II. МАХУНД
Покорившись неизбежности, с тяжёлыми веками соскальзывая к видению своего ангельства, Джабраил проплывает мимо своей любящей матери, у которой есть и другое прозвище для него, Шайтан, зовёт она его, не иначе как Шайтан, именно так, потому что он шалил с тиффинами, которые нужно было нести в город на обед офисным служащим: раскладывая порции по тарелкам, - озорной бесёнок, грозит она ему рукой, - сорванец отдавал мусульманские мясные блюда невегетарианским тиффин-курьерам для хинду, клиенты в бешенстве. Чертёнок, - бранится она, но тут же обнимает, - мой маленький фаришта, мальчишки всегда мальчишки, - и он падает мимо неё в сон, вырастая по мере своего падения, и падение начинает походить на полёт, голос матери доносится до него издали: взгляни, баба, как ты вырос, так и играешь могучими мышцами, вах-вах, аплодисменты. Он стоит, гигантский, бескрылый, упираясь ногами в горизонт и охватив руками солнце. В ранних снах он видит начало, Шайтан низвергается с Небес, пытаясь уцепиться за ветвь Высочайшего Древа, лотоса крайнего предела, на которое опирается Престол, Шайтан срывается, падает, шлёп! Но он выжил, не мог умереть, и пел из преисподней свои нежные, обольстительные стихи. О сладкие песни, которые знал он! Со своими дочерьми, со своей жестокой группой поддержки, да, с этими тремя, Лат Манат Уззой, с девочками, лишёнными матери, смеющимися со своим Абба, хихикающими в ладошку над Джабраилом, ну и шуточку мы припасли для тебя, посмеиваются они, для тебя и для того бизнесмена на холме. Но перед бизнесменом есть и другие истории, вот он, архангел Джабраил, показывает весенний Земзем Хаджар-Египтянке, чтобы, брошенная пророком Ибрахимом в пустыне с ребёнком, рождённым от него, могла она испить прохладных ключевых вод и выжить. И позднее, когда джурхумиты наполнят Земзем грязью и золотыми газелями, чтобы тот затерялся во времени, вот он снова, указывает путь к источнику этому человеку, Мутталибу из алых шатров, отцу ребёнка с серебристыми волосами, который и породил в свой черёд бизнесмена. Вот и он, бизнесмен.
Иногда спящий Джабраил осознаёт себя вне грёз, спящим, грезящим о своём осознании собственных грёз, и тогда наступает паника, о Бог мой Аллах, кричал он, о благоликий боговеликий, моя чёртова крыша едет. Выкинь тараканов из моей головы, полной безумия, песен гагар и блужданий бабуинов. Так же чувствовал себя и бизнесмен, когда увидал архангела впервые: думал, что спятил, хотел броситься от скалы, с высокой скалы, со скалы, где росло чахлое лотосовое древо, скалы, высокой, как крыша мира.
Он идёт: взбирается по Конусной горе к вершине. С днём рождения: ему сегодня сорок четыре. Но, оставив город позади, и внизу - фестивальные толпы, он поднимается в одиночестве. Нет у него новой рубахи к дню рождения, аккуратно выглаженной и сложенной у изножья постели. Мужчина аскетических вкусов. (не странно ли для бизнесмена?)
Вопрос: Какова противоположность веры?
Не неверие. Чересчур окончательное, уверенное, закрытое. Тоже своего рода вера.
Сомнение.
Человеческое состояние; но как же с ангельским? На полпути между Аллахобогом и Человеком безумным, Сомневались ли они хоть раз? Сомневались: воспротивясь однажды воле Господа, они спрятались однажды с ворчанием под Престолом, дерзнув задать вопросы о запретном: антивопросы. Правда ли, что. Не объяснишь ли, как. Свобода, древнейший антивопрос. Конечно же, он успокоил их, применив навыки менеджмента à la Бог. Польстил им: вы будете орудием моей воли на земле, спасенияпроклятия человека, всего этого обычного et cetera. И presto - конец протеста, все при нимбах и возвращаются к работе. Ангелов легко умиротворить; преврати их в орудие, и они будут плясать под твою дудочку. Люди - орешки покрепче, вечно во всём сомневаются, даже в том, что у них под носом. Перед глазами. В том, что, когда смыкаются их отяжелевшие веки, обнаруживается перед закрытыми гляделками… Ангелы, не так уж много путей для их желаний. Противоречить; не покоряться; возражать.
Я знаю; слова дьявола. Шайтан, перебивающий Джабраила.
Я?
