- Очень просто, - хмыкал Цыферов. - Я пишу, а он добавит стишок и пробивает. У него связи, хе-хе. Режиссеры в детских театрах. А наши мультфильмы ставит Марк Качанов, дружок Генриха. В "Детском мире" его любит Асан Гольдфрельд… Сейчас Генрих пробился в театр "Сатиры". Там одни евреи. Мы с ним будем делать инсценировку по "Карлсону". Евреи молодцы, тянут друг друга. Зиновьев тянул Мандельштама, Гельцер и Ромм - Раневскую… Такая примечательность, хе-хе. А мы, русаки, топим друг друга. Ну и евреи топят нашего брата, ведь они отправили на тот свет и Есенина и Маяковского, и Клюева, и Гумилева, и Дворяшина, и Галанова - всех, кто выступал против них. Вот смотри, какой интересный фактик, - он достал старое издание Маяковского и прочитал стихотворение "Кристофор Колумб". - А теперь смотри - вот последний сборник Маяковского, оттуда уже выкинули строчки про евреев. Такой фокусик, хе-хе. Хитрый народец. Восхваляют Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, но они все мозговые, без души. Их поэзия холодная, стеклянная, хе-хе. Кстати, у Цветаевой мать была еврейкой. А к Ахматовой меня водил Сапгир. Злая тетушка. "Есенин плохой поэт, - говорила, - у него нет ни одной приличной строчки". А Есенин-то самородок. Лучший поэт России, после Пушкина… Она и Льва Толстого называла "мусорным стариком". Каково, а?! Злая тетушка. У нее и лицо хищницы. Хорошо ее приложил Бунин, "полумужик, полубаба", - сказал… Она поддерживает ленинградских евреев. Рейна, Кушнера, Бродского. У них тоже стеклянные вещицы, для избранных, хе-хе. Ну, может, на дне души у них что-то и есть, но душа-то не русская. Такое впечатление, что они живут не в России. Сапгир-то считает их гениями. Стеклянные гении, хе-хе! Полубоги кисельного цвета!
В общей сложности Цыферов написал шестьдесят пьес (Сапгир сочинил к ним стихи), но после его смерти (в сорок два года), Сапгир ставил на пьесах только свою фамилию. Дочь Цыферова Люся возмутилась. Сапгир начал выкручиваться:
- Понимаешь, если оставить две фамилии, то получишь только тридцать процентов, а так я получу больше денег и с тобой поделюсь.
- Мне не надо ваших денег, мне нужна фамилия отца, - твердо заявила Люся. (Кстати, благодаря ей, сейчас вышло несколько книжек моего друга).
Однажды Цыферов написал "Тайну запечного сверчка", где жук заползает в чужой мир (в это время произошли события в Чехословакии). И надо же! Неожиданно моего друга вызывают в КГБ, где чихвостят за "явную аналогию". По этому поводу мы устроили веселое застолье.
- Я думал, они будут меня шерстить за встречи с бабами, - смеялся Цыферов, - а они копнули глубоко… Скажу тебе, там не дураки сидят, университетские значки нацепили…
Кроме сказок Цыферов писал неплохие эссе о Моцарте, Андерсене, Братьях Гримм… После этих работ Цыферова все же решили принять в Союз писателей, но в нем взыграла давняя обида - он, гордый дядюшка, отказался.
В Детгизе не издали ни одной книжки Цыферова.
- Там одни евреи, - говорил мой друг. - Миримский, Арон, Либет. Они меня на дух не принимают. Отдают на рецензию Глоцеру из радиокомитета. Ничтожный типчик, хе-хе. Он еще критик по детской литературе! Ничтожества ведь всегда комплексуют. Сам-то он ни на что не способен… А главный их рецензент - Рахиль Баумволь. Она сделала все, чтобы меня не печатали. Говорит: "Цыферов сочиняет сказки в пьяном бреду". Полная чушь… А Либет скрывает свою ненависть к русским. Вежливо просит переделать. Раз десять. Потом поганка все равно рубит. Заболтает любой сюжетец. Ее издевательство многослойно, как отравленный пирог, хе-хе… И страшна она, вроде мордатой собаки моего соседа. Волчица в чепчике, хе-хе. С ней может спать только мужик под наркозом, хе-хе…
А. Барков рассказывал, как однажды в Детгизе К. Арон довел Цыферова до нервного срыва: "Зря немцы таких, как ты, оставили. Я тебя не пощадил бы. Ноги моей здесь больше не будет!". Такие вспышки у сказочника случались не раз. Когда А. Митяев (главный редактор "Мурзилки") стал разбирать его рукопись, Цыферов не выдержал: "Толя, пошел ты на х…!" - забрал папку и хлопнул дверью…
Первое время, когда я приходил к старине Цыферову, у соседей над его комнатой играл струнный оркестр.
