По всему дворцу курится едкий фимиам. Горит, быть может, тысяча наполненных ладаном кадильниц. Эти ароматические курения и смолы наверняка обходятся нам каждый год в бешеные деньги. Стоит ли дивиться, что торговый баланс наш выглядит бледно. Еще добавьте сюда антисептическое миро, и мед, и благовонные притирания, и снадобья, которыми Ависага умащает мои язвы и пролежни. Мои сыпи и прыщи она умеряет припарками из инжира. Милая, неутомимая в своей заботливости девочка не жалеет для меня сил, она всегда к моим услугам. Она грациозно и беззвучно снует вокруг, сохраняя безупречную прямоту осанки и нерушимую ровность повадки. Или я выдумываю Ависагу Сунамитянку, пересоздаю ее из своих желаний? Благоуханна, как виноград на горе ароматов, подобна золотым яблокам в серебряных сосудах. Она трепещет от блаженства, когда я глажу и ласкаю ее, и беру в ладони ее лицо, и мягко опускаю голову ее себе на грудь или во впадинку у плеча. В такие минуты душевного единения я жалею, что милая девочка не знала меня в мои лучшие годы, задолго до того, как побелели волосы у меня на груди. Слава юношей, сами понимаете, - сила их, а украшение стариков - седина. Видит Бог, этих украшений у меня ныне в избытке, но Ависага вот признается, что ее притягивают белые волосы у меня на груди. Она часто ласкает меня здесь, навивая их на пальчик. Косматые мужчины ей не нравятся, признается она, надувая губки, мужчины вроде Исава, с кустистой порослью на плечах и спине. Видимо, я в этот список не попадаю, если только дитя не врет, а я знаю - не врет.
В Сонаме, с простодушной гордостью сообщает нам Ависага в ответ на наши расспросы, отец ее владеет хорошей землею и живет в обильном достатке. Она стерегла виноградники сыновей матери ее, а своими пренебрегала. Другие часто посмеивались над ней, самой юной и робкой в большой, процветающей семье, и она с готовностью убедила себя в собственной никчемности. Для них это была игра. А ей так хотелось заслужить похвалу. Ту же неуемную потребность радовать других, жертвуя собой, она выказывает теперь и со мною. Как мне хотелось бы быть достаточно бодрым, чтобы прислуживать ей. Это я мог бы время от времени подавать ей еду, я мог бы помогать ей раздеваться и одеваться, приносить ей тазик чистой воды или корзинку с плодами летними. Ее искали и нашли для меня, потому что она оказалась самой красивой девицей во всех пределах Израильских. Я вызываю ее на разговор. Мне нравится слушать ее.
- Помню, они все дразнили меня одной песенкой, - негромко рассказывает она, - я так из-за нее горевала. "Есть у нас сестра, которая еще мала, и сосцов нет у нее". Как-то раз они спели ее на свадьбе. Я закрыла лицо руками и убежала в темноту. Мне хотелось умереть. Так до утра и не вернулась. И не отвечала, когда они звали меня. Лежала на земле и плакала, чувствуя себя тоненькой, как лист, а потом заснула средь дынь, у корней деревьев.
- Теперь-то у тебя есть сосцы, - утешаю я ее.
- А они не очень маленькие?
- Для чего? - снисходительно улыбаюсь я.
- Для тебя.
- Голубушка, мне хоть и немного, а все же за семьдесят, - сокрушенно осведомляю я ее. - Вон Адония уже желает тебя, дай срок, пожелает и Соломон. Потому что ты прекрасна и потому что была с царем.
- Разве я красивее Вирсавии?
- Гораздо красивее.
- Красивее, чем она была, когда ты впервые увидел ее?
- Ты - запертый сад, заключенный колодезь, запечатанный источник. Для меня ты прекраснее, чем когда бы и кто бы то ни был в мире.
Она не променяет меня и на обоих моих сыновей. Я-то теперь знаю, как разговаривать с женщиной, а они не знают. Груди ее с темными сосцами, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями, совершенные ягодицы, точно лани полевые, подобранные под пару. Я первый в ее жизни человек, получающий от разговора с ней удовольствие, слушающий как зачарованный ее ответы, внимающий ее разрозненным мыслям. Где она еще такого найдет?