Бизнесмен: выглядит, как подобает, высокий лоб, орлиный нос, широк в плечах, узок в бёдрах. Среднего роста, задумчив, одет в два отрезка простой ткани, каждый по четыре эла в длину: один обёрнут вокруг тела, другой перекинут через плечо. Большие глаза; длинные, как у девушки, ресницы. Его шаги могут показаться слишком большими для его ног, но он - человек с лёгкой поступью. Сироты учатся достигать целей, нарабатывают скорый шаг, быструю реакции, осторожный язык-за-зубами. Сквозь колючие кустарники и бальзамовые деревья поднимается он, царапаясь о валуны, он крепкий мужчина, не какой-нибудь там мягкотелый ростовщик. И - да, отмечу снова: он - бизнесвала довольно странного рода, уходящий в глушь, на Конусную Гору, чтобы побыть одному - иногда целый месяц.
Его имя: имя в грёзах, преображённое видением. Произнесённое правильно, оно означает тот-кому-возблагодарится, но здесь он не откликнется ни на него; ни на прозвище, которым, как он прекрасно знает, величают его внизу, в Джахильи - тот-кто-ходит-вверх-и-вниз-по-древней-Конни. Здесь он ни Магомет, ни Мухаммад; он принял вместо этого демонический ярлык фарангов, обвившийся вокруг его шеи. Дабы обратить оскорбления в силу, виги, тори, чёрные - все стремятся с гордостью носить имена, порождённые презрением; точно так же наш горнолазающий, устремлённый к пророчествам одиночка должен стать средневековой страшилкой для детей, синонимом Дьявола: Махундом.
Это он. Махунд-бизнесмен, карабкается на свою горячую вершину в Хиджазе. Мираж города под ним сверкает на солнце.
*
Город Джахилья выстроен целиком из песка; его структуры сформировались, выросши из пустыни. Это - зрелище, достойное удивления: обнесённое стеной, четырёхвратное, всё это чудо сотворено его жителями, изучившими секрет преображения тонкого белого дюнного песка этих забытых мест - самой что ни есть материи непостоянства, квинтэссенции хаоса, изменчивости, вероломства, бесформенности - и алхимически вплетающими его в ткань недавно созданной ими стабильности. Это - люди, всего лишь тремя или четырьмя поколениями отделённые от своего кочевого прошлого, когда они были лишены корней, словно дюны, или, скорее, укоренены в убеждении, что странствия - это и есть их дом.
В то время как переселенец может, в принципе, обойтись без путешествий; это не более чем необходимое зло; цель - в пункте назначения.
Позднее - ещё совсем недавно, - практичные, как и бизнесмен, джахильцы поселились на перекрёстке главных караванов и обуздали дюны по собственному разумению. Ныне песок служит могущественным купцам города. Им, спрессованным в булыжник, вымощены извилистые улицы Джахильи; ночью золотистое пламя сверкает в отполированных песочных жаровнях. В окнах блестит стекло - в длинных, щелеподобных окнах на бесконечно высоких песчаных стенах купеческих дворцов; запряжённые ослами телеги на гладких кремниевых колёсах катятся вперёд по переулкам Джахилии. В своей злобе я иногда представляю пришествие великой волны, высокую стену пенящейся воды, ревущей в пустыне, жидкую катастрофу, полную утлых лодчонок и рук утопающих, приливную волну, готовую обратить эти суетные песчаные замки в небытие, в песчинки, из которых они возникли. Но здесь не бывает волн. Вода в Джахильи - враг. Несомая в глиняных горшках, она ни в коем случае не должна быть пролита (уголовный кодекс сурово карает нарушителей), поскольку там, где она упадёт на землю, городу грозит разрушение. Ямы появляются на дорогах, здания кренятся и шатаются. Водоносы Джахильи - ненавистная необходимость, парии, которых нельзя игнорировать и потому невозможно простить. В Джахильи никогда не идут дожди; в кремниевых садах нет фонтанов. Несколько пальм растут во внутренних двориках, их корни путешествуют вдаль и вширь под землю в поиске влаги. Вода поступает в город из подземных рек и колодцев, один из которых - легендарный Земзем в сердце концентрического песчаного города, рядом с Домом Чёрного Камня. Здесь, у Земзема, бехешти, презренный водонос, достаёт живительную, опасную жидкость. У него есть имя: Халид.
Город бизнесменов, Джахилья. Название племени - Народ Акулы.
В этом городе обизнесменившийся пророк Махунд создаёт одну из великих мировых религий; и дошёл сегодня, в день своего рождения, до переломного момента своей жизни. И голос шептал ему в ухо: Какова твоя суть? Мужчина-или-мышь?