- Обрати внимание, какие изысканные музыканты! Играют Моцарта, Вивальди. - Цыферов показывал на потолок и благоговейно улыбался. - Музыка самое высокое из искусств. Казалось бы, все просто - только вовремя нажимай на нужные клавиши, но чтоб это проделать, надо иметь слух, чувство ритма и прочее… Это тебе не кисточкой мазюкать, хе-хе.
Позднее выяснилось, что хитроумный сказочник нарочно все подстраивал: к приходу гостей звонил приятелям - "изысканным музыкантам" и те за бутыль "гамзы" играли на верхней лестничной клетке. Когда Цыферова навещали "девахи" и "мамзели" (его выражения), он, показушник, еще рассыпал на полу старинные монеты - для дополнительного эффекта. Попробуй не потерять голову от такой экспозиции! Ну и, само собой, мой друг дарил женщинам свои книжки (подписи разукрашивал виньетками, себя изображал слоненком). Я говорил ему:
- Мы все просто бабники, а ты мучитель-разрушитель женских сердец, комический злодей.
- Нет, я романтик, - смеялся Цыферов. - У меня благочестивая душа, хе-хе… Я давно готов к чистой, романтической любви, но все какие-то не те бабы попадаются…
Однажды я попытался влезть в его благочестивую душу и попросил в общих чертах описать женщину, которую он хочет встретить. Усмехнувшись, он подробно нарисовал женщину с гротесковыми формами и сотней достоинств - "с глазами, в которых цветут фиалки".
- …Но она будет неприступная, - расплылся Цыферов и объяснил, как будет ее завоевывать, "и это будет прикладным искусством", как в конце концов она станет покорной "киской" и у них начнется любовь "длинною в… два года".
- Почему так мало? - удивился я.
- Потянет к другой неприступной, хе-хе, - засмеялся Цыферов, балда. - Трудно побороть любопытство, - и дальше понес что-то опереточное. Рассказал о гражданской жене, "объемной" продавщице Гале, которая имела "твердый характер". - Она все хотела сделать из меня "пушистого и мягкого", но такого зверя, как я, трудно завалить, хе-хе. (Он звал эту Галю "Император", а его дружки кто как, одни - "чудом", другие - "чудовищем". От официальной жены Раи он имел способную, но взбалмошную дочь Люсю. "В ее душе и бог и черт, - говорил Цыферов. - От меня, естественно бог, а черт - от Райки").
У отпетого бабника Цыферова была туча романов, он попросту коллекционировал женщин - в записной книжке вел учет блондинок, брюнеток (рядом с телефонами делал заметки-памятки: "тонкая, зубастая", "хохотушка", "рыжая, с боль. ж.", "три Кати: Екатерина первая, Екатерина вторая, Екатерина третья"; после романа телефон вычеркивал - женщина как бы для него умирала и он отправлял ее в свой колумбарий). На любовном фронте Цыферов преуспевал как никто, а меня натаскивал:
- С женщинами, как и с выпивкой, нельзя делать резких движений. Выпивая, надо плавно повышать градус, а после выпивки, на другой день, понижать. Иначе случится приступ. Так и с женщинами. После блондинки нельзя сразу переключатся на брюнетку, надо немного покрутить с шатенкой, а то случится эмоциональный шок, хе-хе. (Кстати, женился он на рыжей).
Все вечера напролет Цыферов, "чтобы развеять хандру" (которая время от времени на него нападала) просиживал в ресторане Дома актера, охмурял театральных (и не театральных) девиц, причем сразу девицам представлялся "сказочником" (понятно, одно это слово приводило женский пол в трепет) и тут же красочно пересказывал что-либо из своих произведений (ему было достаточно прочитать одну короткую сказку, чтобы все женщины падали). В такие минуты казалось, что он и за сказки-то взялся, чтобы только охмурять девиц - как некоторые слаборазвитые поэты для этого стали бардами.