Она сознает, что может ныне без стыда сказать мне все, что придет ей в голову, и сознает, что может молчать со мной обо всем, что ей хочется скрыть. Не диво, что ей представляется, будто она без памяти любит меня, не диво, что ей кажется, будто со мной ей бояться нечего. Когда голова ее уютно покоится у меня на плече, я вожу большим пальцем по очертаньям ее чела, или по изгибу ноздри, или по податливому ободку ее пухлой верхней губы, отдающей в мерцающем, меркнущем свете моих оплывающих светильников цветом сливы или граната. Так я ласкаю ее, привычно и ненасытно. Чем бы утешился я ныне в мире, не будь в нем моей Ависаги? Ни один из мужчин, каких она знала, не был так счастлив с нею, как я, счастлив одной лишь возможностью видеть ее лицо и прикасаться к нему, счастлив простым осознанием ее близости. Благодаря Ависаге Сунамитянке я узнаю теперь о себе то, что узнал от Вирсавии да после забыл, - что я всю жизнь мою жаждал влюбленности. Я могу целовать ее уши, виски, шею, глаза, пока во рту у меня не пересыхает и слова мои не становятся едва различимы, а потом целовать еще и еще, хоть губы мои и язык цепенеют от сухости. По причинам, мне самому непонятным, я стесняюсь целовать ее в губы.
Она - мой нарцисс Саронский, от всего сердца говорю я ей как-то, зарывшись лицом в ее волосы, дыша ей в ухо, она - моя лилия долин. Она приходит от этого сообщения в такую радость, в какую не пришла бы Вирсавия, даже уступи я ее просьбам и отдай царство мое Соломону. Вирсавия ощутила бы облегчение, не благодарность, никак уж не благодарность, и меньше чем через полдня ей снова стало б казаться, будто ее несправедливо обделили в каком-то ином отношении, и она принялась бы терзаться новой нуждой. Точь-в-точь как с алавастровой ванной.
Едва она перебралась в мой дворец, как потребовала себе алавастровую ванну и немедля ее получила. Мелхола завыла-заголосила и получила такую же.
И чего этим бабам нужно, часто дивился я вслух, впадая в супружеское раздражение, ну какого еще рожна им не хватает? Ответ - и ответ хороший, не хуже прочих - я получил от моей Авигеи, как-то под вечер заскочив к ней, чтобы передохнуть.
- Нужно совсем немногое, чтобы сделать нас счастливыми, - объяснила мне Авигея, - но больше, чем есть на земле и на небе, чтобы мы такими остались.
- Как это умно, Авигея, - сказал я. - Я навсегда сохраню великую, великую благодарность к тебе за твое разумение и доброту. А тебе не нужна алавастровая ванна?
- Нет, Давид, спасибо, мне и моей вполне хватает.
- Ты ведь никогда ничего не просишь, верно?
- У меня есть все, что нужно для счастья.
- Значит, ты исключение из рода женского, который только что так хорошо описала?
Авигея вновь улыбается.
- Возможно, я исключение.
- Неужели тебе ничего не нужно, сокровище мое? Нет, правда, Авигея, я бы с радостью подарил тебе что-нибудь.
Авигея качает головой:
- Правда, Давид, ничего. Чаша моя преисполнена.
- Какие благозвучные, редкостно благозвучные слова, Авигея. Я навсегда их запомню.
Теперь Вирсавии благоугодно, чтобы в ее покои перетащили мои огромные, пышные подушки из кож бараньих и барсучьих, красных и синих. Соломон, вслух размышляет она, отдаст их ей, когда станет царем. Соломон, радостно напоминаю я ей, никогда царем не станет.
- А что, если Адония умрет? - загадывает она.
- Не смей, - впиваясь в нее проницательным взглядом, остерегаю я, - не смей даже на миг задумываться о такой возможности. С какой это стати Адония умрет?
- Как мне всегда хотелось иметь кожу вроде твоей, - отвечает она - Ависаге. - Моя никогда не была такой шелковистой и гладкой. Я бы и сейчас все отдала, чтобы стать смуглянкой.