Мы знаем этот голос. Мы уже слышали его прежде.
*
Пока Махунд взбирается на Конни, Джахилья праздновала иную годовщину. Древних времён, когда патриарх Ибрахим вошёл в эту долину с Хаджар и Исмаилом, их сыном. Здесь, в этой безводной глуши, он бросил её. Она спросила его: неужто может быть на это воля Божия? Он ответил: да. И ушёл, подонок. Издревле мужчины использовали Бога, чтобы оправдать непростительное. Неисповедимы пути его, - говорят мужчины. Неудивительно тогда, что женщины обращаются ко мне.
Но я не буду отклоняться от сути; Хаджар не была ведьмой. Она поверила: тогда, конечно, Он не позволит мне погибнуть. Когда Ибрахим покинул её, она кормила дитя грудью, покуда не кончилось молоко. Тогда она поднялась на два холма - сперва Сафа, затем Марва, - и в отчаянии перебегала с одного на другой, стараясь разглядеть шатёр, верблюда, человека. Она ничего не увидела. И тогда к ней явился он, Джабраил, и показал ей воды Земзема. Поэтому Хаджар выжила; но зачем теперь собираются паломники? Праздновать её спасение? Нет, нет. Их праздник - в честь посещения долины (кем бы вы думали) Ибрахимом. Во имя сего любящего супруга они собираются, поклоняются и, прежде всего, тратят деньги.
Сегодня Джахилья благоухает. Ароматы Аравии, Arabia Odorifera, висят в воздухе: бальзам, кассия, корица, ладан, смирна. Пилигримы пьют финиковое вино и гуляют на великой ярмарке в честь праздника Ибрахима. И меж ними бродит один, чей морщинистый лоб выделяет его средь весёлой толпы: высокий мужчина в свободных белых одеяниях, он почти на целую голову выше Махунда. Его борода повторяет изгиб высокоскулого лица; в его походке - плавность, смертельное изящество силы. Как зовут его? - видение, в конце концов, выдаёт его имя; оно тоже изменено грёзами. Вот он, Карим Абу Симбел, Гранди Джахильи, муж жестокой, прекрасной Хинд. Глава совета градоправителей, богат сверх меры, владелец доходных храмов в городских воротах, несметного числа верблюдов, управляющий караванами, жена его - величайшая из красавиц округи: что может поколебать уверенность такого человека? И всё же в жизни Абу Симбела тоже приближается перелом. Имя грызёт его, и нетрудно догадаться, какое: Махунд Махунд Махунд.
О великолепие ярмарок Джахильи! Вот в широких душистых шатрах - изобилие специй, листьев сенны, душистого дерева; здесь можно найти торговцев духами, конкурирующих за носы паломников - и за их кошельки тоже. Абу Симбел проталкивается через толпы. Купцы - евреи, монофизиты, набатеяне - покупают и продают серебряные и золотые слитки, взвешивая их, проверяя монеты на зуб. Есть лён из Египта и шелка из Китая; оружие и зерно из Басры. Есть азартные игры, и выпивка, и танцы. Есть рабы на продажу - нубийцы, анатолийцы, эфиопы. Четыре фракции Акульего племени управляют отдельными зонами ярмарки: ароматы и специи - в Алых Шатрах, тогда как в Чёрных - ткань и кожа. Сереброволосая группировка ответственна за драгоценные металлы и мечи. Развлечения - кости, исполнительницы танца живота, пальмовое вино, курение гашиша и опиума - прерогатива четвёртой четверти племени, Погонщиков пёстрых верблюдов, заведующих также работорговлей. Абу Симбел смотрит в шатёр с танцовщицами. Пилигримы сидят, сжимая кошели в левой руке; время от времени монета перемещается из мешочка в правую ладонь. Танцовщицы трясутся и потеют, и их глаза неотрывно следят за кончиками пальцев паломников; когда прекращается перемещение монет, заканчивается и танец. Большой человек морщится и опускает полог шатра.
Джахилья выстроена чередой грубых концентрических кругов, её здания расходятся от Дома Чёрного Камня примерно в порядке богатства и положения. Дворец Абу Симбела - в первом круге, самом внутреннем кольце; Гранди совершает свой путь по одной из неровных, продуваемых ветром радиальных дорог, мимо множества городских провидцев, которые в обмен на деньги паломников щебечут, воркуют, шипят, одержимые всевозможными джиннами птиц, зверей, змей. Колдунья, на мгновение обознавшись, приседает у него на пути:
- Хочешь похитить девичье сердечко, дорогуша? Хочешь прижать врага к ногтю? Испытай меня; испытай мои маленькие узелки!
