Внешне Рогов выглядел здоровяком, медлительным, степенным, как и подобает лауреату всяких премий; на бытовые темы говорил спокойно, убедительно, но, как и Егоров, в спорах о литературе и политике расходился не на шутку - правда, не вскакивал и не размахивал руками, продолжал сидеть, скрестив руки на груди "в позе Наполеона" - вроде, руководил сражением.
Несмотря на азартные споры, во многом мы были единомышленниками и потому сильно привязались друг к другу. Наша связка и сейчас крепка, мы и сейчас собираемся у меня, но… уже без Егорова. К большому огорченью, наше спаянное братство недавно поредело - болезни доконали Егорова, он умер. Это большая утрата для всех нас. Царство ему небесное, если оно есть! И пусть, как говорится, земля ему будет пухом! Кстати, на похоронах именно Шашин сказал самые проникновенные слова.
Последние годы Егоров на лето снимал комнату на станции Правда, где в окна лезли ветви яблонь. По утрам он бродил по лесу, собирал грибы; днем писал за столом у "яблоневого окна", по вечерам прогуливался по поселку, "набирался дачных впечатлений".
Егоров был сатириком, продолжателем традиций Салтыкова-Щедрина, Козьмы Пруткова и, в отдаленном плане, - Грибоедова, Гоголя. Как известно, сатира - крайне сложный жанр, в котором легко впасть в шаблонный набор приемов, банальщину и фальшивость. Я убежден, именно этим и отличаются современные сатирики в нашем Отечестве. Понятно, большинство из них нерусские, да еще оголтелые "демократы", и, без сомнения, потому-то их произведения и пропитаны желчью, ерничанием, злорадной насмешкой, неприкрытым презрением к русскому народу. Собственно, все их творчество преследует четкую цель - поиздеваться над нашей страной. Не случайно герои их произведений - сплошь русаки глупцы, не просыхающие пьяницы (разумеется, герои соплеменники - все, как один, непьющие, остроумные, доброжелательные). И это делается с ядовитым умыслом - вселить в наш народ комплекс неполноценности, чтобы он, обворованный, униженный, не поднимал головы. У этих злодеев все четко продумано.
Сейчас, во время "демократической" пирушки, "мастера" сатиры заполонили всю эстраду, их сборища ежедневно показывают все телеканалы, в издательствах том за томом выходят их сочинения, но у любого более-менее подготовленного читателя, такое чтиво не вызовет не только смеха, но и улыбки, а у знакомого с Салтыковым-Щедриным, Твеном, Чапеком, Гашеком, вызовет отвращение.
В отличие от ныне процветающих сатириков, Егоров истинно русский писатель и показывает нелепости нашей жизни в мягкой ироничной форме. Некоторые его вещи даже не сатира, а грустный юмор, за которым видна боль за нашу страну. Не утихающая боль.
Егоров только в зрелом возрасте серьезно занялся литературой. Не стану кривить душой, многое из его первых сочинений мне принять трудно (по качеству текста), но естественно, о творческом человеке надо судить по его лучшим работам, поэтому перечислю рассказы Егорова, которые, без преувеличений, можно назвать первоклассными: "Пасхальные яйца", "Собачья жизнь", "Молитва", "Рай". К сожалению, эти рассказы - последнее, что написал наш друг; тяжелая болезнь оборвала его жизнь. Сыграли свою роль и события последних лет, он остро переживал разрушение нашей страны, ведь был подлинным патриотом, каких сейчас мало. Я имею в виду тех, кто открыто подает голос, а не просто бурчит под нос - таких-то полно.
Незадолго до смерти, Егоров решил издать книгу за свой счет и стал собирать рукописи, но не успел. На сороковинах Шашин, молодчина, объявил, что сделал компьютерный набор всего, что написал наш друг, и для издания книги нужны деньги - их дал старинный друг Егорова, главный редактор "Правды" А. Ильин. Ишков, Рогов и я тоже примкнули к этому благородному делу - написали по странице "Памяти друга". Книгу Шашин сделал замечательную, она - лучший памятник Егорову. Есть поверье - друзья и ученики покойного должны доделать то, что не успел сделать мастер, иначе его душа не успокоится. Если это так, теперь душе нашего друга будет спокойно.
Я часто вспоминаю Егорова… Бывало звонит, и с нарочитой деликатностью подтрунивает надо мной:
- Это квартира известного писателя Леонида Анатольевича? Вас беспокоит никому не известный скромный литератор Егоров. Я глубочайше извиняюсь, но позвольте узнать, какие у вас планы назавтра? Как вы смотрите на то, что мы соберемся у вас в небольшом дружеском составе? С Ишковым и Шашиным я уже договорился. Мои больные ноги подсказывают, что завтра будет дождь, а в дождик хорошо беседовать.
