряться, ящик вздынуть… Но я не припомню, чтобы пришел человек, глянул в глаза голодно и сказал: "Фадеич, поучи жить". У меня ведь опыта и мыслей навалом - этим, этим отличаюсь я от моих ребят.
- Деньги, братцы, что трясина - затягивают тихо.
- Пока еще держимся на поверхности, - засмеялся Эдик.
- Не забудьте только, ребята, что накопительство от зверей идет.
- Как от зверей? - опешил Валерка, да и другие уставились.
- Собака что с костью делает? Зарывает. Медведь как с недоеденным мясом обходится? Прячет. Вот и некоторые люди так поступают - копят на всякий случай.
- Между животным и человеком миллион лет прошло, - не согласился Валерка.
- Ну что? Волосы у тебя остались, когти остались… Почему б и привычкам не задержаться. Только уж теперь не кости зарываем, а гарнитурами обставляемся да всякое прочее хапаем.
- Фадеич, хочешь сказать, что мещанство - это инстинкт? - спросил башковитый Эдик.
- Он самый, - подтвердил я. - А чего-то разуму копить? Он же с извилинами.
Выпили мы еще по бутылке. Но был повод, был - уйдут, думаю, они по домам, и останусь я опять со своими непросветными думами.
- А я женился, - снова сказал Василий.
- На ком?
- На собственной жене.
- А куда дел мужа?
- В химчистку.
Признаться, я опьянел, а Василий был пьян от счастья. И образовался меж нами как бы туннель - я тут, он там, а сбоку темнота. Что же касается гуляша и компота, то это не еда, а воробьиный корм.
- Фадеич, а ведь это ты возвратил мне жену…
- Каким боком?
- Сходил к ней - ну она и загрустила.
- А куда ты дел ее мужа-брюнета?
- В химчистку.
Василию пришла было мысль взять еще бутылку, да Эдик с Валеркой отговорили. И я свою лепту внес, разъяснив ребятам, что слово "алкоголик" есть членистоногое, поскольку сложено из "алкаша" и "голика". Понимай так: коли будешь алкать, то останешься голым.
И тогда - сквозь туннель, конечно, - сказал мне Василий золотые слова:
- Фадеич, мужик ты нудный, но без тебя нам скучно.
- Знаю, Вася, поэтому ты женился.
- А где ее брюнет - знаешь?
- Его труп ты отдал в химчистку.
- Ага, он теперь там заведующим.
- Маразм крепчал, - подал голос Валерка.
- Пошли на свежий воздух, - решил Эдик, очень неглупый малый.
Они проводили меня до дому. От весенних паров, от земельной прохлады, от сырой темноты все улетело из головы в космос. Надумали мы с ребятами встретиться путем, у меня, для разговоров, а не по-сегодняшнему. И уж прощались на моем углу, как Валерка-изобретатель возьми да скажи мне без всякой ухмылки:
- Научил бы жить, Фадеич…
- А какой ты жизнью хочешь жить, Валера?
- Красивой, Фадеич, красивой.
- Сперва научись не терять стремглавых минут.
- Разве этому научишься…
И тогда сказал я вроде бы ему, но вроде бы всем:
- А ты живи так, будто у тебя на календаре ежедневно двадцать первое июня одна тысяча девятьсот сорок первого года и ты знаешь, что случится двадцать второго.
9
Как надо просыпаться человеку-то? Чтобы ангелочек порхал или, как в нынешних фильмах, кофий на колесиках въезжал. Утро для радости, поскольку начало всего дня.
Скосил я глаза на Марию, отвернувшуюся от меня. А она злобой дышит - ей-богу, вижу злость, которая клубится, как сера над вулканом. Это с чего ж и через почему? Неужто за выпитое пиво? Тогда ум молчит, а дурь кричит, то есть выдыхает серу.
