Кстати, подобное, но в более мягкой форме, однажды высказал известный поэт В. Соколов, когда мы обмывали вступление в Союз поэта В. Левыкина (Соколов дал ему рекомендацию). Мы сидели втроем в Пестром и Соколов, обращаясь к Левыкину, спокойным, ровным голосом произнес:
- И что вы, Слава, постоянно здесь сидите… с этой пьянью? - он поморщился и кивнул за спину.
Я был поражен, ведь сам Соколов был большим любителем спиртного, но вдруг вспомнил, что он на моей памяти впервые выпивал в Пестром, а до этого - только в ресторане; до меня дошло, что он попросту считает Пестрый рангом ниже ресторана и презирает здешних завсегдатаев. Также вспомнил, что мимо Пестрого всегда, не оглядываясь, проносились Нагибин, Вознесенский, Окуджава и еще немало известных личностей (Евтушенко и Искандер, надо отдать им должное, не избегали неизвестных и малоимущих собратьев по перу). Между тем, в тот день, когда мы чествовали новоиспеченного Левыкина, за спиной Соколова (в разных углах, за разными столами) сидели прекрасные поэты В. Костров, В. Устинов, Л. Щеглов и другие, хорошие товарищи мои. Я не нашел ничего лучшего, как выдавить:
- Я тоже один из этой пьяни.
Классик не удостоил меня ответом. Поздравив Левыкина, он обрушился на поэтов, которые пишут о природе, назвав их стихи "стихами с водоемов". Потом досталось и тем, кто пишет о городе.
Все это было лет двадцать назад, а сейчас, во время "реформ" строителей капитализма, с некоторыми классиками и вовсе творится что-то невообразимое. Недавно открываю журнал "Наша улица", а там интервью с Астафьевым. Он отвечает корреспондентке: "…Говорят мне: вы не любите русский народ… А чего его любить-то? За что я должен его любить? Предъявите мне документы, назовите по пунктам: за что я должен его любить?". Вот так вот! Не за что, значит, любить русских! Значит, чего-то не понимали Пушкин, Толстой, Гоголь, Чехов, Бунин. Ну, ладно, сейчас наш народ открыто презирают, смешивают с грязью всякие Боровые, Новодворские, Сванидзе, Немцовы, Кохи (последний договорился до того, что назвал Россию "ненужной страной"!), но это понятно - они нерусские и сейчас их время, а тут вдруг человек, которого современники называют "живым русским классиком"! Такое не укладывается в голове. Позволительно спросить у Астафьева, хотя бы такое - ничтожный народ мог создать великое государство?
В восьмидесятых годах для Союза писателей отвели земельные участки в Истринском районе (по шесть соток; теперь "новые русские" имеют по шестьсот). Я не хотел брать. Во-первых, не было денег на строительство даже щитового дома; во-вторых, выяснилось - пока это известие дошло до меня, хорошие участки уже разобрали, остались только в болоте (от них все отказались), и чтобы их осушить, опять-таки требовались денежки, и не малые; но главное, еще подростком я наработался на земле и все последние годы выбирался на природу только с байдаркой и палаткой. Уговорила жена брата. Она твердо сказала:
- Возьми! Я буду там разводить цветы.
Помню, я еще долго кочевряжился, а теперь - надо же! - этот клочок земли моя единственная отдушина.
Конечно, и квартиру, и дачный участок, и путевки в Дома отдыха в те годы мог получить любой рабочий и служащий. Больше того, им давали бесплатные путевки и в санатории, которые по комфорту превосходили писательские Дома творчества. И участки от предприятий выделяли не по шесть, как нам, а по восемь соток, и в сухих местах, а не в комарином раю. Тем не менее, я исключительно благодарен Союзу писателей за все материальные блага, и бесконечно благодарен за ЦДЛ, за общение с единомышленниками.
