- Человек жив удовольствиями, Сергеич. Их много у него. А самое главное удовольствие - от работы. Если твои кадры будут получать удовольствие от работы, значит, ты добился, соединил их души с трудом.
- Как это сделать, как?
- То вопрос особый.
Директор вскочил да как выругается. Не то чтобы неприлично, но и приличного мало. И побежал по кабинету ввиду своей привычки. Паркет под ним аж потрескивает, поскольку мужик он литой.
- Что за жизнь, так-растак! Все учат, все критикуют, все жалуются, все проверяют. У меня сегодня две комиссии было! А дать совет человеческий - некому!
Он наподдал ботинком стул полумягкий, и тот мячиком отскочил к стене. А директор уже рядом со мной. Я, конечно, чуток посторонился - наподдаст еще вгорячах.
- Фадеич! Переходи ко мне, сюда, а? Возьму тебя, скажем, референтом. Хорошо! Лучший бригадир стал референтом у директора. А?
- Сергеич, не зови, я и министром не пойду.
- Почему?
- Я теперь человек обиженный, а обиженные работники плохие.
- Куда ж ты теперь?
- Домой, на пенсию.
- Горячишься, Фадеич. Не высидеть тебе дома.
- Ничего, потерплю.
16
Женщины думают, что мужики не плачут, поскольку не хотят. Ошибочка - мужику тоже хочется поплакать, да он не может. Не плачется.
Когда тоска глаза застилает, мне жалко не себя, а Марию. Почему, какое тут касательство? А может, все и верно, поскольку мы с ней много лет одно целое, как два сросшихся деревца. Коли одно рубят, второму больно.
Чем больше думал, тем сильнее утверждался, что пострадал я за собственное самомнение. Уверенный стал, как индюк. Не сомневался я в бригаде-то. Думал, понимает она ход моих зигзагов. Вроде бы для них старался.
Что я приметил за свою жизнь… Да чего там приметил - печенками впитал. Как приблизить людей к счастью? Многие думают, что биться за людское счастье - это биться с его врагами. Э, милые… Бился я с врагами на фронтах. Тяжело и смертельно, да все понятно: за окопом враг, в окопе друг. А возьму опять бригаду… Разве Василий-моторист да Николай-землячок мне враги? И ведь Кочемойкин тоже не шпион какой… А бороться с ними надо. Перевертыш какой-то: если хочешь счастья людям, то начинай с ними борьбу, а врагов они и сами одолеют. Да с врагами я хоть сейчас схвачусь врукопашную - с врагами-то легко. А вот как с другом бороться за него же, как с близким, с родственником, с любимым человеком?.. Что ж выходит: чем больше любишь, тем чаще стычки? Чем лучше, тем хуже? Не жизнь, а коленчатый вал.
Домой я пришел, считай, в отваренном виде. Не люблю так - с работы приди усталый, но веселый. Поскольку дело сделал, в родной дом прибыл, жену увидел, обедать будешь…
Мария почему-то не встретила меня у двери, как заведено. Сидит на кухне, в окно поглядывает. После умывания сел и я рядком, чтобы узнать, куда она там поглядывает. В темный двор, в пустоту.
Там весна, на осень похожая. Ветер несет с бесовской силой. Дождичек со снежком хлещет по лицам, как серой грязью оплевывает. И обледенело все до невозможности - ни ступить, ни ухватиться.
- Плохо на улице, Коля…
- Метет, Мария.
Глаза-то мои были затуманены думами, а тут пригляделся… Лицо у Марии пустое, будто выжали из него всю человечность, - со мной говорит, как сама с собой. И обедать не предлагает. Не иначе, как настроение.
Вот говорят о несовпадении характеров. Из-за них, мол, кривизна в семейной жизни. А про несовпадение настроений позабыли. Могут и характеры быть подобные, и ум равный, и интересы одни и те же… Да не сомкнутся настроения в эту минуту - вот и размолвка с непониманием, откуда и до ссоры рукой подать.
- Коля, может, не так мы жизнь прожили?
Видать, сомкнулись наши настроения, как две половины недоколотого полена.
- Конечно, не так.
Она поглядела на меня глазами синими, да сейчас неяркими, ее настроением затуманенными.