- А я отдала бы все за твою белую кожу, - искренне заверяет ее Ависага. - Моя-то потемнела от солнца.
Ависага смугла, но мила, и ей очень важно, чтобы мы знали - она смугла лишь оттого, что солнце заглядывалось на нее.
- Так загар и не сошел.
Если не считать персидского ковра в моей столовой, про который Вирсавии ведомо, какой он дорогой, да голубовато-зеленого с умброй гобелена, на котором изображены две четы охряных херувимчиков, соприкасающихся распростертыми крыльями, все в моих покоях не дотягивает до высоких Вирсавиных стандартов, даром что косяки у моих дверей из масличного дерева. Впрочем, масличного дерева Вирсавия не любит. Кровать у меня, сколько помню, яблоневая. Адония с Соломоном уже и теперь возлежат на ложах из слоновой кости и нежатся на постелях своих. Вирсавии тоже хочется возлежать на ложе из слоновой кости и нежиться. Сами слышали, как она разговаривает, эта манда. "Какую элегию?" И отлично же знает - какую. Такова ее гнусненькая, эгоистичная манера поддразнивать меня. С зоркостью интриганки она примечает, что моя сунамитяночка Ависага по-прежнему носит разноцветное девичье платье. Адония тоже это приметил. Вот такую же яркую, свободную одежду любила и девственная моя дочь Фамарь, сестра Авессалома, желанная, обманутая, взятая силой, облитая презрением, отвергнутая.
В девственности Ависаги присутствует глубокий смысл, и нравственный, и политический. Пока я не познал ее плотски, она остается скорее служанкой, чем наложницей, а стало быть, не попадает вместе с моим гаремом в собственность моего преемника как часть царского имущества. Входя в принадлежащую другому женщину, мужчина тем самым посягает на его властные прерогативы. Вам ведь известно, что сделал Авессалом пред солнцем с теми десятью наложницами, которых я оставил присматривать за порядком во дворце. Думаете, это оттого, что они были так уж красивы? В глазах, которые Адония выкатывает теперь на Ависагу, явственно сквозят прагматические соображения, связанные с его предвыборной кампанией. И предусмотрительная Вирсавия определенно подозревает, что я могу потворствовать их союзу.
- Ты еще имеешь возможность убраться отсюда, - наставляет она Ависагу прямо в моем присутствии, как будто я слепой, глухой и вообще отсутствую. - Пили его, изводи. Делай ему больно, когда причесываешь. Натыкайся на что ни попадя и все роняй. Я-то знаю, как довести его до белого каления. И не мойся ты каждый день. Суп подавай холодный. Постоянно выходи из себя. Ной побольше. Он и сдастся. Не повторяй моей ошибки. Снаружи куда лучше, чем здесь.
- Вот и я тебе то же самое твердил, - напоминаю я Вирсавии. - Да только ты меня не послушала.
- Почему ты меня не слушаешь? - наседает Вирсавия на Ависагу.
Сдержанно улыбаясь, моя служанка опускает лицо и качает головой. Робко взглядывает на меня блестящими глазами. Я - царь Давид. Пусть даже старый и дряхлый, я все равно остаюсь ее принцем. Она и вообразить не в состоянии, говорит Ависага, что может быть с кем-то другим, разве что по откровению свыше.
- Без откровения свыше, - уныло замечает Вирсавия, - народ необуздан.
- И что это, собственно, значит? - интересуюсь я.
Вирсавия признается, что и сама того не ведает.
- Так, думала вслух.
- Еще одна премудрость Соломонова?
- Яблоко от яблони недалеко падает.
- А вот и другая, которой я тоже никак в толк не возьму.
- Соломон то и дело повторяет это.
- Что яблоко от яблони недалеко падает? Но что это значит?
- Почему ты сам у него не спросишь?
- Куда ж ему еще падать? И далеко ли, по-твоему, падает груша?
- Соломон тебя полюбит, - уклоняясь от ответа, говорит Вирсавия Ависаге. - Он и сейчас о тебе очень высокого мнения.
- Если я ее отпущу, - Вирсавия не обращает на меня внимания, поэтому я поворачиваюсь к Ависаге и начинаю сызнова, - если я тебя отпущу, голубка моя, ты ведь не с легким сердцем покинешь меня, верно? Мое же сердце полетит за тобой.