- У таких, как Генка, половой мрачок, - сурово брюзжал писатель Геннадий Снегирев. - Таких полно. Вон Стацинский (художник), Приходько… (действительно, первый хвастался своей "колотушкой", второй частенько юморил на тему секса - например, увидев Ново-Иерусалимский монастырь, произнес: "какой-то монструальный монастырь". Понятно, можно простить грубость, но не пошлость).
- Жизнь каждого талантливого человека, - сплошные бабы, - возражал Зульфикаров (я думал примерно так же, и естественно, свое неутомимое ухлестывание за девицами рассматривал как явный признак какого-то таланта).
В Дом актера Цыферов чаще всего ходил с дружками Цезарем Голодным и Виктором Новацким. Эти деятели, внешне почти красивые люди, называли себя журналистами и драматургами, но ничего толком не писали, поскольку из них не выветривался сексуальный угар: Голодный с утра фланировал взад-вперед по "Броду" (улице Горького), кадрил девиц (он был разведенным; бывшую жену называл "кассой взаимопомощи" - она, богатенькая, давала ему деньги в долг), а Новацкий и вовсе жил с двумя одновременно ("любовь втроем требует немало душевных и физических сил", - говорил, оправдывая свою творческую хилость). И все же пустоголовые дружки Цыферова что-то делали (к примеру, Новацкий изредка писал статьи о театре), и понятно, о творческом человеке надо судить не по тому, сколько он пьет или имеет женщин, а по его работам, ведь в сущности, только работы и имеют значение. Но, повторяю, ничего запоминающегося эти дружки Цыферова не сделали и навсегда остались в тени сказочника. Кстати, спустя лет тридцать, я встретил Новацкого - он, уже пожилой, высохший, как мумия, вел под руки двух новых женщин (похоже, его душевные и физические силы еще не иссякли).
Выпивал Цыферов часто, но немного; никто не видел, чтобы он накачался сверх меры; незадолго до смерти, когда у него появились болезни, он вообще завязал с выпивкой и во всем остальном установил для себя щадящий режим.
Довольно часто Сапгир таскал Цыферова (раза два и меня) на неформальные выставки художников. Выставки устраивались на квартирах диссиденствующих интеллектуалов и, понятно, публика там собиралась отборная - среди них почти не было русских. Помню холсты Рабина - пьяные русские мужики валяются в грязи перед кабаками. Несмотря на это измывательство над Россией, Цыферов общался с неформалами. Он вообще старался быть левым оригиналом - так был противоречив в своих взглядах, а порой и в работах. Правда, однажды на свой день рождения выгнал Рабина из квартиры. Тот принес в подарок имениннику свою очередную абстракцию. Цыферов уже был под парами и заорал:
- Ты, гад такой, живешь в России, дышишь русским воздухом, пишешь русскими красками, а картины носишь в американское посольство, продаешь по триста долларов! Пошел на х…! (Кстати, Рабин хранил брюки Сапгира, говорил: "Это панталоны гениального поэта").
Частенько Цыферов заходил к режиссерше Ануровой, у которой собиралась еврейская богема.
- Я там вылечиваюсь от хандры, - объяснял. - Они меня принимают за своего, говорят: "Ты наш, ты как пчела, от всех берешь понемногу". Чего я беру? И сам не знаю, хе-хе.
Справедливости ради замечу - после его смерти режиссерша немало сделала, чтобы собрать и сохранить его рукописи, при этом называла сказочника "гением".
Как-то я сказал Цыферову:
- С одной стороны ты не любишь евреев, с другой - липнешь к ним.
- Не я липну, а они, - засмеялся мой друг. - Понимаешь, они всегда липнут к талантливым. А их бабешки стараются опутать талантливого русского, затащить его в загс, взять его фамилию. Знаем мы эти штучки, хе-хе. Я романился с еврейками. Помню, была одна. Ее единственным достоинством была роскошная задница… И была еще одна. С большим бюстом. Но у нее были огромные плечищи. Вообще узкие плечи и большая грудь крайне редко бывает у женщин, но это самый смак, такие - сногсшибательные красотки… А вообще я всяких бабцов люблю. Сегодня говорю им комплименты, а завтра получаю алименты, хе-хе!