Я против алкоголизма как такового. С другой стороны, живу не в райских кущах, а в жизненных гущах. Короче, не херувим. Посему рюмку могу поднять, но смотря с кем и смотря зачем. И тоже имею суждения относительно причин бытующего порока. Про одну, упускаемую учеными, выскажусь. Пока Мария встает…
Почему мужик выпивает? И к тому ж: почему мужик дремлет у телика, пухнет на диване, слоняется от двери к двери, в доминишко стучит, за бабенками стреляет или это… хобби теперь завел? Потому что мужика посадили в конторы, за столы или дали хоть тяжелую работу, да спокойную. А мужик - это же боевой кот, а не дохлый тигр. Ему подавай опасности, подавай схватки, если, конечно, он мужик. Те же вулканы подавай, где клубится вареная сера. Вот он и лезет в горы, чтобы кое-что испытать. Кстати, кто бывает в горах, у того много приятелей на равнинах.
- Завтракать-то будешь? - спросила Мария брюзгливо.
Зачем вот спросила? За всю совместную жизнь я ни разу не погнушался утренней пищей.
- Блинами пахнет, - сказал я.
Вот к чему бухнул? Ведь чую, что картошку жарит.
- На блины муки нет.
- Где ж она?
- В магазине.
- Так купи.
- Раньше это было мужицкое дело - муку возить.
- А наша кобыла сдохла.
Чую, выходит какой-то перевертыш: Мария сердита на меня, а я за это на нее в свою очередь. Однако за тарелки сел.
- А это кто, черненькие-то? - спросил я о слизняках, налипших на картофельные пластины.
- Или вкус потерял?
- Что-то я их в лицо не узнаю.
- Грибы соленые.
- А я думал, икра черная.
- К старости брюзжать начал…
Допустим, начал. Старик и обязан брюзжать, у него это вроде общественной работы. Не характер меняется. Характер, что размер ботинок, даден на всю жизнь. Тут другая тонкость. Пенсионер-то жизнь прожил - старел, умнел, мудрел… И вот огляделся он, скажем, в автобусе, а народ-то вместе с ним не постарел, не поумнел, не помудрел. И схватит такого пенсионера недоумение: жизнь-то не шла с ним в ногу, а вроде бы отстала. Забрюзжишь.
- Чем намерен заняться? - спросила Мария подозрительно.
- А что?
- Выбил бы ковер.
- Я же его в прошлом месяце колошматил…
- Вещь дорогая, от пыли кургузится.
- Ничего, пусть покургузится.
- А ты к окну сядешь?
- Надо обмозговать смысл своей жизни.
- Ешь, пьешь и существуешь - вот твой смысл.
- А твой?
- Я по дому работаю.
- Твое моего стоит. Я ем, чтобы существовать, а ты работаешь, чтобы жить, а живешь, чтобы помереть.
- От таких разговоров глаза лезут на орбиту, - лупанула Мария.
Она, как уже говорилось, новгородская и, считай, в возрасте, а стать - дай бог молодой, поскольку росла на лугах зеленых да на полях льняных. Однако сути пенсиона не понимает.
Зачем человека спроваживают на пенсию-то? Не отдыхать, не кряхтеть… Есть такие старички, которых бульдозером с работы не выпрешь. Я, говорит, дома с тоски помру. Да неужели у тебя, старпеня, то есть старого пня, за жизнь не скопилось дел, отложенных со дня на день? Неужель не подкопилось мыслей, недодуманных, недокумеканных и швырнутых в сторонку, как надкушенные яблоки? Тогда ты и верно старпень. Но учти такой поворот - ты уже на земле гость. Доделать, додумать-то можешь и не поспеть.