Что ждет ее снаружи? Ну, станет она женой первого, кто даст ее отцу хорошую цену, и проведет жизнь в беременностях и нудной домашней работе. В печали и муках будет рожать она детей, колотиться по хозяйству, бесконечно трудиться трудом в тысячи раз более тяжким, чем у меня. В чем же тут выигрыш?
- Мужья, слава те Господи, помирают, - отвечает прозаичная Вирсавия. - Иначе не видать бы ему Авигеи, да и меня тоже. А нет, так их легко спровоцировать на развод. Попили его немного, сама увидишь. Изводи его, ори почаще, чтобы знал свое место. Ты даже удивишься, как легко получить от мужа все, что захочешь.
- У меня уже есть все, чего я хочу.
На ее слова Вирсавия обращает не больше внимания, чем на мои.
- И главное, пили его, пили и пили, - продолжает она так, словно Ависага с ней согласилась. - Пили и требуй. И всегда изводи. Выйди за старика - его извести будет проще, - а тем временем присмотри себе кого-нибудь помоложе, с которым можно будет всласть покувыркаться, когда этот помрет. Знаешь, как это приятно?
Хмельные, размалеванные блудницы, наставляет она юную женщину, и зарабатывают, между прочим, неплохо - серебро, золото, даже драгоценные камни. С грациозностью прелестной статуэтки опустившись у глиняного очага на колени, Ависага, смиренная, но решительная легонько качает головой и заливается густым румянцем. Она старается, чтобы уголь в очаге горел еле-еле. Нет, она предпочитает остаться со мной. Слова ее веселят мое сердце.
- Он любовь моя, - застенчиво произносит она, - и он взял меня в сад свой.
Девочка эта послана мне небесами; я поневоле думаю, что, видимо, сам того не сознавая, чем-то порадовал ангелов. Или она все же слишком хороша, чтобы быть настоящей? Тело ее безупречно, душа завораживает. Лицо - словно зрелый гранат; волосы - точно соболь в ночи; царственная шея, как столп литой меди, а ноги - это если смотреть сзади, - как мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях. Уста ее - сладость. Запах межножья ее - почти неизменно яблоки и акации или ароматы ливанские. Так, теперь спереди. Живот ее - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево - ворох пшеницы, обставленный лилиями; и сокровенное сретение бедер ее - дельтоид совершенный, блистающий, точно угль нестираемый.
- Такая красавица, - погребальным тоном нудит Вирсавия, - такая прелесть, и тратится на него впустую. Ну что тебе здесь делать? Я-то хоть думала, что стану царицей.
- Царицей, как же, - злорадствую я. - А то я ей не говорил, что не будет она царицей. Нету у нас цариц.
- А я не поверила, - соглашается Вирсавия. Тут ее осеняет новая блестящая мысль, касающаяся Ависаги. - Слушай, а почему бы тебе не выйти за Соломона, ну, хоть сейчас? Если мы его как следует прижмем, он согласится. Гей, Давид, ну, ответь мне, что ты лежишь, как мамкин блин? Тогда мы с ней сможем править вдвоем и добьемся всего, что нам нужно. Я уверена, моему Соломону она в конце концов очень понравится.
- Она уже очень нравится моему старшему сыну Адонии, - обрываю я ее.
- Вот и еще одна причина, по которой тебе следует поскорее выйти за Соломона, - с энтузиазмом продолжает Вирсавия. - А то придется спать с этой тщеславной мартышкой, с Адонией, если именно он станет царем. Ты же часть его гарема.
- Как, между прочим, и ты, - произношу я со зловещим ударением на последнем слове.
Изумленный всхлип Вирсавии музыкой отдается в моих ушах, ошеломленное выражение лица ее - точно мед для моих слезящихся глаз. Есть такое определение: "упавшее лицо". Интересно, можно услышать, как оно падает?
- Быть этого не может! - провозглашает она, полагая, видимо, что подобного возражения достаточно для отмены всех естественных законов общества и Вселенной.
- Он же наследует гарем, - чопорно указываю я.
- И он захочет лечь со мной?