У многих крупных художников голова варит как надо и просто пухнет от замыслов, они вечно спешат, боятся, что не хватит жизни для воплощения своих планов. У Цыферова не было никаких планов - сюжеты он черпал из того, что ему попадалось на глаза, с чем сталкивался в жизни. Он ходил по улицам неторопливо, еле передвигая ноги-ходули, заложив руки за спину, демонстрируя величественное спокойствие. В старомодном костюме, со сбитым набок галстуком и развязанными шнурками - он выглядел человеком "со странностями", попросту ненормальным или прилично "принявшим на грудь" - и, как все чудаки, сразу притягивал к себе внимание. (Кстати, ему было все равно во что одеваться; временами демонстрировал "элегантную нищету", но даже драный свитер носил, как королевскую мантию). Бывало, идет по улице, все пристально рассматривает сквозь толстые стекла очков, посмеивается, бормочет - на ходу сочиняет сказки. Увидит цветущие липы или старинную ограду во дворе, особняк с облупившейся штукатуркой или бездомного бродягу - тут же сочиняет сказку; ему все служило зацепкой для фантазии. Он помещал в сказку все, что его окружало, одушевлял все предметы. Глядя на него, я думал - готовность к чудесам рождает чудеса, и вспоминался Ж. Амаду, который говорил: "Я праздношатающийся зевака, болтающийся по улицам, наблюдающий за людьми, черпающий сюжеты".
Когда мы с Цыферовым бродили по улицам (а я к нему сильно привязался и радовался каждому дню, проведенному вместе; он был старше меня на шесть лет и был гораздо образованней и начитанней), он постоянно обращал мое внимание то на увядающие каштаны и тут же, на ходу, сочинял сказку и брал с меня слово, что завтра же сделаю к ней иллюстрации и напечатаю в АПН; то на "подходящее место для свиданий", то на собаку, которая стояла у светофора и переходила улицу вместе с людьми, то на ссорящихся супругов - и сразу представлял их семейную жизнь, вплоть до словечек, которыми они перекидываются. Однажды в каком-то дворе заметил кота - судя по замызганному виду, подзаборного.
- Возьму-ка его, надо подарить одной грудастой мамзели, она въезжает в новую квартиру, - пробормотал. - Будет жить в королевских покоях. Может, напишу о нем сказку. Назову его, бедолагу, в твою честь, вы чем-то похожи, хе-хе (имелась в виду моя бесприютность)…
Он попытался поймать кота, но тот дал деру. Его знакомая лишилась благополучия, а я не стал прототипом сказочного персонажа.
В другой раз мы увидели старика нищего, и Цыферов объявил, что старик наверняка бывший моряк. И с чего взял? Никаких морских примет у нищего не было. Чтобы проверить его домыслы, мы подошли к старику. Неожиданно он заговорил по-английски; потом перешел на русский. Он оказался бывшим матросом, который долгое время жил в Англии…
Ну и конечно Цыферов не упускал из поля зрения ни одну женщину… Прогулки с ним были, без преувеличений, жизненным университетом, он из любой ситуации устраивал приключение. Я вспоминал где-то вычитанную фразу: "великое познание людей приобретаешь на улице", и думал - необыкновенное вокруг нас случается каждый день, надо только уметь видеть. И теперь, по прошествии многих лет, для меня с именем Цыферова, честное слово, связана радость, праздничное настроение.
Чем еще запомнились наши прогулки, так это щегольским бахвальством Цыферова. Заметив красивый особняк, он непременно приосанивался:
- Когда-то я в нем жил. Снимал комнату у одной жирной мамзели, хе-хе.
Стоило мне кивнуть на красивую женщину, как он поворачивался, вытягивал шею, прищуривался:
- По-моему, я с ней спал… Забыл имя, хе-хе…
На улицах Цыферов не только черпал сюжеты, но и настраивался на творческий лад. А мне объяснял:
- Чтобы показать свою писательскую мощь, я должен испытать отвращение, например увидеть свалку, хе-хе… Или втюриться в какую-нибудь бабу. Тогда точно напишу первоклассную вещь… Вон Витька Новацкий. Пока не натр…я с женщиной всласть, за работу не садится… Мужики все делают ради восхищения баб. Не только пишут сказки, статьи там (дальше он все свел к тому, что секс - главный регулятор творчества).
