Самое смешное, в свои сорок лет, я оказался одним из молодых писателей, поскольку средний возраст членов Союза переваливал за пенсионный рубеж. Такое было дряхлое сообщество. Мое-то поколение немного его разбавило, ну а по-настоящему оно помолодело во время "перестройки", когда разделилось на несколько Союзов, и каждый принимал в свои ряды всех желающих - принимали целыми ватагами и табунами (по списку), лишь бы увеличить общую массу (физический вес), чтобы при дележе имущества и кусок хапнуть побольше. Такие мерзкие комбинации. Нам для вступления в Союз требовалось иметь не меньше трех-пяти книжек (за исключением тех немногих, кто шел кратчайшим путем "по блату") и рекомендации известных писателей; мы проходили длинную процедуру - четыре комиссии приема и утверждения. Сейчас все упростилось: достаточно напечатать пару стихотворений в многотиражке или взять у кого-нибудь интервью - и ты член славного Союза.
Теперь наверняка многотысячная писательская армия удвоилась - во всяком случае на книжных развалах тьма детективов, эротики, секса, но совершенно не издают классику и современных прозаиков и поэтов (все получилось, как в природе, где дикие растения сильней культурных и быстро забивают всяких "интеллигентов"). Раньше книга была "духовной пищей" и стоила копейки (многие имели домашние библиотеки), теперь книга - товар, который большинству не по карману.
В семидесятых годах Союз писателей был могущественным: имел огромное издательство, выпускающее книги миллионными тиражами; поликлинику, в которой никогда не было очередей (по больничному писателю платили неплохо, и считалось, что каждый писатель просто "обязан болеть" хотя бы два раза в год); книжную лавку, где продавали книги недоступные простым смертным, прекрасную библиотеку, пошивочное ателье, парикмахерскую, бюро обслуживания, где выдавались продовольственные талоны, билеты в театры и прочее (свои люди сидели и в железнодорожных кассах и кассах аэрофлота у метро 1905 года).
Ну, и ясное дело, Союз писателей владел огромными зонами отдыха - прекрасными Домами творчества в Подмосковье, в Прибалтике, в Крыму и на Кавказе (вот масштабы!), причем в Подмосковные Дома творчества каждый писатель, без всяких героических усилий, раз в год мог взять путевку бесплатно. Особо надо отметить, что в Переделкино и Внуково были и персональные дачи с обширными участками, которые пожизненно закреплялись за каким-нибудь классиком; по утрам в эти поместья приезжал "рафик" со свежими продуктами, а другой микроавтобус всегда стоял наготове, чтобы отвозить классиков в Москву, хотя многие из них имели машины с шоферами. Такие "условия для творчества" классикам ничего не стоили - все оплачивал литфонд. После смерти классика обычно за поместье начиналась драчка между теми, кто не имел таких "условий" (туда рвались и посредственности, чтобы почувствовать себя классиками), но чаще наследники покойного заранее вступали в писательский Союз и оставляли дачу себе "для своего творчества".
Союз писателей строил добротные жилые дома в центре столицы и всем своим членам постоянно улучшал жилищные условия (лауреаты обитали в правительственном доме в Лаврушенском переулке, знаменитости - в высотке на Котельнической набережной, просто известные - у метро Аэропорт и т. д.). При Союзе были комиссии по распределению дачных участков и автомашин; в литфонде у метро Аэропорт располагалось бюро пропаганды, от которого писатели ездили в командировки по всей стране, а в самом Союзе десяток комнат занимала иностранная комиссия, от которой "писательский цвет" катался по заграницам.
Ко всему прочему, некоторые из писателей получали безвозмездные денежные пособия, годовые стипендии (позднее, для особо ценных и заслуженных работников пера, еще негласно установили немалые президентские стипендии). Не знаю, как другим, но мне Союз писателей представлялся гигантским спрутом, охватившим всю страну, даже Кремль. Как известно, его щупальца и раньше туда тянулись, но в последние годы там попросту обосновались писатели "общественники", возомнившие себя черт-те кем - они верховодят в президентском совете, комиссии по помилованию (естественно, особенно активны всякие Приставкины, Вайнеры, Герберы, Розовские и сумасшедшие, вроде Чудаковой).