Посему сел я к окну, чтобы побуравить мыслёй интересующий меня вопрос о двух сущностях. А ее только задень, мысль-то живую, - потечет потоком водометным…
Есть голова, а есть живот. Одна наверху, второй внизу. Так мы живем наоборот, вроде как вверх ногами - брюхо у нас вместо головы-то. Работаем-трудимся для него. Чем дольше я копчу небо, тем крепче убеждаюсь, что животу, если его не раздувать, много не надо. Скажем, хлеб нужен, а икра? Зубы пачкать? Вода с чаем необходимы, а эту пепсу можно сто лет не пить. Ботинки на добротной подошве годятся, а всякие там каблучки и шнурочки для кого? Пальто на вате или на ватине с барашковым воротником всю жизнь прогреет… Стул, он нужен, он крепкий, а ковер для чего? Чтобы я по квартире в ботинках не шастал? Из стакана пьют воду или можно пивка плеснуть. А пузатый сервиз, на который я кошусь издалече, - еще пнешь ненароком. Скажем, без автобуса до работы не доедешь. А личное "Жигули", которое место на улице занимает, опять же моему автобусу проходу не дает, воздух травит и бензин сжирает? Для чего оно? Чтобы показать, что вот, мол, я достиг, а ты давись в автобусе…
Голова с животом - что черт с багажом. Совсем не то, коли душа, как вторая сущность, верх берет. Тогда другое топливо потребуется, поскольку иной огонь горит. Тут мозги празднуют, а не мускулатура; тут подавай на уровне и поболе, чтобы жилось умно да весело. Книжек разных, в том числе и про шпионов. Кино таких, чтобы взгрустнулось до слез и посмеялось до колик. Телевизор пусть передачками будоражит, вроде как "В мире животных". Клуб "Кому за шестьдесят" нужен. Бань маловато…
Мои внутренние рассуждения ветерок прервал - Мария бегает мимо, будто вентилятор работает. Злобится. Стать новгородская, конечно, уцелела, только ее как бы помножили на два. Оширочала Мария. Да еще напялила на себя какую-то хламиду, которая и гонит воздух взад-вперед.
Тут я очухался - мать честная, боль зубная! Мужик я или уподобился? Моя супруга яичницей шкворчит, а мне спросить невдомек, какая пчела ее ужалила…
- Мария, скажи прямо, что почем?
- А то не знаешь?
- И не знаю.
- Ты же меня вчера с этой рожей обманул.
- Так вышло, Мария.
- А что потом мне сказал?
- А что я потом сказал?
- Друзья, мол, на первом месте, а я на втором. А?
Зря мужчина напевал, ему кирпич в темечко попал.
То есть глупость он жене сказал. Неужели сказал? Видать, между прочим.
- Вот почему еда у меня поперек горла встала…
- Неужель? - взметнулась Мария, - Она из натуральных продуктов.
- Продукт натурален, да сготовлен во злобе.
И тут Мария понесла меня по колее, аж комья полетели, - я только утирался. Глядела, как палила голубым сполохом. Это теперь глаза у нее голубые, а были синие, незамутненные - видать, от цветущего льна. В свое время меня ошалившие. И рожу заоконную вчерашнюю мне припомнила, как якобы подстроенную, и сиденье мое у окошка, и безделье, якобы с пьянством связанное, и характер, якобы звериный…
Есть у Марии одна чудаковатая блажь - вешать на меня всех собак. И тот я, и этот. И бабник, и халтурщик, и забубённый, и крокодил зеленый… Отделает под декольте. Сперва мои волосы дыбом вставали, пока не раскумекал эту женскую закавыку. Кипит она против меня, а грехов-то моих наскрести не может. Вот Мария и шьет мне подслушанные у баб чужие грехи. А мужицкие грехи есть международные.
Теперь-то Мария характером полегчала. Раньше сила в ней крутилась, как вода в гидростанции. Так ведь, бывало, и я мог ответствовать.
- И мучаюсь я с тобой, Коля, всю жизнь!
Я вроде бы поперхнулся - это уже не про чужие грехи.
- Повтори-ка, не расслышал…
- То у тебя случай, то неприятность, то происшествие… Покою ни дня не было!
- Чего ж раньше молчала? - тихо спросил я.
- Дожил, что из бригады выгнали…
Глянул я на Марию затравленным зверьком. Она ли? Та ли, которая всегда говорила про человеческую душу?.. Душа - это жалость. Чего ж я вчера наговорил ей? Да разве можно бить, как она, чего бы я ни наговорил?.. А душа - это жалость.
Ученые пишут в статьях о разнице меж живым и неживым - пнем, допустим, и человеком, меж булыжником и кошкой… Ученые - народ загогулистый, туда загнут, куда и не догадаешься. Нашли ведь разницу меж мной, допустим, и сковородой. Я все вокруг, и себя в том числе осознаю, а сковорода не только яишню в себе, но и свою собственную ручку не понимает. Эх, товарищи ученые… Да прежде всего живое от неживого отличается тем, что живому-то больно. Больно нам, больно!