Конечно, Цыферов был чудак и его мир отличался чудаковатостью, зато ему никогда не было скучно.
Возвращаясь к сказкам Цыферова, надо все-таки признать, что он первым "осовременил" традиционный жанр, а как известно, первооткрывателям всегда приходится трудновато.
Понятно, сказка это мечта; Цыферов, как многие себялюбцы и пресыщенные бабники, в свои фантазии вносил идеализм - мечту о счастье, настоящей дружбе и любви… И понятно, в творчестве выглядел, как наивный романтик, а в жизни, повторяю, с друзьями выступал как едкий насмешник (с немалым набором подковырок, шпилек, коварных вопросиков), а с женщинами - как опытный, изощренный ловелас (с еще большим набором способов обольщения). Каким-то непонятным образом в нем, чертяке, сочетались волшебство и житейская реальность, причем в равной пропорции.
Одно время, очевидно тоже для "дополнительного эффекта", чудило Цыферов вдруг начал коллекционировать лестницы. Откуда-то притащил складную стремянку, купил игрушечную пожарную лестницу; на столе из спичек собрал какие-то ступени (нормальному человеку не понять то, что у чудаков в порядке вещей). Кстати, будучи рассеянным, Цыферов вечно терял нужные вещи (часы, авторучки), но страшно берег ненужные (ту же игрушечную лестницу).
- …Ты уж не рехнулся ли? Решил забраться на облака? - спросил я, заметив его лестницы.
- Почти угадал, - хмыкнул Цыферов. - Но пока всего лишь для декоративного обрамления, хе-хе… Потом может напишу сказку про живущих на облаках… Вообще-то не мешает оторваться от земли… Я, конечно, люблю свой "Пассаж", и все такое музейное… Это как архаичная проза, где чистое самовыражение, наивность, доброта, но все же надо бы куда-нибудь уехать, развеяться, я закис в Москве…
- Куда тебе! Ты в своей конуре как в закупоренной бочке! - я попытался его подстегнуть.
Но, тяжелый на подъем, ленивый, нерасторопный от природы, он так никуда и не уехал. Да и куда он мог деться от своего "Пассажа" и ВТО? Не раз я звал его пройтись по речке "на моторе" - куда там!
- Мне проще три раза жениться, чем прокатиться на моторной лодке, - отшучивался он. - Мои руки созданы для того, чтобы обнимать баб. Желательно полуголых, задумчивых…
Когда у Цыферова бывали деньги, он покупал у цветочницы корзину с цветами и, гуляя по улицам, дарил букеты всем одиноким женщинам. Особенно одиноким и печальным (из числа симпатичных) еще обещал написать сказку; естественно, записывал телефон и через пару дней на свиданье приходил со сказкой. (И вновь я думал - готовность к любви рождает любовь). Само собой, за такой подарок женщины были готовы на все, и во время романа с Цыферовым от их одиночества и печали не оставалось и следа, но после романа они становились еще более одинокими и печальными.
Как-то он театрально протянул цветы явно опустившейся женщине.
- Мне? - вскинула она глаза и вдруг заплакала: - Мне никогда не дарили цветы. Спасибо вам, хороший человек!
- Я не хороший, а не похожий ни на кого, - хмыкнул Цыферов, когда мы отошли. - Хотя и лучше кое-кого, хе-хе… Мои еврейские дружки Цезарь (Голодный), Генрих (Сапгир) и Витька (Новацкий) слишком одинаковые - изворотливые, хваткие… Вы, русские дружки, сукины сыны, без царя в голове. И ты, и Вадька Бахревский, и Сашка Барков (двое последних - замечательные люди во всех отношениях, и уж точно "с царями" - здесь Цыферов понял, что перегнул палку), - хотя Вадька с небольшим царьком, крохотным, хе-хе… А я русский, но с купеческой закваской, хе-хе… У меня здравый ум и цепкая память. Я помню себя с двух лет. А бережливая память - главное для писателя. Ну и чуткость души, без этого уж никуда. Без жалости, совестливости. Как в анекдоте с худой бабой, знаешь? Хе-хе…