Ну, а главным достоянием рядовых писателей был их клуб - знаменитый ЦДЛ, и в первую очередь Пестрый зал с автографами, пародиями и шаржами на стенах. Большинство этих каракуль оставили знаменитости, но в какой-то момент директор ресторана решил увековечить и современную элиту, а мне, как художнику Дома, предложил расписать "юморными" рисунками стену у буфета. Я, разумеется, не отказался и тем самым примазался к знаменитостям.
Как известно, литфонд и, соответственно, ЦДЛ был создан для "неимущих и пьющих" писателей, а поскольку большинство хороших поэтов и прозаиков именно таковыми и являются, то естественно, они считали ЦДЛ своим вторым домом. Действительно, там царила семейная атмосфера, к писателям относились уважительно: гардеробщики приветствовали, буфетчицы Анна Ивановна и Муся отпускали выпивку, сигареты и кофе в кредит, случалось и официанты обслуживали в счет будущего гонорара; тем, кто чересчур напивался, дежурные вызывали такси, а дебоширам грозили милицией (иногда не только грозили; но стражи порядка, как правило, подвозили дебоширов к отделению и прощались - все-таки творческие личности! Правда, время от времени при входе в ЦДЛ вывешивались объявления, кому запрещалось посещать клуб месяц или два, но это были единичные случаи).
В ЦДЛ можно было сразиться в шахматы или по телевизору посмотреть спортивную передачу, а в Пестром запросто пообщаться со знаменитостями, провести вечер с подружкой, ну и, само собой, выпить с друзьями, благо в буфете красовалось полно всякой выпивки - от "рябиновки" до "зубровки", и бутерброды были на любой вкус. Во время компании за трезвость выбор выпивки стал скромнее - только коньяки и сухое вино, но водку умные люди покупали у официантов, а еще более умные (мы, разумеется) приносили с собой.
Теперь-то все это в прошлом. С приходом к власти "демократов" Союз распался на несколько писательских кланов, издательство "Советский писатель" развалилось, поликлинику продали каким-то дельцам из Израиля, Дома творчества остались в "ближнем зарубежье", коттеджи в Переделкино скупили "новые русские". От бывшего достопамятного ЦДЛ тоже мало чего осталось: часть Дома сдали в аренду коммерческим фирмам, из холла устроили "зоологический музей" - повсюду шкуры медведей, чучела туров, крокодилов (и это в Доме гуманистов!), Пестрый зал превратили в кафе "Записки охотника", Большой зал - в кинотеатр, где по три раза в день крутят боевики, а в ресторане цены взвинтили так, что не подступишься - там теперь гуляют новоиспеченные бизнесмены (по вечерам улицу Воровского заполоняют "мерседесы" и "ауди").
Кстати, раньше всякие богатые мафиози липли к нам, хвастались перед своими девицами знакомством с писателями, теперь эти "денежные мешки" над нами смеются. Теперь в ЦДЛ охранников больше, чем писателей - понятно, "новых русских" надо охранять, ведь у них постоянно "передел", "разборки".
От всего ЦДЛ писателям оставили только подвальный буфет, но и тот закрывают в восемь часов. Конечно, важно не где сидеть, а с кем (с друзьями и скамья в сквере уютное местечко, и дешевое вино кажется коньяком), но все же в знаменитом Пестром была особая атмосфера, и не только семейственность - там витал дух великих предшественников и это обязывало подтягиваться. Теперь мало кто из писателей ходит в ЦДЛ; большинство стали нищими и сидят по домам; крайне редко встречаются, чтобы выпить по рюмке, вспомнить старые времена. Теперь можно с горечью сказать: "Прощай ЦДЛ!". Судьба нашего родного Дома, оскорбленные и униженные писатели - это в миниатюре судьба всей страны; "демократический" ураган повсюду оставил после себя опустошение, обломки.
