- А возможно жить вместе, Паша, коли причинена душевная боль?
- Марией, что ли?
- Хотя б и Марией.
- А ты мешок на плечи и бежать от жены? Фронтовик, называется, бабка-ёжка…
- Где тут связь одного с другим?
- Где? У бабуси в ерунде!
Про чай я скажу так: в нем есть все, кроме градусов, да ведь градусы не всегда и требуются. Но есть в чаю то, что, видать, покрепче градусов. И оно, которое вместо градусов, стукнуло Павлу в башку.
- Сидим мы с тобой в окопе, а ты возьми да и уползи, к примеру, в медсанбат или подале в тыл… Кто ты будешь?
Ум молчит, а глупость кричит - не стал я и отвечать.
- Меня этим не возьмешь, я тебе не бабка-ёжка. Разлюбил и ушел - молодец, мол, ученый человек. А что есть жизнь, Коля?
- А что есть жизнь, Паша?
- Та ж война, только безокопная. Это как в море пойти вдвоем в одной смоленке. Тут тебе и неприятности, и начальство, и старость, и болезни, и всякие стихийные циклончики налетают. Женятся-то, чтоб вместях переплыть это море. Об этом и договариваются. Неужто живут из-за одной любви? Верно говорят, что, мол, он или она бросили друг дружку. Бросили посреди житейского моря. Я б сказал, и не бросили, а предали. Как бы на почве любви перелез в другую лодку, а ты дальше греби одна, авось выплывешь.
- По-твоему, любишь, нет, а живи до смерти?
- Помнишь старшину Нехайчика? Зараза был заразой. А мы бросили его?
- Ты, Паша, сгущаешь тучи, - сказал я, наливая пятую чашку.
Он тоже налил пятую, ведь чай вроде пива - не оторвешься. Паша-то хоть и нудный, да разумный. Голос у него хриплый, ветрами продутый, морозами прогнутый, но есть. И этим вот вдруг неузнаваемым голосом он поддел меня, как слезами:
- Ты, Коля, жены моей первой не видел. Это которая в войну погибла. Год мы с ней и прожили. Неказистая была, маленькая, ни рожи ни кожи. После войны я королеву взял. Видная из себя, как наше озеро. Двадцать лет прожили. После ее смерти и другие бабы имелись. Но скажу тебе, дружок мой Коля, вот ту, неказистую-то, до сих пор на душе имею. Мы с тобой всего повидали, слезы у нас давно все иссякли. А как увижу ее во сне - проснусь и заплачу, как покинутое дите…
- На хрена ты лезешь в душу! - взъярился я, бросил чай и отошел к окну…
На тополе, на моей построечке, торчал аист и кивал своим длиннющим клювом-шилом. Постоял, поозирался и улетел. Язви его. Потом откуда ни возьмись опять спланировал на мою площадку. Все чего-то приглядывался - вертел своей резиновой шеей. Видать, подвоха ждал. И так, считай, весь день. Ну и язви его.
3
А на второе утро, батюшки мои, их уже пара. Аистиха появилась. Стоит, утаптывает, укладывает, а ейный муженек носит сучочки да сухую травку. Вкалывали, дай боже, до самого вечера.
В конце дня она села и сидит себе. Он ей принесет что, она все под себя или около. И вот ведь птица какая взаимоуважительная: он подлетит с веткой в клюве - так она не то чтобы ноль внимания или похамничать, а и пощелкает, и встанет, и покивает. Смешно, но приятно и аисту, и нам, с земли смотрящим.
К вечеру у аистихи, считай, один клюв торчал на длинной шее - всю он ее обложил мягким разным материалом для теплоизоляции.
- Никак она на яйца села, - сказал Павел.
- Леший ее знает. Кого б спросить про образ их жизни.
- Сходи к профессору наук.
- Что за зверь?
- Профессор малахольный, приезжает на летнее жительство…
- А чего малахольный?
И рассказал мне Паша про него.
Этот профессор стал колоть дрова, засадил топор в сосновую чурку и тащил его оттуда два дня. А на третий Федька Лычин за рубль вытянул топор одной рукой, левой.