Кстати, среди работников ЦДЛ я никогда не афишировал свое писательство, и многие из них долгие годы не знали, что я член Союза. Я был для них руководителем изостудии (для некоторых - учителем их детей и внуков), "своим художником", своим работником, с которым они получали зарплату, остальное их не интересовало. Был случай, когда меня даже не пустили в ресторан. В тот вечер я встречал знакомых из Ленинграда, чтобы посидеть в нашем кабаке. Накануне им сказал:
- У нас лучше всего, - и, усиливая выигрышность своего варианта, добавил: - Не случайно и президента Рейгана встречали в нашем ресторане.
- А будут свободные места? - спросили мои гости.
- Для литераторов всегда найдутся, - важно бросил я, не сомневаясь в победе.
И вот входим мы в зал, подскакивает старший официант (заменявший метрдотеля) Алексей и улыбается:
- Сегодня для художников мест нет. Извини.
В самом деле, за столами сидели одни писатели и, как всегда, несколько "блатных", но один стол пустовал.
- А этот? - кивнул я.
- Ждем писателей.
- Но я, извини, тоже из их числа.
- Ладно врать-то! В душе мы все писатели. - Алексей засмеялся и удалился.
Как назло ни директора ресторана, ни директора ЦДЛ не было и я остался с носом. Понятно, мои гости запрезирали меня, и даже неплохая посиделка в Пестром не сгладила мой позор.
Как-то мы с бардом Е. Медведевым выпивали в нижнем буфете и он, подогретый, сказал, что сочинил "потрясную вещь".
- Пойдем в Малый зал, там же рояль, там и сыграешь, - заявил я, в полной уверенности, что мне дадут ключи от зала, где я уже немало лет проводил занятия.
Мы поднялись, и я объяснил дежурной суть дела; она прекрасно знала меня, но вежливо заявила:
- Сегодня не ваш день (я занимался по воскресеньям). В будни зал только для писателей.
Медведев начал было доказывать, что я тоже писатель, но дежурная не поверила.
Однажды я выпивал с друзьями художниками в какой-то мастерской. Мы приняли совсем немного и решили добавить в ЦДЛ. Только вошли, дежурная удивленно вскинула глаза:
- Леня, кого это вы привели?
- Да вот, подобрал на улице, - отшутился я, кивнув на друзей.
- Но вы же знаете, что писатели и те могут проводить только двоих, а тут вы, да еще троих!
Хорошо что у меня в кармане лежал членский билет (который дежурная долго рассматривала, с трудом веря в его подлинность). Кстати, с того дня она зауважала меня, даже как-то отвесила комплимент:
- …Некоторые писатели напиваются так, что не стоят на ногах, а вы, вроде тоже выпиваете, но мы не видели вас пьяным. Вы молодец!
На самом деле я просто боялся потерять работу (изостудию) и уходил сразу, как только чувствовал, что поплыл.
Гардеробщики ЦДЛ, с которыми я дружил и отмечал все зарплаты (я получал за изостудию меньше, чем уборщица - пятьдесят рублей в месяц и обычно столько уже был должен буфетчицам), узнали о том, что я пишу книги, только на мое шестидесятилетие.
- Что ж обманывал? Что ж не дарил книжки? - обиделись старики, когда я притащил им бутылку водки с закуской.
На том же юбилее в Малом зале брат развесил мои иллюстрации, и вдруг редактор "Малыша" Т. Васильева, которая знала меня сто лет, спрашивает:
- А чьи это работы на стенах?
Когда брат объяснил, она тут же предложила мне иллюстрировать книжку в "Онексе", куда перешла с начала "перестройки". Вот так поздно я и открывался в новом качестве.
Но если работники ЦДЛ воспринимали меня только как художника, то в секретариате Союза многие вообще не знали, кто я такой - это и понятно, я там никогда не появлялся. Однажды за стол, где мы с инженером Леонидом Доменовым выпивали, подсела бухгалтерша Союза Я. Богданова и поинтересовалась: "кто вы?". Я плосковато пошутил:
- Водопроводчики. Ремонтируем трубы в вашем Доме. Второй день вкалываем, а после работы вот… расслабляемся.