Сюда, пожалуйста, и улыбайтесь!
В ЦДЛ писателей и гостей снимал фотограф с огненно-рыжей "полыхающей" шевелюрой и такими же усами, в ярко-красных рубашках, от которых прямо било жаром. Его звали Гера Беляков; он называл себя "бывшим шофером дальнобойщиком" - понятно, эта профессия придавала облику Геры дополнительный вес.
Гера считался мастером групповых портретов. Он подходил к писателям (или гостям) и, улыбаясь в оранжево-рыжие, даже красноватые (от курева) усы, говорил:
- Ваши лица просятся на групповой портрет. Встаньте, пожалуйста, сюда. Поплотней, но не слишком. И улыбайтесь!
Делал Гера и индивидуальные портреты, но с меньшим удовольствием, чем групповые. Он вообще любил всякие сборища - похоже, когда шоферил, ему не хватало общения и, сменив профессию, он наверстывал упущенное. Я называл его групповые портреты "нагромождением тел и лиц", но Гера не обижался и поэтично провозглашал:
- Эти портреты, как букет полевых цветов, где один цветок оттеняет другой. Когда на снимке много разных лиц, подчеркивается своеобразие каждого. Они смотрятся на контрасте.
Стоило клиенту появиться в его закутке-ателье, Гера сразу, без всяких вопросов, показывал на стул:
- Сюда, пожалуйста, и улыбайтесь!
Случалось, клиент недоумевал:
- Почему вы не спросите, как я хочу сфотографироваться?
Гера спокойно пояснял:
- Если фотограф спрашивает "как вас снять?" - сразу уходите. Мастер должен знать, как именно снимать. - Гера прищуривался и щелкал пальцами.
После такого ударного объяснения становилось ясно - он-то мастер своего дела и ему можно доверять на все сто процентов.
Перед съемкой Гера долго устанавливал свет, поворачивал клиента в разные стороны, приподнимал и опускал его голову, при этом приседал, вставал на носки, прищуривался, рассматривал "натуру" и так и сяк. Глядя на эти скрупулезные неторопливые приготовления, я думал, что у профессионала в работе и не должно быть спешки, азарта, другое дело - настрой. Мне вспоминался Лермонтов: "Глубокая река не допускает бешеных порывов". Что немаловажно, подготавливаясь к съемке, Гера непременно спрашивал у клиента:
- Вы относитесь к миру писателей или к другому миру?
И, после того, как клиент объяснял из какой он сферы, находил общих знакомых и тем самым устанавливал дружеский контакт. В заключение Гера непременно выдавал качественную формулу:
- Улыбайтесь! Вы наверняка знаете, что улыбка красит лицо. Вспомните что-нибудь хорошее…
При встречах с Герой я всегда растягивал рот и думал - в самом деле, хорошего вокруг нас не меньше, чем плохого и жизнь состоит не только из проблем и борьбы.
За время, пока я вел изостудию при ЦДЛ, мы с Герой не раз выпивали в его закутке-ателье и он порассказал мне немало смешных историй из своей бурной жизни. Взять хотя бы его развод с женой, после которого супруги перестали разговаривать даже по телефону. Гера переехал к матери, но каждый месяц кидал в форточку алименты (благо квартира находилась на первом этаже), но, спустя год, его вдруг вызывают в суд за неуплату алиментов. Оказалось, жена, сразу же после развода, поменяла квартиру "чтобы избавиться от духа мужа". Позднее супруги помирились и снова расписались.
Надо отдать должное Гере - он был хорошим отцом и по-настоящему заботился о своей дочери. Девушка увлекалась живописью, и я готовил ее к экзаменам в художественное училище. В благодарность Гера подарил мне кипу фотографий моих друзей, детских писателей. Как правило, фотографии делают человека или лучше или хуже, но только не передают то, что есть. Снимки Геры исключение.
Прежде чем представлять портреты своих друзей, без колебаний заявляю: детская литература - это своего рода вероисповедание, а детские писатели - определенная, ни на что не похожая, каста людей.
Те далекие времена
Особо одаренный друг мой Геннадий Цыферов с фотографии смотрит сквозь бликующие очки, смотрит прищурившись, колюче, с усмешкой - и не поймешь, то ли он добродушный острослов, то ли положительный зануда.
В моем столе лежит лист бумаги с крестами и фамилиями умерших друзей - это мое кладбище. Оно большое. Много моих друзей уже на небесах (я не говорил им "Прощай!", говорил "До встречи!", поскольку временами все-таки надеюсь на загробную жизнь). Одни из друзей умерли совсем молодыми. Например, Саша Камышов, акварелист, которому пророчили ослепительное будущее. Другие, вроде писателя Юрия Качаева или художника Юрия Молоканова, умерли в "среднем возрасте", но для меня навсегда остались молодыми, потому что они были большими мальчишками - дух имели мальчишеский, не случайно и работали для детей.