- А пенсионеры, Коля, считают свою жизнь правильно прожитой.
- Которые не большого ума.
- Все так думают…
- Не все, Мария.
- Сосед наш сказал, что вторую бы жизнь прожил, как первую.
- Эх, Мария… Старик, который вторую жизнь прожил бы, как первую, ничему не научился.
А Мария слушает и не слышит, в окно темное глядит и не видит. Понимаю, что хоть и спрашивает, а мысли ее метутся, как слякоть за стеклом. Уж было собрался расспросить, хотя в такие моменты молчание и есть то самое, что дороже золота…
Она бросила окно, повернулась и просквозила мое сердце взглядом, который я видел за всю нашу совместную жизнь раза два-три:
- Генка ушел от нас, Коля…
- А меня из бригады выперли, Мария.
Часть вторая
1
Горевал я спозаранку - надел брюки наизнанку…
За далью, за домами самой трубы не видать, а лишь белый дым от нее в полнеба. Не видно и солнца, которое уже встало, и его красный шар заплутал в этом дыме. И вижу я не восход, а извержение вулкана на краю земли - огненный вал горит красиво и страшенно. Неужели за шестьдесят лет впервой наблюдаю рассвет с восходом? Впервой. Не наблюдал, поскольку всегда на работу несся.
Снег под березами потемнел-позеленел и сделался наподобие панциря черепахи, прожившей лет двести, - крепко он затянул землю утречком. Городская ворона скачет по нему, как в хоккей играет.
Эх, птица-небылица… А ведь мы с тобой теперь из одной бригады. И я могу выйти на этот панцирный лед и тоже скакануть дурачком; и я, куда хочу, туда лечу; и у меня ни забот, ни кручин; и я хоть обкаркайся, хоть оборись… Да не оскорбил ли я тебя, птица-небылица, напраслиной? Есть у тебя забота о хлебе своем вороньем, а у меня и такой заботы нету - пенсию от государства имею.
Теперь я жду. Чего? Вот и спрашивается, чего можно ждать после шестидесяти да будучи на пенсии. Я и раньше ожидалок не любил.
Когда-то меня попугивала мысль о жизни одним днем. Мол, это для прожигателей, мол, это для пустельг, опять-таки стрекоза и муравей. Но с годами все передумал. Одним не одним, но жить надо сегодняшним днем и не ждать дня завтрашнего. А то ведь как? Вот сделаю эту работу, а уж потом… Вот выучусь, а уж потом… Вот дождусь нового дня или года, а уж потом… Вот дети вырастут, а уж потом… И так далее и в том же направлении. Выходит, что многие чего-то тайно ждут: конца рабочего дня, прихода жены, обеда, получки, интересной телепередачи, хорошей погоды… Пустяк? Не пустяк, а страшно, поскольку в такой момент человек живет как бы ради того времени, которое ждет. А настоящее? Побоку? Но ведь это ожидаемое съедает настоящее: уже не живешь, а существуешь, как бы идет холостой ход жизни. Да ведь еще и неизвестно, окажется ли ожидаемое лучше настоящего. Вот я и говорю: ожидание - это добровольный отказ от сегодняшней жизни. А не дурь ли - отказываться-то?
И ребят в бригаде учил иметь от сегодняшних минут полноценное удовольствие. Помню, говорил как-то Эдику, что, мол, нечего ждать выходного дня, счастья, гостей, любви… А он усмехнулся: "Ага, не ждите поезда, а топайте пешком". Эх, ребята, ребята…
Теперь вот сам жду. Ждал шофер бабенку, а дождался семитонку…
Я перешел к другому окну, с которого видать по-боле. И пока переходил, успел подивиться на свой загадочный организм. Ведь месяц отпуска переносит он спокойно, будто так и надо. А тут пошла лишь вторая неделя… Видать, организм приметил, что не все сходится: отпускные получил не в полном объеме, в деревню на отдых не поехал, а его, то есть организм, первую сущность, таскает по комнатам крупными шагами моя вторая сущность, именуемая сознательностью.
Ну а где ж старческая мудрость, примиряющая все эти сущности? Я же всегда талдычил, что работаем для жизни, а не живем для работы; талдычил, что первая сущность для второй, а не вторая для первой. Да, но я ж не говорил, что можно жить без работы.