- А вдруг я был-был, Мария, да весь и вышел?
- Не пойму, про что болтаешь…
- Средь высоких хлебов затеряюсь, а? Чтобы тебя далее не мучить, а? - говорю я и сам себе не верю.
- Неужто без тебя пропаду?
- Не пропадешь?
- Теперь женщина самостоятельна.
- Ну а эта, любовь?
- И в любви самостоятельна - сама себя кормит.
- Что ж, раньше любила за харчи?
- Харчи не харчи, а деньги влияли.
- Ага, а теперь женщина получает денег больше и поэтому любит плоше?
- Теперь она может выбрать кого хочет.
- Ага, а беззарплатная домохозяйка любит хуже?
- Хуже не хуже, а выхода у нее нет.
- А у тебя, значит, выход есть?
- Слава богу, пенсию себе заработала.
Прилила мне кровушка к щекам с таким жаром, что кожу запокалывало. Почесал я их. А Мария плащ надевает.
- Ты куда? - спросил я уж просто так.
- Пенсию сегодня выдают.
- Не потеряй, - напутствовал я.
Хлопнула она дверью, как за нервы ущипнула. А я скукожился на кухонном стуле да как заголошу на всю свою двухкомнатную:
Всего горя не приплакать,
Всей тоски не притужить.
Не лучше ль половиночку
На радость положить?
И полез на антресоли за своим "сидором".
10
Колеса подо мной стукали, как гальку дробили. Вроде бы я думал, вроде бы дремал… Ошалел попросту. Тощие мои мысли искали чего-то в ушедшем и прожитом. Видать, каких оправданий. А может, нужных ответов. От смешных кошмариков сдохли все комарики. Шестьдесят лет, вся жизнь в супружестве…
Знал я мужика, надумавшего уйти от жены. Только, говорит, сперва линолеум в кухне перестелю. Сделал. Только, говорит, обои переклею. Сделал. Только, говорит, в ванной кое-что подкрашу. Сделал. Говорит, бачок в туалете сменю. Сменил. Тут жена и спрашивает: "Ремонт ты завершил, в квартире чистота - так к чему теперь уходить-то?" Само собой, остался. Ну?
Народу в поезде скопилось, что спичек в коробке. Стоят руки по швам. Напротив меня села женщина молодая с мальчонкой, который лупоглазо вытаращился в окошко - травинки там не пропустит. Я и сам туда гляжу, поскольку ехать мне этой электричкой три часа с гаком…
Был у нас в шестой автоколонне многодетный мужик, решивший порвать узы. А суд не разводит. Тогда мужик открывает портфель и ставит перед судьями баночки, вроде тех, что сдают в поликлинику на анализы. Мол, пробуйте. В первом сосуде щи - кишку полощи, во втором гуляш - собаке отдашь, в третьем, извините за выражение, компот из сухофруктов. Можно жить с такой женой? Судьи вкусили. А что, говорят, съедобно. И не развели. До сих пор живет. Ну?
В тамбуре пара голосов додумалась скрасить нашу поездку - арию хором запели. Штука классическая, тут и скопом не вытянешь. И вот надрываются.
- Господи, хотя бы перешли на песни советских композиторов, - вздохнула женщина с ребенком.
- Мам, какая станция?
- Дедово.
- А кто тут живет?
- Деды и живут, - подсказал я, поскольку мамаша с ответом затруднилась…
Работал у нас один слесарь по ходовой части - большой был ходок по бабам. Ну и на этой почве семья забурилась в кювет. Женка указала ему на дверь. А при прощании сказанула что-то обидное. От всего этого слесарь не стерпел да и хлестанул ее по личику. Тут жена рыдать, а он стоит как в мазут опущенный. И сказал ей от всего сердца: "Вот теперь я буду любить тебя всю жизнь". Поскольку жалость у него прорезалась, а любовь без жалости - что дерево без сердцевины. И до сих пор живут. Ну?