Стоит сказать еще несколько слов о Союзе писателей. В отличие от ЦДЛ, где я провел долгие (и, наверно, лучшие) годы, сам Союз, повторюсь, остался для меня каким-то непонятным монстром. Он находился в двух шагах от ЦДЛ - занимал соседний особняк, в который можно было попасть через подвальный переход, да еще размещался на верхних этажах ЦДЛ; плюс к этому - имел особняк на Комсомольском проспекте и где-то (кажется на набережной) какое-то строение. До сих пор не могу понять саму структуру бывшего Союза - разницу между Союзами писателей СССР, России и Москвы. Получалось, что мы состояли сразу в трех Союзах, что ли? И зачем нам выдавали билет члена литфонда (как будто мало писательского удостоверения?), и пропуск в поликлинику, а во времена "перестройки" еще ввели карточку члена "писательского клуба"?
Собственно, вся эта мешанина меня никогда не интересовала, а сейчас и подавно, просто представляю, сколько секретарей и всяких замов грели руки на своих должностях, тем более, что существовали еще какие-то вспомогательные объединения, вроде Групкомов литераторов и драматургов, и отдельно, для избранных, где-то на Цветном бульваре - Пенклуб (в нем, кстати, наряду с хорошими писателями, также пребывали всякие скандальные писаки, вроде бездарного истерика Ткаченко, пошляка Вик. Ерофеева или разных особ, пишущих про "оргазм" и про всех, с кем спали).
Но вернусь в середину семидесятых годов. Почти все мои друзья литераторы вступили в Союз писателей на год-два раньше меня; некоторые из них уже успели ухватить славу за хвост и вцепились в нее довольно крепко, ну а я, поскольку иллюстрировал их книжки, немного примкнул к этой славе. Ко времени моего вступления мои друзья успели побывать во многих Домах творчества, поездить в командировки, а кое-кто и получить квартиры - эти последние и посоветовали мне подать заявление в жилищную комиссию.
Я жил с матерью, младшим братом и сестрой (инвалидом первой группы) в шестнадцатиметровой комнате. Кроме нас в квартире проживали еще две семьи. Что это была за жилплощадь? Первый этаж, дощатые полы, по которым бегали мыши, газовая колонка; за окнами грохотали товарняки окружной железной дороги, а в подъезде круглогодично не давали прохода комары - как шутили жильцы, "стояли насмерть". Столом нам служил требующий ремонта кабинетный рояль "Шредер" (надеялись когда-нибудь его починить, но так и не починили); мать с сестрой спали на тахте, мы с братом кидали монету - кому укладываться на раскладушке, кому на полу под роялем. Так мы ютились четырнадцать лет. И вот друзья, узнав про все это, надавили на меня, чтобы я немедленно подавал заявление. Года полтора я тянул, считал неудобным сразу же клянчить жилье, тем более что работал в библиотеках, домой приходил только ночевать, а чаще ночевал в мастерских художников или у случайной подружки. Потом все-таки написал заявление и спустя год меня вызвали в жилкомиссию. Мое заявление зачитали после приблизительно таких:
"Я член Союза с (указан стаж лет десять), живу с женой в двухкомнатной квартире крайне стесненно, поскольку пишу исторические романы и имею большую библиотеку, необходимую для работы. К тому же, у нас очень шумный район, что не способствует творчеству. Прошу выделить мне однокомнатную квартиру под рабочий кабинет. Желательно в тихом месте".
"Я член Союза уже двадцать лет. Имею трехкомнатную квартиру, в которой, кроме меня, проживает жена и взрослая дочь, которая вот-вот выйдет замуж. Прошу вместо моей квартиры предоставить мне две двухкомнатных".
Заявление драматурга Мишарина (представительного, чванливого типа с барскими замашками, уверенного в своей исключительности):
"У меня умерла жена и я не могу находиться в своей квартире. Прошу предоставить мне другую и большую".
И вот в это, если можно так выразиться, - зажравшееся окружение - попала моя записка: "Прошу предоставить любую комнату, в любой квартире, в любом районе". Когда его зачитали, члены комиссии засмеялись:
- Сейчас дадим ему комнату, а через пару лет он женится, потребует квартиру… Надо сразу давать квартиру.