Пройдет еще неделя… Год пройдет, второй… Меня аж испариной обварило - вдруг я долгожитель? Буду еще шестьдесят лет торчать у окна и зыриться на городскую ворону. К чему такое долгожительство? Долго жить… Какая разница. Долго жить… Какая дурь. Интересно надо жить, а не долго; со смыслом надо жить, а не долго…
Раненько, еще до вулканного солнца, бегал я с бидончиком к цистерне совхозного молока. Там мужик с шестилитровым чайником мне байку рассказал.
…Вышел один на пенсию. Ну, утром зарядка, обливание, бритье, прогулка, нетяжелый завтрак… А сам думает: "Зачем? Для телевизора?" Ну и бросил он зарядку, а обливание, бритье, прогулку и нетяжелый завтрак делает систематически. Только брился как-то и слышит голос: "А к чему?" Отпустил растительность. Правда, обливанье, прогулку и нетяжелый завтрак систематически. Оброс, как снежный человек. И не облиться - вода по усам течет, а в рот не попадает. Да и гулять в таких волосьях - что в лаптях ходить. Оставил этот пенсионер только нетяжелый завтрак, правда заменив его на тяжелый, но систематический. Купит рюкзак продуктов на неделю и сидит у телевизора с утра до ночи. Писал вышестоящим: нельзя ли, мол, организовать ночные передачи "Для тех, кто не спит"? Кончилась как-то передача про футбол, диктор попрощался, а пенсионер сидит, ждет. Диктор возьми да и бухни: "Ложись спать, дурак". Дурак, то есть пенсионер, обмер, лег спать, а утром жалобу накатал. Ему ответили в том смысле, что указанный диктор есть заслуженный артист и подобную грубость себе не позволит. Ну?
В передней екнула дверь. Мария вернулась с кулями из магазина. Меня-то к торговле она не подпускала, поскольку я маргарина от вазелина не отличу.
Рассовав свои кули по ящикам да холодильникам, она вошла в комнату и второй тенью стала за моим плечом.
- Что, Коля, делаешь?
- Делаю, Мария, два дела.
Она не переспросила, поскольку и сама видит, что ни хрена не делаю.
- Во-первых, Мария, я гляжу в окно. Во-вторых, Мария, думаю.
- О чем, Коля?
- Думаю: а вдруг я проживу еще шестьдесят лет. А?
- Ну и слава тебе господи.
- А зачем, Мария?
- Как это зачем?
- Зачем мне жить еще шестьдесят?
Она задумалась, поскольку вопрос загогулисто-коварный, загогулистый в том смысле, что не сразу и ответишь, а коварный в том смысле, что не сразу сообразишь. Но мою Марию шаткими вопросами не закосишь.
- А ты мясорубку наладил?
- Наладил.
- А лампочку в туалете заменил?
- Заменил.
- А щель в ванной зашпаклевал?
- Зашпаклевал.
- А вот я на той неделе просила паркетину уровнять…
- Уровнял.
Она замешкалась, поскольку дела все были переделаны. Не хватило их на следующие шестьдесят лет. Понимаю я Марию, хочет отвлечь меня от мыслей. И не понимаю: будто мысли грех какой или проказа страшенная. Вкалываешь, смотришь телевизор, жрешь, пьешь - все тебя понимают. А стоит задуматься - как тревога, будто вступил человек на скользкую дорожку.
- Так для чего мне еще шестьдесят? - вернулся я к началу.
- А для чего вообще живем? - вспыхнула она.
- Верно, Мария. Под капустными листьями зришь ты кочерыжку, то есть сводишь все к смыслу жизни.
- Коля, пусть про это думают ученые да начальники.
Подобное замечание я в одно ухо впустил, а в ноздрю выпустил, поскольку оно теперешней жизни не соответствует.
- Ты, Мария, спросила, для чего мы живем. А ведь давно известно: как спрошено, так и отвечено. Для чего мы живем? Спрошено-то о первой сущности. Об ней и ответ будет.
- Не понимаю я тебя, Коля.
- Чего ты из магазина принесла?
- Мяса хорошего купила, сметаны банку, кочешок капусты… Кефира две бутылки…
- Во! А теперь я спрошу по-другому. Мария, для кого ты продукты из магазина приволокла?
