- Что оно такое?
- Муж, дети, семья…
- А мужицкое счастье бывает?
- Не знаю.
- Счастье-то одно, человеческое.
- Но ведь есть женский инстинкт.
- Ты ведь не кошка, чтобы этими инстинктами жить. Родить десять человек дело нехитрое…
- Тогда правы люди. Говорят, счастье в городе.
- Счастье, Наталья, не в деревне, не в городе, а у нас в душе.
- Расшифруйте подробнее.
- В свое время. Вот, говорят, ты связалась черт-те с кем?
- С чертом связалась?
- Не с чертом, а с Фердинандом.
- Ну что вы сплетни собираете…
Девка аж покраснела. А как же: приходит незнакомый дядя, выспрашивает, наменивает и намеченного жениха чертом обзывает.
- Наталья, может, я того, круто?
- Он небездельный, вот ему и завидуют. Нормальный парень, работает механиком в свиносовхозе, живет с матерью, деловой, все у него есть…
Она примолкла. А я ждал, что ж еще в нем такого, необыкновенного. Но не дождался.
- А чего, перечисляя, про любовь-то не упомянула?
Вижу, взгляд свой пугливый хочет запрятать куда подале - хоть в колодец. Аж ямочки на щеках пропали, будто мой вопрос утюгом по ним прошелся.
- Дядя Коля, не надо меня спрашивать…
- А замуж намерена?
- Да, - понурилась она.
- В душу твою лезть не стану, а вот баечку расскажу. Не подумай, что от мужика ее слышал - тут с подлинным верно.
…Командировали меня как-то в южный городишко на ремонт дорожной техники. А вечером скучно. Чего, спрашиваю, у вас в городишке интересного? Да, говорят, ты ж в доме с чудом живешь - дочь квартирной хозяйки пятый раз замуж идет, и все на законном основании. Ну, присмотрелся я. Ожидал увидеть даму цвета бежего, которая поела мяса несвежего. А передо мной девица лет двадцати пяти, тихонькая, как первая травка. И что ж оказалось. Работала она на хлебозаводе, где мужиков нет. Маманя строгая, никуда не пускала. Вот девица и шла в замужество по первому предложению, поскольку в мужиках не разбиралась. С первым прожила двадцать дней, со вторым три месяца, с третьим год, а четвертый погиб… Ну?
- Не все так просто, дядя Коля, - вздохнула Наташка.
Какая-то женщина провела старуху. Я б и внимания не обратил, да уж больно эта старуха портила вид майского вечера. Как говорится, омрачала. Шла, затихая, согнувшись, будто что искала.
- Кто это?
- Никитична заболела.
- Что такое?
- Фельдшер приходил, но определить не смог. Не говорит, не ест, обессилела. Надо везти в больницу, а машины нет.
- Неужели в деревне нету ни одного индивидуалиста?
- Трое. Одна в отъезде, вторая сломалась, а третья машина у Феди.
Солнце уже село за землю по пояс. Ветерком потянуло с озера свеженьким, с запахом рыбы. Кукушка где-то далеко прокуковала, но звонко, слышимо. А вообще-то весна поздняя.
- Кукушка на пустой лес кукует - к неурожаю, - сказала Наташка и поежилась.
- Иди, мать воду заждалась.
- До свидания, дядя Коля.
- Однако у меня будут две просьбы.
- Ой, пожалуйста.
- Попроси своего Федю, чтобы свез бабку в больницу…
- Мне попросить?
- А кому же?
- У его "Москвича" рессоры слабые…
- Ничего, бабка легкая, не ест. Обязательно попроси. И еще: приходи к нам с Павлом белых аистов смотреть. Супружеская пара, живут по-человечески.
- Как… по-человечески?
- Ежели ты увидишь своего Фердю… то есть Федю, ты что делаешь?
- Говорю: "Приветик".
- А белая аистиха встанет, покивает и пощелкает.
5
Утром я первым делом гляжу на аистов, а потом окунаюсь взглядом в озеро. Но тут, выйдя из избы, я сперва вздохнул широко, чтобы ошалеть уж сразу на весь день. В груди даже заходило что-то поршнем от травяной сладости и озерной свежести. Ну а озеро было на своем разливанном просторе, а белые аисты на своем гнезде: она сидела, он стоял вопросительным знаком. Чего стоял зря - лягушек бы ловил.