Этот профессор захотел вырастить небывалую клубнику и вместо навозу поставил меж грядок приемник - мол, от музыки все растет спорее. Клубнике эта музыка оказалась до лампочки, а приемник украли, поскольку распевал всю ночь.
Этого профессора соседка попросила загнать овец, а сама в сельмаг побежала. Профессор загнал. Во-первых, не соседских, а чужих; во-вторых, не овец, а коз; в-третьих, не в хлев, а в избу…
Много Паша поведал мне подобного. Получалось, что такой малахольный и может знать про аистов. Пошел я…
Деревенская улица вечером - что тебе городской проспект. Коровы идут, как павы, - несут свои тяжелые вымени. Барашки блекочут и уже взбивают пыль, хоть и май. Звуки разные странные, вроде львиного рыка, откуда-то берутся. Гуси белой ниткой вдалеке прошивают мой путь. А в палисадниках уже чего-то зреет.
У окна крайней избы помахивал молотком высокий, два меня, старик в обвисшей шляпе. Очки на носу. Белая борода махонькая, как одолженная. Натуральный профессор. Паз конопатил.
- Не клин да не мох, плотник бы сдох, - поприветствовал я через калитку.
- Понимаете ли, дует.
- Я к вам по делу, Аркадий Самсонович…
- К вашим услугам.
Он бросил окно и подошел к заборчику. Лет на десять подревлее меня. Нос крупный, как у аиста. Лицо красное, уже ветром и солнцем тронутое. Натуральный профессор.
- Что-то вас не припомню…
- Дружок я Павла Ватажникова, Николай Фадеич, гощу у него.
- Тогда прошу в дом, - решил профессор по-люд-ски, но ведь и я к нему подошел с культурной стороны.
Внешне изба избой, а внутри, извините, жизнь городская. Одна русская печка и осталась. Все шло по одной стеночке в своем порядке: диван, телевизор, шкаф, торшер… По другой стенке книг было столько, что, упади они все враз, мы бы с профессором имели контузию.
- Я первый приехал, без жены, но чаек организую, - как бы начал оправдываться профессор.
- Как аист…
- То есть?
- Он тоже наперед аистихи прилетает разузнать насчет лягушек, поскольку его супруга их кушает.
- Моя супруга лягушек не кушает, - насупился профессор.
Подсел я к столу, как и положено гостю. Хозяин звенит чашками, а попутно интересуется:
- Так какое у вас дело?
- Научное, как к профессору.
- Э, профессор-то профессор, но на пенсии.
- Всё перезабыли?
- Нет, разумеется. Что вас интересует?
- Жизнь белых птиц, а конкретнее - пернатых аистов.
- Не уловил…
- Уточняю: жизнь пернатых птиц, а конкретнее - белых аистов.
- Николай Фадеевич, я же турколог.
- Ваша национальность, Аркадий Самсонович, значения тут не имеет, - вежливо подправил я.
- То есть?
- Говорю, мне до лампочки, что вы турок.
- Да не турок я, а специалист по турецкому языку и турецкой культуре.
Вот почему у него бородка не русская.
- И в птицах не кумекаете?
- Ничегошеньки.
Я, конечно, понимаю, что каждый профессор только в своем деле профессор. Но все-таки. Свое дело своим делом, а знать о смысле всего существующего профессор обязан. О деревьях, воде, земле и белых аистах. Уж не говоря про вторую сущность.
- А я понадеялся на ваш общий уровень.
- Дорогой Николай Фадеевич, специализация достигла невероятного размаха. Приведу такой пример… Бывало, захотел мужик сочинить песню. Придумал, взял гармошку и запел. А теперь? Один пишет слова, второй пишет музыку, третий аранжирует, а четвертый поет.
Но тут профессор удивил меня вовсе. Я ждал чаю грузинского, неважно под каким номером, а он ставит термос литра на два. В нем и чай, чернющий, как деготь. Извините, пить такой чай - что есть вареные огурцы. Но в гостях сам себе не хозяин. Однако профессор не растерялся - выставил сгущенку с конфетами.
- Тогда, Аркадий Самсонович, в этой самой науке дураку легче укрепиться.
- Почему вы так думаете?
- Ум-то есть понимание не одного дерева, а всего леса.