- Как для кого? Для тебя и для себя.
- Ага, - сильно. я обрадовался моей идущей мысли, - Ответила ты верно, поскольку верно я спросил. Не чего принесла, а для кого принесла!
Повернулся я к Марии, под свет синих глаз. Но лицо у нее строгое, за меня беспокойное. А фигура крепкая, маленькая, плотная - новгородская фигура. И порадовал я жену своим открытием:
- Мария, вопрос "Для чего мы живем?" в конечном счете сводится к вопросу "Для кого мы живем?". Каков у тебя муженек, а?
- Молодец, Коля, молодец, - сказала она, потакая.
- А все потому, Мария, что вижу я соразмерность первой сущности со второй.
Тут ворона, игравшая в хоккей, опять загарцевала под окном. Только я разглядел, что она не в хоккей балует, а скачет насчет хлебных крошек из-под голубей. Эх, птица-небылица… Из разных мы с тобой бригад. Есть меж нами кое-какая разница. Не в том, что у тебя перья, а у меня пальто на ватине; у тебя клюв, а у меня нос; ты крупу клюешь, а я ем ее сваренной; у меня жилплощадь с пропиской, а у тебя - бог его знает где ты живешь… Разница наша в другом. На вопрос "Для чего ты живешь?" небось прокаркаешь…
- Коля, - перебила мою полноводную мысль супруга, - включил бы себе телевизор.
- Боюсь, Мария.
- Чего боишься?
- Этого, ведущего. Он дремлющим у экрана теперь говорит: "Дурак, займись делом!"
2
Кто не работает, тот не ест. Добавлю: кто не работает, тот не спит, а говоря вернее, тому не спится. Как жулику какому.
Новая луна народилась. Ее свет широкими и узкими полосами выбелил комнату, будто свежеструганые доски уложил. Тихо, насколько может быть тихо в городе. Лишь Мария вкрадчиво посапывает рядом. Да где-то через дом какой-то дурак песню орет ночную, бессмысленную.
Одна лунная реечка уперлась в будильник, который я поставил, как и положено, на шесть утра. Теперь два часа десять минут. Время разбойное, поскольку добрый человек спать должен. Бывало, я спал так, что диван подо мной гудел; бывало, в автобусе засыпал; бывало, пока Мария щи наливает, я всхрапну чуток. Эх, бывало-бывало…
Два часа тридцать две минуты… Я люблю кино и книжки про шпионов. Там вот тоже часы с минутами показывают, поскольку время для разведчика дороже денег. Так сказать, мгновения. Чуть варежку открыл - и явка накрылась.
Два часа сорок шесть минут… Где-то на том конце этажа звякнуло, будто кастрюлю уронили. Надо сказать, что дом наш музыкальный - чихнешь, а "Будь здоров!" из-за стенки не дождешься. Говорят, что дом наш строили по индивидуальному проекту для композиторов. Между прочим, если в нашем телевизоре сдыхает звук, мы включаем картинку и слушаем соседский.
Три часа три минуты… За стенкой прошелся сосед. Известно куда. Между прочим, кроме фамилии, мне о нем ничего не известно. Щукин. Думаю вот, что много народу с такой фамилией. И озер Щучьих тыщи. И деревни, и райцентры, и города есть - всякие Щучински. Щукиных много, а вот Пескаревых и Лещевых маловато, уж не говоря про Подлещиковых или, скажем, Налимьих. А кто слыхал фамилии Минтаев, Бильдюгин или Хеков? Хряков - такую фамилию я встречал. За что такой почет щуке? Уж не за ее ли зубастую пасть?
Три часа пятьдесят минут… Вот так в госпитале я маялся ночами, об Марии думал. И попал-то в него не то чтобы по глупости, а по какой-то несуразности. В начале войны меня, как деревенского, посадили на телегу снаряды возить. Ехали раз по деревянному мосту. Ну и налетели "фокке-вульфы" или какие-то "мессершмитты". Как шарахнет… Мост горит, лошадь упала, телегу перевернуло, а меня на бревенчатом настиле распластало. Поднялся я через силу и прыгнул в речку. Да башкой о бревно. Мелкая речушка вынесла меня без сознания на берег, где и был подобран. Месяц в госпитале отлежал. И не поймешь, бомбой ли меня контузило, бревном лк припечатало.