Мне выписали смотровую на однокомнатную квартиру в новом доме на Олимпийском проспекте. У меня перехватило дыхание, дрожащим от счастья голосом я сказал, что согласен на квартиру без всякой смотровой. Так в сорок два года я наконец заимел собственное жилье.
При ЦДЛ для всех желающих были курсы иностранных языков и детская танцевальная студия; решили организовать еще изостудию. Мазнин порекомендовал меня. Вначале я струсил и отказался, но поразмыслив, решил попробовать провести один сезон… и вот уже двадцать пять лет как занимаюсь этим увлекательным делом. До последнего времени занятия с детьми были для меня, без преувеличений, праздником, особенно когда наваливались неприятности; дирекция ЦДЛ щедро снабжала нас всем необходимым, под выставки выделяла фойе, а для их обсуждения - Большой зал. Но теперь, при "диком капитализме", все изменилось: у изостудии отняли шкафы, где хранились наши материалы и рисунки, мольберты и гипс поломали во время ремонта Дома; теперь краски и кисти родители покупают сами. Да и дети теперь другие, для них компьютерные игры интересней всякого рисования. Как-то выхожу из метро, около книжного киоска женщина говорит ребенку:
- Давай купим тебе книжку.
- Нет мам, лучше жвачку.
Раньше изостудия ломилась от любителей рисования, теперь ходят пять, от силы семь, учеников. Ради них и продолжаю занятия.
В Домах творчества я был всего два раза… по одному дню. Первый раз - лет двадцать назад поехал в Планерское. Мне достался замечательный номер, вокруг благоухали цветники, погодка стояла - лучше нельзя придумать, но во всем Доме творчества я не увидел не только приятеля, но и просто знакомого, - осмотрел все столы во время обеда - восседал совершенно не литературный люд (в основном обслуга ЦДЛ, литфонда, врачи поликлиники, родственники писателей). Это обстоятельство резко ухудшило мое настроение. "Ладно, - подумал, - познакомлюсь с какой-нибудь симпатичной одинокой женщиной".
Три раза сплавал к буйку, походил взад-вперед по пляжу - заметил немало задумчивых, полуголых женщин, но все они не были одинокими. Я сник еще больше. Вечером решил выпить, но не тут-то было - в Крыму объявили сухой закон. Это доконало меня окончательно - ни поговорить, ни выпить было не с кем, а без вечерней выпивки с друзьями я свою жизнь не представлял. Сел покурить на скамью и внезапно в моей голове что-то щелкнуло, я представил, как в эти минуты друзья уже собрались в ЦДЛ… В общем, утром улетел в Москву.
Приблизительно в те же годы Л. Яхнин уговорил меня взять путевку в Переделкино (он оттуда не вылезал, поскольку разводился с женой).
- Приезжай, - сказал, - днем будем работать, по вечерам выпивать, пригласим каких-нибудь барышень.
Мне дали светлую комнату с неплохим видом из окна. После завтрака я положил на стол бумагу, карандаш, закурил и стал отчаянно ломать голову - что бы такое написать. До этого были кое-какие наметки, передо мной что-то маячило, но здесь, как ни подстегивал себя, ничего не мог выжать. Из соседнего номера, точно пулеметные очереди, доносился стук машинки Яхнина, а я вдруг понял, что здесь ничего не напишу - уже привык к своей конуре, домашней обстановке, к старому, в ожогах и шрамах столу, настольной лампе и прочим обжитым, притертым, бесценным для меня вещам. Короче, накурившись до одури и так ничего и не написав, я поехал проветриться в ЦДЛ, оттуда домой.
Через пару дней Яхнин позвонил:
- Ты куда пропал? Уборщица волнуется, "странный жилец, - говорит, - не появляется, но бумага и карандаш на столе лежат".
- А ты за меня черкани что-нибудь, чтоб она упокоилась, - сказал я.
На следующий день Яхнин позвонил снова:
- Вчера написал на твоих листах: "Жизнь и смерть негодяя". Роман. Глава первая… А сегодня уборщица сообщает: "Появился, начал писать роман". Так что, Сергеев, приезжай, дописывай.