Имелся у меня план податься в сторону профессоровой избы, поскольку на душе скребло, - полаялись, как мелкие шавки. Я начал сочинять хитрую зацепочку: спрошу, мол, у него, который час, или, как, мол, пройти в сельмаг, или - закурить, мол, не найдется?.. Нет, думаю, спрошу-ка что-нибудь из профессорской жизни, например, когда будет ближайшее затмение - хоть лунное, хоть солнечное. И уж было пошел, как у заборчика обнаружил натуральное чучело. Что это за чучело, будет понятно.
Чучело мне чистосердечно улыбнулось, ну а я ему тем более, поскольку для меня внешность - дело второе.
- Николай Фадеевич, я по вашу душу…
- Ежели вы, Аркадий Самсонович, не дьявол, то берите ее.
- Кружат!
- Кто кружит?
- Ваши белые аисты.
- Мои вон сидят.
- Значит, другие.
- Это мои приманили.
Мы пошли к его избе. Попутно сообщу, что одет профессор гопником. Сапоги красной резины, женские, потертые. Брюки галифе, сшитые в первую империалистическую. На плечах какая-то хламида, видать одолженная у столетней бабки. А на голове шляпа-груздочек, коровой не дожеванная.
Я приметил, что те ученые, которые натуральные, одежу ни во что не ставят, но не из презрения к людям, а из неинтереса к ней. Дубленки или там мех с замшей только дурака красят - умному они ничего не прибавят и не убавят.
Но идти с профессором стыдно - будто с чучелом шагаешь, которое стояло-стояло да и пошло с тобой рядом…
И верно: над его тополями кружил белый аэропланчик с клювом. Красиво парил, как дух какой. Вот лапы им вроде бы мешают, висят, будто лишние, за воздух цепляются. А второй аист (она) сидел на трубе, язви ее.
- Аркадий Самсонович, давай ножовку.
Ну и так далее и в том же направлении. За часик я слазил на тополь и соорудил плацдарм - слава богу, опыт имелся.
- А теперь жди до утра, примут ли они работу.
- Николай Фадеевич, отзавтракайте со мной.
- Я уже сегоднякал, - отказался я в порядке вежливости, поспевая за ним в избу.
На этот раз профессор расстарался - жареных подлещиков выставил, жирных, хрустящих, янтарных. Хлеб деревенский, ноздреватый, с кислинкой. Картошку крупную, рассыпчатую, крахмала в ней процентов девяносто, а главное, чищеную, чего мы с Пашей век не делали.
- Внешний вид у тебя, Аркадий Самсонович, усталый.
Мы с ним люди пожившие и повидавшие. Да в деревне это "вы" не к месту, как, скажем, одеколон в Пашином поросятнике.
- Не выспался. Я ведь ночник.
- Это как? Горшок, что ли?
- Люблю по ночам работать.
- Вредишь своему здоровью.
- А кому теперь нужно мое здоровье? - спросил профессор.
Есть такие вопросы, когда спрашивают тебя, а задают его себе. Тогда лучше промолчать, но я не утерпел. И грубость мою давешнюю стоило исправить.
- Тут ты нужен.
- Зачем же?
- Будущую нашу жизнь, Аркадий Самсонович, я представляю, между прочим, не только в смысле изобилия, но и чтобы в каждой деревне жил свой профессор.
- Ну да, турколог.
- Турколог ли, уролог, а чтобы каждый житель мог с ним иметь беседу о накипевшем и неразрешенном.
- Вот я тут и живу.
- Небось чтобы поесть корнеплодов да подлечить нервы?
- Как здесь можно вылечить нервы?
- Деревенская тишина, поскольку тутошний человек мягче городского…
- Вы так думаете?
- Тут и без дум видно. Деревенские добрее.
- А что такое, Николай Фадеевич, доброта?
Ну и загадочка. Вот тебе и профессор, вот тебе и турецкий знаток. Затуркался.