Несправедливо рано и, что особенно горько, именно когда у него появилась своя отличительная манера, умер график Виктор Алешин. Когда-нибудь я поделюсь воспоминаниями об этих своих дружках. Непременно. Это мой долг перед ними. А сейчас расскажу о сказочнике Геннадии Цыферове.
Это был насмешник тот еще! И хитрец под маской добрячка простофили. Бывало, в компании пощипывает бородку, посмеивается, вставляет едкие словечки. Прочитает рукопись кого-нибудь из друзей и насмешливо-снисходительно тянет:
- Неплохая вещица, лихой сюжетец, но это уж на любителя. Скорее для домочадцев, жены там, тещи…
Или язвительно:
- Творческая неудача большого мастера, сукина сына, хе-хе. Такой казус.
Ему, старому хрену, прямо доставляло радость кого-то поддеть, подразнить (скажет колкость и победоносно ухмыляется, а то и ржет, обнажая кривые зубы в пузырьках слюны). Однажды на художественном совете обсуждали его мультфильм "Влюбленный крокодил". Канючили долго. Наконец, Цыферов не выдержал:
- Легче удовлетворить африканку, чем худсовет, - загоготал и, пощипывая бородку, вышел (он частенько выдавал такие сексуальные пассажи).
Цыферов называл себя "выходцем из купцов"; он носил очки на цепочке, бумажник со множеством отделений (в котором было мало денег, но тьма телефонов с женскими именами), и, любуясь собой в зеркале, тщательно подстригал усы и бородку "клином". Его мать была бухгалтером, а отец одним из руководителей лесной промышленности (он погиб на войне) - о них Цыферов тоже рассказывал со смешком, но с печальным смешком. Ну, а сам наш герой окончил педагогический институт и некоторое время учительствовал в интернате; дети на нем висли - он привлекал их своей чудаковатостью; они его звали "большой шутник". Что верно то верно - сказочник шутил по любому поводу, даже над религиями (с неверующими был верующим, с верующими - неверующим).
В конце пятидесятых годов Цыферов недолго работал ответственным секретарем в "Мурзилке" (позднее на его место пришел В. Берестов, который, вслед за В. Познером, был секретарем у Маршака - классик и протолкнул его в литературу), а жил в коммунальной квартире "гостиничного" типа. Этот "гостиничный" тип представлял собой душный полутемный коридор со множеством дверей в крохотные комнаты. Квартира находилась в "Пассаже" над магазином "Шляпы" и под окном Цыферова с утра до вечера шумела разноликая толпа; там происходили прекрасные и дикие сцены. "Интересное занятие - наблюдать за этим муравейником, - рассуждал я. - Вся жизнь как на ладони. Наблюдай и пиши. Материала на собрание сочинений хватит - ведь натуралист Ж. Фабр всю жизнь прожил на одной поляне и о ее обитателях написал несколько томов". Но окно Цыферова было плотно завешено шторами (если он ждал гостей); на столе горели свечи, на полу красовались окантованный бронзой саквояж и допотопный огромный черный зонт, на стенах покачивались театральные куклы, у потолка гигантской медузой плавал абажур и по всей комнате возвышались груды книг (на них сказочник и сидел и ел). Махинатор Цыферов сознательно устраивал бутафорию - живу, мол, в сказке, в передвижной кибитке.
На самом деле у него была обычная, ничем не примечательная жизнь без особых красот, всяких скачков и потрясений; он не совершал подвигов, но и не делал глупостей, а вот когда садился за письменный стол и погружался в сказку, действительно "жил" интересно, насыщенно. Его постоянными героями был ослик и медвежонок, два романтика, которые искали в жизни добро и красоту.
Здесь самое время упомянуть о друге Цыферова, тоже сказочнике, плодовитом писателе Сергее Козлове (у них отношения были не очень душевные, но все же приятельские). Сразу же после школы Козлов поступил в литературный институт (редкий случай) и принял католичество, а написав первые сказки, собрал друзей писателей и объявил:
- Мы все пробиваемся в одиночку, но больше всех шансов у меня. Поэтому вы должны работать на меня: писать рецензии на мои публикации, организовывать мне рекламу, писать, что я гений и прочее. Когда я выйду на орбиту, вытащу и вас.
Вот так просто и объявил выскочка Козлов (только что не сказал "мне нужна слава!"). Позднее он, как и Цыферов, который оказал на него существенное влияние, тоже стал писать об ослике и медвежонке. Издатели путались - где чья сказка? Мне и вовсе приходилось туговато, поскольку я иллюстрировал эти сказки (в журналах АПН) и мне нужно было придумать двух разных медвежат и двух разных осликов (например: один добрый, другой злой, один тихоня и скромник, другой шумный грубиян). Когда всеобщая путаница достигла предела, Козлов, ужасно нервничая, сказал Цыферову:
- Ты пиши только про ослика, а я буду писать только про медвежонка.