Я так и не приехал. Вместо меня туда с радостью покатил кто-то из друзей (то ли Мазнин, то ли Кушак), кто-то из них решил "отдохнуть от семьи и поработать в тишине". В дальнейшем эти субчики не раз писали от моего имени заявления на путевки и всласть "отдыхали" два срока.
В командировки от Союза писателей я никогда не ездил. Однажды, лет через пять после получения членского билета, секретарь Союза Ф. Кузнецов сказал мне (между делом, когда привел дочь в изостудию):
- Почему вы не берете командировки? Мы ведь не бедные, на это у нас всегда есть деньги (в самом деле, многие ездили и за границу). Надо ездить, чтобы знать жизнь страны. Все ездят, а вы что, хуже?
Я давно мечтал побывать на Дальнем Востоке, и, написав заявление, отдал его в секретариат Луковниковой (в то время гражданской жены Яхнина). Через некоторое время у нее спрашиваю, что с моим заявлением.
- Тебе отказали, - небрежно бросила Луковникова.
А месяц спустя встречаю Кузнецова:
- Ну, так и не надумали попутешествовать?
Я объяснил, что к чему.
- Опять Луковникова! - возмутился вождь Союза. - Ничего мне не передавала. Не первый раз так поступает, но уволить ее не могу, за ней стоят определенные силы.
Только позднее я узнал, что в писательском Союзе давно идет тайное противоборство между "патриотами" и "сионистами", а поскольку последних больше, они чаще и побеждают. И понял, почему Луковникова всегда пыталась доказать мне, что литература не мое дело. Много раз сталкиваясь со мной где-нибудь в холле ЦДЛ, эта штучка ни с того ни с сего выдавала:
- Читала твою книжку, которую ты Яхнину подарил. Слабая. Ни сюжета, ни характеров…
Или:
- Рассказы так себе. Скукота. Диалоги совсем не умеешь писать.
Яснее ясного, она это говорила с определенным умыслом, чтобы заронить в меня комплекс неполноценности, подавить мои устремления. Наконец, однажды она проявила себя во всем блеске. В тот день, уходя с работы, она что-то выясняла с Яхниным у гардероба ЦДЛ (они находились в разводе и накануне, по просьбе Яхнина, я отвез ей ключи от ее квартиры). Я был выпивши, и увидев своего дружка, ринулся к нему. Он неловко заулыбался, махнул мне издали:
- Ты сидишь в Пестром? Сейчас подойду.
Луковникова злобно взглянула на меня и процедила:
- Пьяная рожа! Русские совки!
Она процедила это тихо, для Яхнина, но у меня неплохой слух, я все четко услышал, и сделал вывод - она злобная русофобка. У Яхнина память не хуже, чем у меня слух, и если он соберет в кулак совесть, то подтвердит ее слова. А мой вывод позднее подкрепил электрик И. Передельский:
- …Давно известно, она махровая жидовка. А прозвище ее знаешь? "Исчадье ада"!
Самое странное, когда Яхнин с Луковниковой разошлись окончательно и она перебесилась и успокоилась, от нее на меня прямо полилась приветливость - увидит, подходит с улыбкой:
- Как дела?
Я не здоровался, отворачивался, проходил мимо, но в следующий раз опять - улыбается, "как дела?". И даже - "как пишется?". Это продолжается до сих пор. Я не знаю, такая наглая беспринципность - издевательство или забывчивость за давностью лет, или готовность (в пику Яхнину) наладить дружеские отношения, или желание просто вдоволь порезвиться? Поди разберись, что на уме у этой литературной дамочки. Но что я знаю точно - Пестрый зал она называет "гадюшником", а всех русских прозаиков и поэтов пьющих в нем - "подонками", а пьющих еврейских - "талантами". Некоторых "талантов" (например, переводчика Л. Миля) она укоряла:
- Как ты можешь общаться с этими пьяными совками?! (он сам об этом мне говорил незадолго до самоубийства, когда вернулся из Израиля).