- Младенческие вопросики задаете, Аркадий Самсонович…
- Потому что в песнях, в фильмах, в книгах толкут это слово, как воду в ступе. Так что же такое доброта?
- Когда человеку помогаешь в беде.
- Назовите эту беду.
- Мало ли… Последнюю рубашку отдашь…
- У нас давно нет безрубашечных.
- Последний кусок хлеба…
- У нас давно нет голодных.
- Человек заболел…
- Тут лучше пригласить врача.
- Денег не хватает…
- Значит, работать не хочет.
Он, видать, представлял меня студентом. Очки округлились. Лицо потемнело до хорошей свеклы. Нос того и гляди клюнет меня в глаз. Тут и я вспетушился:
- Да вот, к примеру, один сын старушку вытурил, а второй ее приютил. Неужель и это не доброта?
- Это обязанность гражданина и элементарная порядочность.
- Да наша деревня всегда стояла на добре…
- Ага! - ухнул от удовольствия профессор и взялся за чай, поскольку жареных подлещиков мы уже ликвидировали.
Оно под такую жизненную беседу нужно бы и поесть для силы.
- Стояла на добре и совести, Николай Фадеевич, а жила дико и нищенски.
- Ты выбрось нищету да дикость, а добро-то с совестью оставь.
- Оставить? Через дом живет добрейшая женщина. Каждое воскресенье ее супруг дает концерты на всю деревню. Жена ходит с синяками, сын заикается. Она добренькая, терпит. Ей не доброта нужна, а в милицию надо бежать. Оставить… Возьмем прошлый год. На троицу Сережку Балавина порезали. Потом пьяный Чухнарев утонул, четверо детишек у него. Старый Матвей избу спалил - со свояком гулял. Сын Матвея корову застрелил, жену гонял, детей лупил… Все на горе другим людям. Где же доброта?
- Не все же такие…
- Конечно, не все.
- И в городе случаи случаются.
- Случаются, но для Варежки процент высокий.
Я промолчал: против процента не попрешь. Лучше выпить дегтярного чаю, которого профессор мне налил до края. Тут и конфеты были недешевые - на обертке кавказский пейзаж изображен.
- А уж если, Николай Фадеевич, деревенский народ и добрее городского, то лишь потому, что в деревне жить тяжелее.
- В войну люди были тоже добрее, - согласился я.
- Парадокс, - удивился профессор. - Отсутствие доброты говорит о материальном достатке и счастливой жизни, а?
Умники про все помнят, а вторую сущность позабыли. Этот профессор кислых щей еще не знал, какой я ему вопросик притаил.
- А вот реши задачку, Аркадий Самсонович. Старуха Никитична занемогла. Отчего бы?
- Я не доктор.
- Ты профессор, болезни знаешь. Отчего?
- Сердце?
- Не угадал.
- Давление, склероз?
- Нет.
- Почки, печень?
- Нет.
- Рак, что ли?
- Не угадаешь в жисть.
- Тогда скажи.
- Ее сын разобрал русскую печку. Ликвидировал вовсе, как класс. И завел баллоны с газом. А Никитична на ней выросла и перед ней простояла весь свой век.
- А то, что Никитична у этой печки надрывалась весь свой век, ты знаешь?
- Знаю, да ее сердцу не прикажешь.
- Доброта - понятие отмирающее! - усилил свой голос профессор.
Хрен тут чаю попьешь при таком разговоре. Профессор и верно туркоподобен - разошелся, что его самовар.
- А что ж вместо добра-то?
- Бульдозеры!
- Как так?
- Пустить бульдозеры и снести все эти избы!
Ну, тут уж ум молчит, а глупость кричит. Я слыхал, что есть профессора с тараканами в голове, да вот живых не встречал. И верно - малахольный. Или начифирился.
- А что ж взамен?
- Коттеджи, асфальт, горячая вода, газ… Вот в чем доброта!
- В городе это есть, а доброта? - повысил голос и я, поскольку меня за нервы тоже кондрашка схватила.
Но профессор уже никого не слышал, кроме себя. Язви его в бородку.
- Не доброта нам нужна, а гражданственность! - буквально рявкнул профессор.
- Откуда ты знаешь, что нам нужно?
- В конце концов, я - профессор.