- Слова "дурак" наука не признает, Николай Фадеевич.
- Как так?
- Это обывательское понятие, годное для рынков и коммунальных кухонь.
- Чего ж признает наука?
- Способный, одаренный, талантливый… Или же неспособный, бесталанный…
- А как же в науке дураков зовут?
- Николай Фадеевич, ну что такое "дурак"? Да вы разденьтесь…
Он и сам скинул малахай не малахай, но пальтецо бабье с оторочкой вроде бы из кошачьих хвостов. Правда, под бабьим пальтецом оказалась бабья кофта с помпончиками на груди. Сбросил и я свой зипун, Пашей одолженный, а попутно рассказал профессору байку, поскольку дураков он никогда не видел…
…Приобрел один мужик дачный участок и обзавелся хозяйством дай бог всякому. Дом на каменном фундаменте и со вторым этажом. Паровое отопление с душем. Две теплицы с помидорами. Клубника зреет - как пройдет, так ведро. А в сарае кроликов пара сотен… Только стало у мужика сердце пошаливать. Да тут еще старший сын пристрастился к напиткам градусным… А младшая дочь со шпанистым парнем связалась и уехала с ним куда глаза глядят. Жена и того лучше отмочила - к соседу по даче ушла… Задумался мужик, взял воду из колодца и снес на анализ. И оказалось в той воде повышенное присутствие железа. Хлопнул он себя по лбу: "Вот отчего мои беды! От железа!" Ну?
- Загадочный случай, - удивился профессор.
- Так кто этот мужик - неспособный или бесталанный?
- Нелогичный.
- Да он дурак натуральный!
- И все-таки вашего критерия я не улавливаю, Николай Фадеевич.
Непонятное слово "критерий" он зря ввернул, хотя догадаться можно, что ему не взять в толк, как я дураков разню. Эх, было бы умных поболе, а подходящий критерий мы бы сыскали. Да и какой там критерий - у дурака на лбу писано, какую должность занимает да сколько получает.
- Аркадий Самсонович, а ведь дело проще шурупа… Кто силен в первой сущности, тот способный, а кто силен во второй сущности, тот умный.
Тут профессор - между прочим, очень похожий на многопудового дятла в очках - глянул на меня подозрительно и. спросил загадочно:
- А кто вы по специальности?
- Бывший автослесарь, а ныне пенсионер.
- А какое у вас образование?
- К чему тут образование, коли мы об уме говорим?
- Я к тому, - засуетился профессор, - что у меня есть молотый кофе. Вы, случаем, не кофейник?
- Нет, я чайник.
- Тогда вскипячу свеженького. Может, попутно и закусим?
Это можно. Достал профессор хлеб черствый, в полиэтиленовом мешке; яйца куриные, вкрутую, пяток; лук репчатый, проросший; ну и знакомую личность - красную рыбу мойву в банке. Чайник на электрической плитке зашумел уютно, да и за окном между тем смеркаться стало.
- Что вы, Николай Фадеевич, имеете в виду под сущностями?
Я растолковал. Кто, значит, в килограммах и метрах, в формулах и механизмах себя проявил - то есть в мире измеряемом, - тот имеет способности. А кто в человеческой душе разбирается да в людских отношениях, тот умен. За пример взял я шахматиста. Хоть он и головой работает, а всего лишь у него способности, поскольку строит умственные комбинации из фигур, - небось не отношения короля с королевой выясняет. Тот же всемирный ученый может быть неумным не потому, что мало знает, а потому, что его знания не о человеке и не о душе. А скажем, дядя Вася, водопроводчик, серый, как его рукавицы, вдруг да и порадует умными словами, поскольку изучил глубину людской жизни.
Говорю все вышеприведенное, и спесь не спесь, а спесиночка внутри играет, как у натурального дурака. Ведь сам профессор меня слушает - пусть и дятлоподобный, пусть и туркообразный.
- Слово "дурак" мне всегда казалось мещанским, - задумался профессор.
- А коли нет дураков, то и умных нет.
- А если допустить, что нет ни тех, ни других…
- Без умных, Аркадий Самсонович, жить я несогласный.