Бухгалтерша знала всех писателей в лицо, и поверила (почему не поверить, если у нас был соответствующий видок?). Только спустя полгода, когда я уже выпивал с ее мужем писателем, она узнала, что к чему, рассмеялась и с досады звезданула меня кулаком по спине.
Кстати, меня частенько принимают черт-те за кого. Был случай, когда я принес рукопись в одно издательство, так редакторши приняли меня за посыльного и стали совать мелочь "на чай".
В начале девяностых годов, когда началась свистопляска "реформаторов", многих из нас перестали печатать; мы оказались на обочине, буквально без копейки в кармане. Я пытался устроиться сторожем, но мне (пятидесятипятилетнему) говорили:
- Староват. Сердце откажет, отвечай за тебя.
А тут еще брат с женой крепко сели на мель. Короче, я обменял свою квартиру на меньшую в "хрущевке", а доплату поделил с братом. Он свою часть положил на сберкнижку (в надежде жить на проценты), но после гайдаровского обвала, остался ни с чем. Я успел потратить деньги: съездил в турпоездку по Европе, и издал пару книг рассказов за свой счет (нашел захудалую типографию, и за небольшую сумму получил самиздат). Слово "книги" к этой печатной продукции мало подходит - бумага газетная, обложки мягкие ("летающие по воздуху", как говорят продавцы развалов), шрифт расплывчатый, и всего по триста экземпляров, половина которых обрезана криво, в некоторых текст вообще вверх ногами - в общем, сделал себе примитивный подарок. Тем не менее, я дарил друзьям эти раритеты. Некоторые (вроде Константина Сергиенко) не верили, что я печатаюсь за свой счет.
- Не ври! - говорили. - Небось, нашел богатого спонсора!
Другие (вроде Яхнина) верили и ворчали:
- Ты дурак! Впустую тратишь деньги! За свой счет печатаются только графоманы!
Наверно, я действительно поступал глупо, тем более что раздарил всего штук тридцать-сорок экземпляров, остальные и сейчас валяются в сарае на участке (в магазинах их не взяли, "у вас нет имени", - сказали; точнее, в одним киоске взяли и даже одну книжку купили, но тут же вернули, объявив: "Это не тот Сергеев" - оказалось, есть какой-то бард Л. Сергеев), только Яхнин забывал, что многое из этих самиздатовских рассказов я когда-то носил в известные журналы, но ни в одном их не напечатали. В некоторых даже говорили: "Подходят, берем", но "печатают" до сих пор (за всю жизнь ни разу не напечатали в серьезном журнале!). Вот и набралось с полсотни не опубликованных рассказов. Получалось, я зря над ними корпел. А так хоть друзья прочитали. В общем, об этом не жалею.
Теперь о наградах. У меня нет ни орденов, ни званий. Не стану ловчить, кем-то прикидываться, серьезно заявляю - если б был орденоносцем, испытывал бы стыд перед друзьями, которые не имеют никаких наград, но заслуживают их больше меня. А такое сплошь и рядом в искусстве (недавно Госпремию по литературе дали эстраднику Жванецкому - позорище! И это в стране великих писателей! До чего докатились "демократы"! Впрочем, сейчас среди "народных артистов" - туча шоуменов и безголосых певцов, всяких Ермольников, Макаревичей, Якубовичей - разве их можно поставить рядом с действительно народными Жаровым, Крючковым, Ильинским?!).