Народу еще поднахлынуло, хотя и некуда, - будь тут вместо людей спички, самовозгорелись бы. Многие и сесть не смогли.
- Мам, а что будут делать, которые остались?
- Другой поезд ждать.
- А другой поезд скоро?
- Нет, не скоро.
- А что им тогда делать?
- Другой поезд ждать.
- Да они эскимо купят и будут себе посасывать, - я потрепал его кудлатую головенку.
Ему года четыре. Не человек, а пупсик. С другой стороны, сколько людей едет в поезде? Больше тыщи. И не одного ведь не скребануло по душе: каково-то оставшимся и что они станут делать - домой ли вернутся, пешком ли пойдут, или мороженым погреются?
- А эта какая станция? - спросил пупсик уже у меня.
- Пятаково.
- А тут кто живет?
- Да уж известно - пятаки.
- Не люди?
- Люди, только у них носы пятачками…
Между прочим, Матвеич-плотник тоже жену покидал. Уже скарб уложил, и резные фигурки свои сгреб, и руку супруге пожал… А она возьми да и спроси, что, мол, ей теперь делать с бутылкой, которую купила на всякий случай. Матвеич в лице переменился, скарб развязал и до сих пор живет. Ну?
- Дядя, а это какая станция?
- Станция Меловая.
- Кто тут живет?
- Так ведь люди, - попробовал я открутиться.
- А какие люди?
- Которые в мелу перепачканы. Но они чистятся, учти…
После войны был у меня дружок. И он хорош, и она пригожа, а разошлись. Одни после развода дичают, а другие скучают. Поскольку их интересы теперь не перекрещивались ни в зарплате, ни в жилплощади, ни в каких других подозрениях, то глядели они друг на друга спокойно. А поскольку стали они людьми чужими, то стали взаимно вежливы. Ну и позвонят друг другу, помогут, советами обменяются, а то и пообедают… Короче, расписались по новой. Ну?
- Дядя, дядя, какая станция?
- Светланово.
- А тут кто живет?
- Видать, светлые люди.
- А почему они светлые?
- Умываются с мылом…
Знавал я одного такелажника, парня шалавистого. Есть такие головы пустые, кулаки крутые. Бросился он выпимши на женку со словами: "Молись, сейчас убью!" А в руке, само собой, ножичек убедительный. Ну, она в крик, прибежали соседи, милиция тут, протокол… Хоть и не ударил, а покушение налицо. Пал он жене в ноги - мол, прости. И пошла она к прокурору с заявлением: "Молись, сейчас убью!" муж не кричал. Он лишь громко спросил: "Молилась ли ты на ночь, Дездемона?" До сих пор живут. Ну?
- Дядя, а это какая?
- Станция Задни.
- А кто тут живет?
- За… Да никто не живет, станция-то маленькая.
- Вова, хватит к дяде приставать. На вот твою трубу.
Небольшая, вроде пионерского горна. Вовка надулся, как хорошая автокамера, и дуднул. Только звука не выскочило. Он дул, пока не посинел. Тогда мамаша эту трубу обстучала со всех сторон, после чего она перешла ко мне. Я игрушку и так, и этак, и даже дул в нее с обратной стороны.
- Вовк, придется списать - отдуделась.
Пупсик глянул на меня, как на чучелу, да и заревел.
Мамаша и по голове его гладит, и уговаривает - плачет ручьем. Меня любые слезы цепенят, а уж детские-то…
- Вовка, да ты спятил! Из-за такой хреновины рыдать… Знаешь, какая у меня была труба в твоем возрасте? Она ревела, из ноздрей у меня огонь, из ушей дым! И потерял. Ну ее в болото.
Вижу, пацан еще всхлипывает, но уже прислушивается.
- А стал постарше, залез в огород. Меня кобель так отделал под декольте - живого места не было.
- А кто такой кобель? - увлекся Вовка.
- Собака мужеского пола. А в войну меня трепало и месило, как грязь дорожную…
- Дядя, а вы стреляли?
- А то. Если хочешь знать, от меня сын ушел…
- Без мамы?
- Без мамы, но с женой. Меня, Вовка, из бригады турнули…
- Турнули?