- Вон как! А я думал, что ты компрессор!
Он, этот компрессор, то есть этот профессор, вскочил, прыгнул к столу и чего-то там схватил. Ну, думаю, огреть хочет, хотя профессора так не поступают. И верно, шарахнул мне в живот какой-то мешок, с которым я и шмыгнул на улицу. Не мешок оказался, а куль со свежими подлещиками - на меня все деревенские кошки оборачивались.
Глянул издали на дерево, но аисты на плацдарме еще не обосновались. Чего выжидают? А я скажу чего: смотрят, добрый ли хозяин живет в доме… И не сядут, поскольку это не профессор, а зверь. Куда столько рыбы мне наворотил?
6
Марию во сне увидел. Будто вышел я на крыльцо, гляжу на аиста, летящего над озером, а он крупнеет и белеет… И не аист летит над озером, а моя Мария. Да мимо, мимо - так и улетела, не признав меня. -
В газете я прочел, что сны якобы помогают нашим мозгам избавиться от ненужных думок. Тут ученые поднапутали. Конечно, об Марии стараюсь не думать, чтобы зря не терзаться. Да разве подобные думки ненужные? Не думки это, а кровь моя, стучащая в независимости от меня.
Да еще говорят, что сны якобы есть дурь и предрассудок. С одной стороны, так, поскольку Мария сидит в городе, и хотя знает от Генки, что я в Тихой Варежке, но летать по-аистиному над озером никак не могла. А с другой стороны, куда она летела? К чему сон? Без ничего разве бывает чего? Подпорчен мой день этим сном.
Я помаялся с часик и возымел угрюмое желание глянуть на Фердинанда Лычина…
Избу его избой не назовешь: дом-пятистенок под шифером стоит, как терем. Только заместо петуха на крыше вертится самолетик. Забор штакетный, дачный, крошечный. Во дворе автомобиль испускал сияние, будто росой обмытый. И никого, хотя Федька на свиносовхозе отдежурил в ночь. Спит, видать.
Но Федька не из тех, кто спит, а если и спит, то под машиной. Оттуда он и вылез с железками в руках. Чтобы представить Федьку, нужно взять меня и в два раза увеличить - вверх и вширь. Правда, у него лицо другое. Крупное, белое и широкое, что тебе круг брынзы с носом, но украшенное усиками, как и положено по моде.
- Не вы ли будете Фердинанд Степаныч?
- Федор Степаныч, - гулко и вроде бы недовольно отозвался парень, подошел к штакетнику и навалился на него, как медведь.
- А я буду Николай Фадеевич, дружок Павла Ватажникова…
- Я вас представлял вроде учителя, с благородной сединой, - попрекнул он, язви его.
- Я тебя тоже представлял в виде испанской лошади.
- Почему?
- Замнем для ясности и сторгуемся на том, что ты не лошадь, а у меня заместо благородной седины благородная плешина.
Он смотрел на эту благородную плешину, как дятел на кору: долбануть железкой или не долбануть? Посему я решил, что чаю тут мне не поднесут и в дом не пригласят. Хозяин не тот солод, не так смолот.
- Где только чего раздобыл, - подбавил я сахарцу и повел подбородком, как бы охватывая его усадебку.
- А я инвалид: у меня одна рука здесь, а вторая в городе, - улыбнулся он, что тот кот, поймавший мышку.
- Никитичну-то в больницу свез?
- Я не скорая помощь. Бензин, запчасти и время у меня не казенные. И впредь, папаша, Наташку не подначивайте.
- А если человек помирать будет?
- Никитична нас с вами переживет.
Волосы у него, язви его, хорошие: светлые, яркие, цвета свежей щепы, и волнами клубятся, как пенопласт какой. Неужель за волосы Наташка к нему присохла? А что? Девки могут.
- Хочу я тебе, Фердя, то есть Федя, одну байку поведать… Мужик мне, пока ехали в лифте, рассказал…
…Заболела в садоводстве старуха. Попросту говоря, скрючило. Пошли с просьбой к частнику, к "Москвичу". Мол, отвези в больницу. А он ни в какую. Рессоры не рессорят, стартеры не стартерят, и бензин выдохся. Пришлось старуху на мотоцикле трясти. Только на второй день, когда рессоры зарессорили, а стартеры застартерили и поехал этот частник за грибами, то выскочил из ельника сохатый и его "Москвич" своими рогами помял, как банку из-под килек. Ну?