- А что тут странного?
- Что же, ему и Второзаконие не указ? И книга Левит? Разве может сын ложиться с женой отца своего?
- Ну, других книга Левит как-то не останавливала.
- Нет, он правда захочет? Ведь это же мерзость.
- Да я-то ведь хочу вот.
- И ты тоже мерзость.
- Дурак будет, если не ляжет. Нет лучшего способа укрепить свое правление, как овладеть любимой женой прежнего царя.
- Ну уж нет, - поджимая губы, заявляет она, - мой сын Соломон никогда такого не допустит. Пускай он только попробует, мой сын Соломон его на месте пришибет.
- Твой сын Соломон, - предупреждаю я, глядя ей прямо в лицо, - скорее всего, не проживет и секунды, если ты не воздержишься от этих твоих бестолковых козней, дорогая моя старая дура.
Начал я, как лев, а закончил - овца овцой.
- И ты не проживешь, если не оставишь эту свою кампанию и не будешь сидеть тише воды, ниже травы. Разве я не сказал тебе еще в день его рождения, что разговоры о нем как о будущем царе подвергают опасности и его жизнь, и твою?
- А разве ты не обещал мне, что он станет царем?
- Да с какой бы стати я тебе это пообещал?
- А с такой, что лучше меня никто тебя не ублажал, вот с какой, - без малейшей задержки дерзко объявляет она. - Может, не я делала тебе лучший минет во всей твоей жизни?
- А кроме тебя, никто мне минета не делал, - с чувством глубокого удовлетворения сообщаю я. - Откуда ж мне знать, лучший он был или худший? Однако на Адонию все это вряд ли произведет впечатление, если ты не сделаешь все возможное, чтобы ему угодить, и не встанешь на его сторону, причем поскорее.
- Да я лучше сдохну, - упрямо выпятив челюсть, произносит Вирсавия.
- Вполне вероятный исход, - сурово уведомляю я ее. - Ты играешь в политику, а правил не знаешь. И когда ты потерпишь поражение, меня уже не будет рядом, чтобы тебя спасти. Не существует ни одного, ни единого способа, который позволит тебе посадить Соломона на царство.
На миг мне кажется, что она и вправду вот-вот образумится. Но это быстро проходит.
- Была бы воля, - словно размышляя вслух, отзывается она, - а способ найдется.
- Еще одна нестерпимая Соломонова пошлость?
- На этот раз моя.
- И что она означает?
- Боюсь, я и сама не знаю.
- Ну так ничего она, к твоему сведению, не означает. И будь добра, брось ты это твое царетворство. Перекрась волосы, выщипни пару волосков из бородавки, изобрети новые подштанники. У нас тут, видишь ли, не спортивные состязания. Адония будет царем, а Соломон не будет.
К несчастью, надежда в нашем сердце, как звезда, и я сознаю, что эта моя жена не из тех, кто готов уступить. И я вновь задним числом сетую на мужское тщеславие, заставившее меня, когда я был помоложе, обзавестись таким количеством жен. Посмотрите, сколько неприятностей они мне доставили. Да и дети их тоже.
Я знаю, в безбрачии есть свои радости, во многих же браках много печали. И гаремы не всегда оказываются такими, какими рисует их наше воображение. В конечном счете они редко искупают затраты и бесконечные хлопоты, которых требуют. Они наполняют наши чертоги людьми, шумом и вонью, они неимоверно осложняют проблемы вывоза мусора и избавления от нечистот, ставшие уже практически неразрешимыми в нашем крикливом, перенаселенном городе. К нынешнему времени тут развелось столько любителей мочиться к стенке, что по городу впору в болотных сапогах ходить. Пытаться отвлечь хоть одного из моих сыновей от удовольствий и личных притязаний и заставить их обратиться к повседневным проблемам гражданского правления - дело пустое. Плевать им на все, этим плодам моих супружеств. И если во многих браках много печали, то браки полигамные умножают эту печаль в степени неимоверной - довольно упомянуть лишь о гаме, который создают бранчливые жены и их вечно соперничающие друг с другом отпрыски. Даже у верного слуги Божия, у Авраама, был полон рот таких забот, не правда ли?