Так сказал дурошлеп Козлов, чтобы раз и навсегда поделить зверей. Его мысли читались яснее ясного. Цыферов поерепенился, потом хмыкнул и, изловчившись, написал совершенно неожиданные "Сказки старинного города". И Козлов неожиданно забросил медвежонка и ослика; перегруппировавшись, он написал сказку про ежика в тумане - слабоватую, кисельную вещь, которая прозвучала только благодаря мультфильму и которая является перепевом сказки Цыферова "Ежик и Сверчок". Тем не менее, вскоре Козлова приняли в Союз писателей. А сказки Цыферова про город так и не напечатали, и в Союз писателей его не приняли; постарался председатель приемной комиссии Ю. Яковлев-Хавин (два раза прокатывал сказочника).
- У Цыферова слишком много желтого, - морщился, - желтые цыплята, лягушата…
Сионист Яковлев-Хавин долго мурыжил и А. Баркова.
- Все это мило, но не профессионально, - брезгливо кривился.
Цыферов потерпел полный крах (и это несмотря на то, что его сказки уже печатали в Чехословакии, Польше, Японии. "Жил-был слоненок" вышел пятимиллионным тиражом и, кстати, стоила книжка шесть копеек). По этому поводу некоторые, под видом сочувствия, злорадствовали, но кое-кто советовал Цыферову сходить к Михалкову.
- Не пойду ему кланяться! - возмущался мой друг. - Я пишу не хуже его! (он проиграл, но голову держал высоко).
В те знаменательные дни Цыферов хорохорился, делал вид, что совсем не огорчен таким поворотом событий. В самом деле, что огорчаться? Ведь после того, как писателя или художника приняли в творческий Союз, или даже отметили наградой, он не будет лучше писать - это понятно и дураку. Чаще бывает наоборот - признание и слава идут писателю и художнику во вред, в него вселяется некая успокоенность, довольно вредная штука. Давно замечено, слава погубила немало талантов, ведь прославленный человек может зазнаться и менее требовательно относиться к работе, может вообще бросить работу - подумает: "вдруг сделаю хуже, чем делал до сих пор". И наверно, действительно страшно. Яснее ясного, прославленный человек уже как бы взлетел, и от него ждут новых высот, ему нельзя снижаться. К счастью, слава мало кому достается. Да и те, кому достается, не всегда ее заслуживают.
Ответственно заявляю: Цыферов не очень расстроился, что его прокатили в писательский Союз еще и потому, что считал свои сказки "намного лучше, естественней и искренней", чем у остальных современников, "я буду вторым Чуковским" - говорил (в подпитии вообще ставил себя на одну ступень с Андерсеном - "мои сказки помогут спасти мир, хе-хе!"), но конечно, все-таки он переживал, ведь талантливый все остро переживает, только мне кажется, его красивая неудача лучше, чем некрасивый успех Козлова.
В те годы своеобразные сказки Цыферова мне казались новым, свежим словом в искусстве, загадочной, эластичной прозой, калейдоскопом акварельных миниатюр-зарисовок (все казалось, он знает какие-то тайные литературные ходы), но теперь-то я понимаю, многие из сказок по большому счету - попросту слащавые бессюжетные картинки, рафинированные затеи, литературные фокусы - их прочитаешь и забудешь, а с героями сказок Андерсена, Братьев Гримм, Фрэнка Баума не хочется расставаться, с ними еще долго живешь. Я убежден - без сюжета нет сказки.
Понятно, для детской души необходимы сентиментальные выдумки, но всякие "Паровозики в небе" - ни что иное, как взятая с потолка слюнявая нарочитость, красочная упаковка, в которой пустота. Это, конечно, увлечет некоторую часть детского населения, но такие вещи несоизмеримо далеки от "Конька-гобунка", "Черной курицы", "Буратино". Никак в толк не возьму, почему современные сказочники не пляшут от классики и все дальше уходят от наших великих традиций, забивают в них гвозди? Кстати, сказки Козлова, по-моему, вообще всего лишь посредственность (можно взять любую - "Черепаха на солнышке", "Ослик, который повесился в дождь"…).
Но были у Цыферова и прекрасные вещи: "Влюбленный крокодил", "Приключения Лошарика", где есть легкость, временное пространство и главное - радость жизни. По некоторым сказкам мой друг совместно с Сапгиром делал сценарии для мультфильмов.
- Как вы вдвоем работаете? - недоумевал я.