Четыре часа двадцать минут… По потолку, с той стороны, прошелся своим печатным шагом верхний сосед. С ним я не знаком, и фамилия его неизвестна, а знаю о нем, считай, все через этот самый потолок. Ходит он тяжело, уверенно, как бы утверждающе. Паркет под ним кряхает. И ходит допоздна. Каждый вечер занят - сверлит, пилит, и что-то там у него пыхтит, вроде паровой машины какой. В квартиру частенько заносит ящики, ведерки и раз даже бочонок катил. Продуктов носит рюкзаками. Завел третьего ребенка - это уж я на улице видел. Машину купил. В общем, не живет, а утверждается. А встретив меня в парадном, ощупывает из-под своей лохматой шапки зырким взглядом - утверждаюсь ли я или просто живу?
Четыре часа пятьдесят восемь минут… Под окном как заорет - не то женщина, не то дите, не то существо какое. Я лежу, прислушиваюсь. Опять заорало на весь двор. Бьют кого или подросток хулиганит? И еще раз нутряной голос спиралеобразно ввинтился в форточку.
Я толкнул супругу.
- А?
- Мария, орут!
- Кто орет?
- Шиш его знает…
- Пусть орет.
- Выйду я…
И тут как скребанет по нервам, будто меж лопаток таракан пробежал. Сел я ванькой-встанькой.
- Да это кот, - зевнула Мария.
- Какой кот?
- Мартовский. Спи!
- Так ведь уже апрель…
И верно: кот мяукнул откровенно и во все свое мартовское горло.
Я глянул на часы. Пять часов шестнадцать минут… Луна стушевалась или сдвинулась куда. Мария уснула мгновенно. А я опять лежу, вылупившись в потолок.
На подоконнике что-то зашуршало. Приподнялся я. А там гукнуло, лопнуло и тенью пропало. Голубь. А может, и нечистая какая. Да нет ее в городе, распугали магнитофонами да гитарами. Вот в деревне, когда я пацаном был… Помню, Валюха, соседка наша, мылась в бане. Слышит, на крыше шаги. Думала, ребята озоруют. Вдруг потолок разверзся, и ей, батюшки мои, мужик прыг на спину. Ноги длинные, волосатые… Валюха заорала и нагишом через всю деревню дунула. С тех пор в бане и не бывала. Водилась нечистая, водилась. Правда, у Сеньки-Ходули, Кузнецова сына, ноги были длинные и волосатые.
Пять часов тридцать минут. Неужель все старики так лупоглазят по ночам? Тогда на хрена попу гармонь, а работяге филармонь. Я хочу сказать, на кой мне эта пенсия, коли мне не спится и не дремлется…
И тут я задремал. Закачало меня, как по волнам. Не по волнам, а еду я в телеге по мосту и вижу перед собой хвост лошадиный. Да как шарахнет взрывом, да как подбросит меня и головой об сваю…
Вскочил я. Будильник рядом надрывается, и окна белесыми стали. Слава тебе господи, поспал.
Зарядку не зарядку, но руками помахал. Побрился, как всегда, нормально, не электрической. Умылся с "лесным" мылом, елкой пахнувшим. Выпил два стакана чаю тридцать шестого номера, грузинского пополам с индийским. Но все тихо, чтобы Марию не потревожить.
Я был готов. Да хоть куда - хоть на работу посылай, хоть в космос забрасывай. Только у меня свое дело имеется…
Открыл я дверь, спустился вниз и выудил из почтового ящика две газеты. И письмо, между прочим. Вот и все мое утреннее дело. Да иногда хожу за совхозным молоком.
Когда я вернулся, Мария уже расхаживала по квартире - правда, не совсем одетая.
- Мария, нам письмецо.
- От кого?
- А от нашего сына Геннадия.
Она обмерла молчаливо - глядит на меня с невыразимой тяжестью. И глаза уже при слезах. Понимаю ее. И то: родной сын живет в этом же городе, а письма пишет, как командированный.
Разорвал я конверт, вытянул небольшую бумажку, и мы с Марией прочли, лбом ко лбу. Между прочим, на машинке напечатано…