- Тогда проблема возникает, Николай Фадеевич, - обрадовался профессор, поскольку в этой проблеме вроде бы я и виноват. - Дураков не любят, верно? А разве они виноваты, что они дураки? Кроме того, есть не совсем дураки, но и не очень умные. И немало их. В конце концов, есть дети, животные… И мы их всех станем презирать?
Поддел меня профессор под самые рессоры, поскольку прав. В дураке больше всего злит то, что он про свою дурь не знает и не ведает. А мне сказать ему хочется. И нельзя. Да ведь и неизвестно, что людям нужнее - ум или жалость?
- А с другой стороны, Аркадий Самсонович, от дураков государству большой урон.
- Будем уповать на то, что все люди с годами умнеют.
- Как бы не так, - усомнился я. - Умный к старости мудреет, а глупый - хитреет.
Снедь мы всю умяли, включая рыбу мойву. Разговор наш подошел к закруглению. Приходите вечерком, угощу я вас чайком, а не хватит чаю, пива накачаю. Хорошо все было, только я возьми да и поинтересуйся:
- А другого профессора в деревне нету?
- Какого другого?
- Всамделишного.
- Как понять "всамделишного"?
- Который все знает. И про аистов…
Покраснел профессор вроде арбузного нутра - даже
белая бородка порозовела. Нос в меня нацелил, как пику какую. Очки сверкают по-совиному. Язви его, то есть меня.
- Я, уважаемый, тридцать лет читал студентам лекции. Мною написано шесть монографий… Мои работы переведены на языки… У меня учеников больше, чем…
- Зачем психовать-то, Аркадий Самсонович? - перебил я. - Нету другого профессора, и не надо. И тобой обойдусь.
- Как это "обойдусь"?
- Так ведь ты, чай, не механизатор. А без профессора деревня не помрет.
- Значит, нажраться - и все?
- Сперва надо нажраться, - согласился я поспокойнее.
- А потом и профессора пригласить, на сытый желудок, э?
Он поднялся тяжело, вроде как чаю залил в себя до краев, и такую мерзкую рожу состроил, что и в мультфильме не увидишь. Да вдруг как гаркнет:
- Дурак!
Нешто всамделишный профессор такое бухнет? Тот, который про "летающие тарелки" рассказывал, - при галстуке - никого не обозвал, чай пил без чавканья…
- От дурака слышу, - ловко рубанул я, схватил зипун и вылетел из избы воробышком.
Видать, убедил я профессора - он дурачить всех начал.
4
Если петух отличается от курицы, как, скажем, цыганская шаль от наволочки, то у белых аистов тут сплошная уравниловка. Правда, аист покрупнее. Голосистостью не только соловью, но и вороне в подметки не годится. Молчаливая птица, однако щелкает, как деревянными ложками стучит. Видать, понимают друг друга. В азбуке Морзе тоже ключом постукивают, а ведь переговариваются.
Потрудились они над гнездом. Метровую чашу соорудили из всякой мелочишки. Теперь аистиха уже не отлучалась - сидела как привязанная.
- Лягушек ей наловить, что ли? - спросил я как бы у себя.
- Иди, посмеши деревню, - поддакнул Паша, умываясь после своих поросят. - Вроде Фердинанда…
- Какого Фердинанда?
- Есть у нас такой…
- Конь, что ли?
- Парень тертый, Федька Лычин, а Федькой зваться не желает.
- Почему?
- Некультурно, видишь ли, бабка-ёжка.
- А лягушки при чем?
- Тем летом он с мешком ползал вокруг деревни, лягух отлавливал. Говорил, ученые ему по полтиннику за штуку платили…
Поскольку теперь я был за кухонного мужика, то варить, кормить и кастрюли мыть выпало мне. Вроде дневального. Паша у меня, как персидский шах, сидит и супа ждет.
- Однако этот Фердинанд окрутил Наташку Долишную.
- Родственницу Гришки Долишного?
- Внучку.
- Как окрутил-то? - появился у меня интерес.
- Замуж сговорил.
- Так оно, может, и неплохо?
- Чего, бабка-ёжка? Ей двадцать, а ему тридцать. Да и не в том главное - мужик он дерьмовый, жиже некуда. Хапуга первый сорт. Девку жалко.