И поднимает, покачивая, запутанную верёвку, ловушку для человеческих жизней, - но, разглядев теперь, к кому обращается, досадливо опускает руку и, бормоча под нос, ускользает в песок.
Повсюду шум и толкотня. Поэты стоят на ящиках и декламируют, пока паломники швыряют монеты к их ногам. Несколько бардов произносят раджазы, их четырёхсложный метр, согласно легенде, навеян поступью верблюда; другие читают касыды - поэмы о своенравных хозяйках, опасностях пустыни, онагровой охоте. На днях состоится ежегодное поэтическое состязание, после которого семь лучших стихов будут прибиты к стенам Дома Чёрного Камня. Поэты оттачивают форму весь свой долгий день; Абу Симбел смеётся над менестрелями, поющими злобную сатиру, ядовитые оды, заказанные одним вождём против другого, одним племенем против своего соседа. И приветливо кивает, когда к его шагу пристраивается один из поэтов, остроглазый худой юнец с беспокойными пальцами. Этот молодой памфлетист уже обладает самым едким языком во всей Джахильи, но с Абу Симбелом он держится довольно почтительно.
- Чем так озабочен, Гранди? Если б ты не растерял своих уже волос, я сказал бы, что с тобой это вот-вот произойдёт.
Абу Симбел оскаливается в кривой усмешке.
- Какая репутация, - вздыхает он. - Какая известность, даже прежде, чем выпали твои молочные зубы. Смотри, не то нам придётся вырвать тебе эти зубы.
Он дразнит, говоря легко, но даже эта лёгкость проникает разящей угрозой из-за степени его власти. Паренёк невозмутим. Равняя свои шаги по широкой поступи Абу Симбела, он отвечает:
- На каждый, что ты вырвешь, вырастет другой, более крепкий, глубже разящий, вытягивающий горячие струи крови.
Гранди неопределённо кивает.
- Тебе нравится вкус крови, - говорит он.
Юноша пожимает плечами.
- Работа поэта, - отвечает он. - Называть неназываемое, уличать в мошенничествах, принимать стороны, приводить аргументы, творить мир и не давать ему заснуть.
И если реки крови вытекают из ран, нанесённых его стихами, они напоят его. Он сатирик, Ваал.
Завешенный паланкин проплывает мимо; некая городская дива выбралась взглянуть ярмарку, несомая на плечах восьмёркой анатолийских невольников. Абу Симбел хватает молодого Ваала под локоть под предлогом того, чтобы увести с дороги; шепчет:
- Я надеялся найти тебя; если позволишь, на пару слов.
Ваал поражается мастерству Гранди. Разыскивая человека, он способен заставить свою добычу думать, будто это она охотится за охотником. Хватка Абу Симбела усиливается; он подводит своего компаньона за локоть к святая святых в центре города.
- У меня к тебе дело, - сообщает Гранди. - Литературного характера. Я знаю свои пределы; навыки рифмованной злобы, искусство метрической клеветы выше моих сил. Понимаешь?
Но Ваал - гордый, высокомерный парень - замирает, держится с достоинством.
- Позор для художника - становиться слугой государства.
Голос Симбела становится ниже, приобретает шелковистые оттенки.
- О да! А вот предоставлять себя в распоряжение наёмных убийц - почтеннейшее занятие!
Культ мёртвых свирепствует в Джахильи. Когда человек умирает, наёмные плакальщики истязают себя, царапают себе грудь, рвут волосы. Верблюда с перерезанными сухожилиями оставляют умирать в могиле. А если человек убит, его ближайший родич даёт аскетические обеты и преследует убийцу, пока кровью не воздаст за кровь; после чего принято составлять праздничную поэму; но немногие из мстителей одарены по части рифм. Многие поэты зарабатывают на жизнь, воспевая убийства, и, по общему мнению, лучший из таких стихотворцев-кровопевцев - бывалый полемист, Ваал. Профессиональная гордость которого ныне хранит его от уязвления лёгкими колкостями Гранди.
- Это вопрос культуры, - отвечает он.
Абу Симбел ещё глубже погружается в шелковистость.
- Быть может, - шепчет он в воротах Дома Чёрного Камня, - но, Ваал, позволь: тебе не кажется, что за тобой один крохотный должок? Я думал, мы оба служим одной и той же госпоже.
Теперь кровь отливает от щёк Ваала; его самоуверенность даёт трещины, спадает с него, словно скорлупка. Гранди, будто не заметив перемены, увлекает сатирика внутрь Дома.