Короче, мне наплевать на награды, на всю эту мишуру, другое дело - отношение к тебе как к человеку, который все-таки кое-что сделал в своей области. Ну, куда это годится: сидим в ЦДЛ: Коваль, С. Иванов, Яхнин и я, вдруг подходит П. Френкель (полулитератор-полуфункционер, живущий то в России, то в Германии) и раздает моим друзьям бланки для выдвижения на диплом Андерсена, а мне даже и не кивнул, хотя мы знакомы десятки лет (он работал в журнале "Детская литература"), вроде я - дерево, часть интерьера в зале; на его физиономии так и читалось - да, я проталкиваю только "своих". Ну, ради приличия, хотя бы сказал: "А тебе в другой раз". Или: "Так мы решили". Или пошутил бы: "Извини, бланков маловато". Хоть что-то сказал бы, но нельзя же человека так унижать! Повторяю, мне все эти дипломы до лампочки, но в тот момент почувствовал жуткий стыд - не потому что для Френкеля оказался пустым местом, а потому что он так неприкрыто грубо это показал.
И за друзей стало стыдно - они бросились лихорадочно заполнять бланки, не испытывая ни малейшей неловкости от ситуации, похоже посчитали - все в порядке вещей, они заслужили дипломов, а я нет; им не хватало лишь сказать - мы, евреи, таланты, а ты посредственность. Ну, а себя в те минуты я просто-напросто презирал, ведь еще некоторое время сидел как истукан за столом, не зная куда деться.
И все же одна награда у меня есть. Как-то мы с Ковалем выпивали в Пестром, вдруг подходит Ирина Евтушенко (однофамилица поэта, работала в секретариате Союза писателей):
- Я хочу вам дать по медали "ветеран труда". Вот бумага, пишите свои данные.
Я сразу решительно отказался.
- Мне не надо. В нашем Отечестве порядочный человек не может иметь награды. За редким исключением.
- А мне надо, едрена вошь! - засмеялся Коваль. - Давай медаль! Где писать?
- Эта медаль почетная, - продолжала Евтушенко, и дальше стала объяснять разницу между всякими званиями, лауреатством и этой медалью.
Я понял только одно - что ее дают не за мастерство, а за долголетие в писательском Союзе, и отошел к стойке буфета; в очереди разговорился с кем-то и обо всем забыл. Через месяц Коваль мне говорит:
- Иди, получи медаль у Ирки. Я получил, а твоя тебя ждет. Я твои данные тогда записал.
Я махнул рукой и никуда не пошел. Но тут Мазнин стал меня донимать:
- Получи, получи медаль, пригодится. Ты ж, балда, Ирку тем самым обижаешь.
И Кушак насел:
- Возьми медаль, дурак! В какое положение ставишь Ирку?!
Потом Евтушенко сама подловила меня в ЦДЛ и вручила медаль:
- Нам дали на Союз всего сто медалей, но именно тебе в первую очередь я и хотела ее дать, потому что ты никогда ничего не просишь, никуда не лезешь.
Я поблагодарил Евтушенко, но сказал:
- На фиг она мне нужна?
Кто бы мог подумать, что спустя несколько лет, когда произойдет "криминальная революция" и наступит разбойничье время, когда меня совершенно перестанут печатать, и я буду жить только на пенсию, благодаря этой штуковине, смогу хотя бы меньше платить за квартиру. Ну, а до этих событий я решил вновь, как в юности, походить в библиотеку "Ленинку", поскольку за последние годы почти ничего не читал. Пришел записываться, но получил от ворот поворот.
- Уже давно записываем только тех, кто имеет диплом об окончании института, - строго сказала регистраторша.
- Диплома у меня нет, - говорю, - но я член двух творческих Союзов (второй - журналистов, где я состоял в секции графиков).
- Все равно. Нам нужен только диплом.
- Как же так? - растерянно бормочу и бросаю последний козырь: - У меня есть медаль.
- Мы и с орденом не записываем, - безжалостно, как оплеуху, выдала регистраторша, но подумав, сказала: - Подождите, я позвоню в дирекцию…
С превеликим трудом, после долгих телефонных разговоров, мне выдали читательский билет. И все благодаря медали. А между тем, в каталоге библиотеки числилось около десяти моих книг.