- У нас в районе сохатых нет, - разумно возразил парень.
- Так то ж был не сохатый, а совесть.
- Это совпадение.
- Побольше бы таких совпадений, - задумался было я.
- Зачем вы пришли? - спросил Федька без околичностей.
- Глянуть, каков у Наташки жених.
- Вам-то какое дело?
- Не петушись, поскольку ты еще не петух.
- В каком смысле?
- В смысле - ты еще цыпленок. Тебе надо разгрести еще не одну навозную кучу.
Зря я, язви его, то есть меня. Черт дернет за язык, что за шнурок, - он и вывалится. Миром-то начинать лучше.
- Папаша, пожалей свою плешь - не проели бы ее, - врезал мне словесно Фердинанд.
- Испугался?
- Чего я испугался? - опешил Федька.
- Моего вопросика…
- Какого вопросика?
- Ответь: чем ты берешь Наташку Долишную?
- Да какое у вас право соваться? - начал вроде бы свирепеть Федька, и очень хорошо, что он стоял за штакетником.
- Федя, - ласково сказал я, - у меня есть право соваться во все.
- Красная книжечка?
- Нет, Федя. Ведь ты есть, потому что я был.
- Да говорите вы яснее!
- Я, Федя, воевал и всю эту красу защитил.
- И теперь имеете право всюду лезть?
- Ага.
Его белого лица как не бывало. И то диво: живет в деревне, а беленький. Механик, весь день под крышей, у техники. От моего разговора оно, конечно, не загорело, но кровью налилось. Слава богу, что я в годах, а то бы он мне ввинтил шурупчик в темечко.
- Федя, ты пойми мою психологию. Не дай бог тебе увидеть, сколько нашего брата полегло. Изрешетило, разорвало, засыпало, утопло… Они не пожили. Поэтому я гляжу теперь на человека и думаю: живешь, за тебя отдали жизни, а ты стоишь того?
То ли смысл моих слов его зацепил, то ли в моем горле запершило, но Федя опять побелел до нормального своего состояния и ответствовал почти спокойно:
- Человек вы тут посторонний.
- Видать, вопроса ты не понял или же сам не знаешь, чем девчушку прельстил…
- Да за кого ей тут идти? У меня на свинзаводе зарплата хорошая, дом, машина… Я и рыбу ловлю, и метлы вяжу, и частников ремонтирую… Корову заведу, как только женюсь. Теперь, папаша, на таких, как я, жизнь держится. Мне чужого не надо - сам все произведу.
Что касаемо изречения "мне чужого не надо", то оно меня не задевает ни с какой стороны. Ему ведь чужого не надо не потому, что он честный, а потому, что своего давать не хочет. Мой дружок Паша, к примеру, чужое с удовольствием возьмет, только предложи, лишь бы не краденое. А почему? Потому что свое последнее отдаст.
- Ты, конечно, Федя, молодец, только вот Никитичне не помог…
- А я не собес.
Вот и свеженький примерчик профессору насчет доброты. А к самому Федьке у меня были вопросики разные. Например: коли на таких, как он, держится жизнь, то на хрена такая жизнь? Или: почему его прозвали испанской лошадью? Или: слыхал ли он что о первой сущности, которой у него навалом, и о второй сущности, которая у него и не ночевала?.. И был еще вопросик, главный. Но Федька меня опередил:
- Правда, что за аистиные гнезда платят?
- А зачем, думаешь, я в эту Варежку заполз? - понизил я голос, поскольку разговор пошел тайный и тихий.
- К приятелю, в гости.
- Станет нынешний человек без дела по гостям шастать?
Я помолчал с усмешкою: вот, мол, дурачок какой - к приятелю.
Федьку так затопило любопытство, что он аж своими пенными волосами пошевелил. Правда, и ветерок майский с озера тут дунул.
- Тогда зачем приехали?
- Из-за безмена.
- Какого безмена?