- Может, у нее любовь…
- Любовь не аванец, в карман не схоронишь. Мы бы видели.
- Тогда надо разобраться.
- Кому разбираться-то?
- Кому… фронтовикам.
Отварив, откормив и отчистив кастрюли, вышел я на улицу и двинулся вдоль, имея в виду один дом, напротив колодца. Да ведь бывал я у Долишного при его жизни, вспомнил путь по ходу дела.
У избы соседки, Анны, меня подзадержала береза. Розовеет корой в закатном солнышке, как женщина в сарафане. Листья еще только вылезли, а ветки уже шелестят и вроде бы отталкивают ветерок от своего розового тела, - мол, не прикасайся. Ну что мне в этой березе…
Встречал чудеса почище. Машину видел такую: спросишь - ответит, только все письменно. На самолетах летал, которые пересекают Союз с севера на юг за четыре часа, да плюс выдавали курицу с кофеем. Дом тыщеквартирный, где проживаю, - не дом, а скала из бетона, арматуры и стекла, к тому ж два лифта и сплошная телефонизация с ваннами и газом, да в некоторых квартирах есть и черт в ступе. Или телевизионная башня: как ее построили, почему она не падает?
Бывало, смотрю на все на вышеперечисленное, и мозги мои идут набекрень от удивления. Но сердце спокойно, не стукнет. А тут береза простая, из которой веники банные вяжут, - и екнуло, и зашлось в груди до туманности в глазах. Чего это… Телебашня ведь облака задевает. Или дело в том, что оба мы, я с березой, произошли от земли… Живые мы с березой оба - от этого все…
В деревне, куда б ни шел, а колодец не минуешь. Сруб высокий, под крышей, ворот прочный, цепь железная. И, как положено, девица воду черпает, но, правда, без коромысла.
- Чего ж без коромысла? - спросил я в порядке вежливости.
- Живу тут рядом, - усмехнулась она моему незнайству.
- Наталья Долишная? - догадался я.
- Да. А вы кто?
- А я Николай Фадеевич, друг твоего деда и Павла Ватажникова.
- Ой, вспомнила. Вы к нам приходили…
- Как не приходить - приходил.
Тонкая не по-деревенски. Натуральная чернобурка. Волосы черно-бурые, видать, крашеные, и заворочены в крупные кольца так, что сквозь них солнце блестит, как сквозь дырки. Ничего, лишь бы голова не была дырявой. Но лицо наше, новгородское, то есть кругленькое, беленькое и при улыбке с ямочками.
- Вы в гости приехали?
- В гости, а теперь нахожусь в разведке.
- В какой разведке?
- Хочу разведать, в счастье ли проживает внучка фронтовика Григория Долишного.
Ждал, что захихикает. Но она как-то подобралась, будто с экзаменом нагрянули.
- Пойдемте в избу…
- На свежем-то воздухе голова яснее.
Она поставила второе ведро рядком с первым, и получилась, я бы сказал, картина из картин: травка новорожденная, вода глубинная светлее неба, колодец рубленый, и девица-краса рядом, правда, с волосами, чуть подпорченными красителем.
- А в чем оно, счастье-то? - спросила Наташка как бы не у меня, а у ведер.
Как говорили в моей деревне, оказался я опешимши, то есть опешил. О чем спрашивают, того не имеют.
- Как же ты, Наталья, вступая в жизнь, не ведаешь о главном?
- Это я так, болтаю, как с посторонним, - Она тряхнула своими куделями.
- Я тебе не посторонний.
- Кто ж вы мне?
- Мы с Павлом Ватажниковым обещали твоему деду, поскольку ты без отца, тебя из виду не терять.
- Вы ему тоже чужие.
- Ошибаешься, дочка: мы же фронтовики.
- Вместе воевали?
- Все фронтовики воевали вместе.
Она задумчиво шевельнула носком туфли неокрепшую травку - вникала в мои слова. Поймет ли? Не воевала, не голодала, не страдала.
- Дядя Коля…
Как услышал я "дядя Коля", так меня теплом и окатило - поняла.
- Дядя Коля, я хочу простого бабьего счастья.