К моему шестидесятисемилетию Московская писательская организация выпустила сборник моих рассказов "Заколдованная" (сто экземпляров) и за него дала премию им. С. Есенина. Эта премия не от каких-то олигархов, она от истинно русской организации и от честных людей. А потом я получил Первую премию за повесть о своей собаке "Железный Дым" (Всероссийский конкурс на лучшую детскую книгу о животных). Благодаря этой премии, вышла книжка о Дыме с его фотографией на обложке - для меня это лучшая память о моем лохматом друге и наших с ним байдарочных походах.
Пусть смеются над нами!
После смерти матери ко мне зачастили друзья - где ж еще удобней собраться? - от ЦДЛ всего-то пятнадцать-двадцать минут на такси (за три рубля), да и места в квартире полно, всегда можно переночевать; кое-кто заваливался с подружками, а я шел с собаками на озеро, или оставлял ключи и направлялся в писательский клуб. Случалось, мои дружки (из числа женатиков) ночевали у любовниц, а женам говорили, что засиделись у меня, "заговорились, ну и остались"; мне не раз приходилось перед этими женами выкручиваться (в их глазах я был беспробудный пьяница и вообще конченый человек - понятно, такой взгляд я решительно отвергал).
Смех разбирает, когда вспомню дружков, перебывавших у меня. Вот уж были растяпы так растяпы! Одни толком охмурить женщин не могли - ползали перед ними на животе, читали стишата (рассматривали встречу с какими-нибудь никчемными особами, как величественное событие), а эти особы со скучающей миной поглядывали на часы. Другие атаковали женщин слишком напористо (позднее мне приходилось чинить мебель и выслушивать от соседей претензии за шум и всякие непристойные словечки). Что и говорить, дружки у меня один чудаковатей другого. Некоторые из них уже на небесах и теперь в компании мы часто потешаемся над ними. Всякие праведники нас осуждают, а мы в ответ:
- Когда дадим дуба, пусть смеются над нами!
Именно в то время у меня появились новые серьезные друзья: прозаики Владислав Егоров, Михаил Ишков и драматург Валерий Шашин. С этой троицей я выпил бочку водки - никак не меньше, и вел захватывающие разговоры и огненные споры. К слову сказать, мы были пьющие, но не любили пьяных - тех, кто сильно перебирал и "керосинил" ежедневно без всякой меры; с такими нам было не по пути, мы все-таки корпели над рукописями.
Сатирик Егоров мощная личность - большой, тучный, с вертикальной полоской торчащих усов "каплеуловителями" - а ля Гитлер, не упускал случая поучить меня житейским премудростям (он был старше на год), даже тем, которые мне были совершенно не нужны (банному делу, изготовление холодца, всяким соленьям, моченьям), но всегда это делал тактично и, вроде бы, ленивым, глуховатым, но теплым, обволакивающим голосом. Он вообще выглядел сонливым толстяком - казалось, положи его на пол и он тут же уснет. Только разговоры о литературе действовали на сатирика освежающе; отстаивая свои взгляды, он вначале повышал голос, а потом и начинал горлопанить. А окончательно расходился в спорах о политике - тут уж его, бывшего журналиста "Правды", задевало за живое, у него появлялась молниеносная реакция, лидерские замашки: он багровел, на несогласных зыркал испепеляющим взглядом, рычал и рявкал, стучал палкой (последние годы он болел и ходил с трудом); от его всесокрушающего напора оппоненты смолкали и съеживались, а единомышленники расправляли плечи - им сатирик подмигивал - мол, пока я с вами, вы в безопасности.
Егоров был крайне вспыльчивым, за его внешней невозмутимостью и спокойствием (порой даже вялым равнодушием) всегда чувствовалось страшное внутреннее напряжение - достаточно было одного неосторожного слова, чтобы в его глазах появился воинственный блеск; еще пара слов - и он рвался в бой (как-то, разбушевавшись, даже дал в морду таксисту хаму). Такой в нем был богатый ассортимент чувств, я называл его "Старый вояка".