Последняя секретарша Мешкова жила в его квартире (кроме своих обязанностей, еще ухаживала за уже старой и больной режиссершей); обе женщины уже и не знали, кто из них жена, кто нянька, кто секретарша, кто любовница, кто друг - обе встречали драматурга радостными улыбками, с двух сторон подавали ужин, а его сон рассматривали, как святое: ходили на цыпочках, говорили шепотом, по телефону отвечали, что Мешков гениальный драматург, и не следует ему названивать, отрывать от дел. Меж собой женщины общались как неразлучные подружки, но перед смертью Мешков выкинул отвратительный завершающий аккорд - написал завещание, в котором и квартиру, и дачу, и машину завещал только секретарше-любовнице; "любимой Таточке", которая сделала из него драматурга, он не оставил ничего! Женщины два года судились и в конце концов жена получила маленькую однокомнатную квартиру где-то на окраине. Позднее овдовевшая режиссерша, иначе как "подонок" бывшего мужа не называла, а еще чаще говорила:
- Даже не хочу произносить его имя.
Недавно она позвонила мне, сообщила новый номер телефона, пожаловалась, что "еле ходит на костылях", припомнила наши "литературные кутежи" в их "театральной" квартире… О Мешкове уже говорила спокойно, даже, как мне показалось, с жалостью:
- …Он не только мои последние годы искалечил, но и свои. Развалил театр, ничего не писал, много пил…
Затем она бурно ополчилась на "демократов", по первое число отругала "своих" (что приходиться слышать крайне редко), особенно министра культуры Швыдкого - "Этого пройдоху я знаю давно…".
Мешков был трус и сорвиголова одновременно. Он не летал на самолетах, "самолеты часто бьются, - говорил, - а я нужен российскому искусству" ("он нужен только своим старушенциям", - язвили недоброжелатели). Тем не менее, как любитель романтики и эксцентричных поступков, сумасброд Мешков все мечтал спуститься на парашюте к любимой женщине (очередной секретарше, двухметровой блондинке) прямо в постель (такая блажь), а выпивши лихо водил машину (оранжевого наваристого цвета), правда недалеко (от ЦДЛ до дома, который находился в двух шагах). Много Мешков не выпивал.
- Зачем? Пьяный я буду вам не интересен (это кокетливое заявление воспринималось с трудом, тем более, что, по его словам, он выпивал "со всем человечеством").
Помню, как Кучаев "перебрал" и, возомнив себя пупом земли, высокомерно бросил Мешкову (уже известному драматургу):
- …А ты вообще молчи! Ты вообще ничего не написал!
- Андрей, ты чего? - улыбаясь насторожился Мешков. - Ты чего-то не то говоришь.
Кучаев зашмыгал носом, меняя тон что-то забормотал и увильнул от разговора. Я ждал от Мешкова смертельной обиды, ожесточенной реакции, а он, великодушный, все свел к шутке, все простил дуролому Кучаеву. Он вообще не зацикливался на неприятностях и каждый день наполнял весельем и красотой. Хотя, был случай, когда наш герой (слегка подвыпивший) уподобился Кучаеву - почувствовал, что масштаб его таланта почти равен Шекспиру, и на весь холл ЦДЛ разносил детского драматурга Машкина:
- Как ты смеешь разговаривать со мной подобным тоном?! (тот нелестно отозвался о пьесах Мешкова). Кто ты такой?! Выведите его из нашего клуба! Он не член Союза писателей!
Я не берусь судить пьесы Мешкова, поскольку вообще плохо разбираюсь в драматургии и, к своему невежеству, с листа одолел всего несколько пьес классики, но все же, работая в театрах, пересмотрел немало спектаклей. То, что читал мне Мешков из своих произведений, я воспринимал, как высосанные из пальца красивости, местами как безвкусицу, местами как милую бредятину (а я всегда был за ясность). Да простит он меня, старого черта, но все заземленное, взятое из жизни мне гораздо ближе красивой выдумки. Ничего нового в пьесах Мешков не открывал, но преподносил их эффектно - это он умел, старый пес. Когда я высказывал Мешкову свое мнение, он принимал героические позы и кипятился:
- Экий вы, батенька, дровосек. Мое мнение с твоим не совпадает. Ты пойми, ребенка надо поселять в фантастический мир!..
Мы никогда не могли договориться, и чем больше выпивали, тем больше спорили. Я так привык с ним собачиться, что прямо скучал, когда его не было в ЦДЛ. Хочется думать - и он тоже. Ну не зря же при встрече он говорил:
- Так, ну на чем сегодня схлестнемся? Мы с тобой фехтовальщики, уважающие противника, ведь так? Правильно я говорю, а? - и обращаясь к свидетелям встречи, добавлял: - Но учтите, господа, мы стариннейшие друзья, мы знакомы с…
Он отправлялся в путешествие по нашей юности, вспоминал пятидесятые годы, курилку в "Ленинке", тогдашних наших приятелей, "подвальные" выставки, левых поэтов В. Хромова и С. Красовицкого, которые куда-то сгинули (по одним слухам забросили поэзию, по другим - вот-вот выпустят книжки), "Бродвей" - улицу Горького, "Пушку" - площадь Пушкина, кафе "Националь", где по вечерам за столами сидели Олеша, Гарин… Мой дружище был необидчивый, отходчивый, незлопамятный, что говорило об уверенности в себе.
Нас с Мешковым слишком много связывало и, понятно, всерьез поссориться мы не могли. Теперь-то мне стыдно за многие слова, которые я говорил Мешкову. Больше того, иногда мне кажется, что в своих сочинениях он не просто пичкал детей какими-то замысловатостями, а все-таки преследовал нравственную идею; пусть расплывчатую, но все же идею - то, чего у современных авторов и в помине нет - у них одни хохмы да розыгрыши. Да, Мешков делал все, что вздумается, жил свободно и весело, всегда принимал позы - и в жизни и в искусстве (во всем своем драматическом величии), но, как ни странно, делал это искренне - такая уж у него была врожденная склонность; он кстати, не отделял искусство от жизни - и то и другое для него было карнавалом и он всех приглашал участвовать в нем. И понятно, он никогда не скучал, ему просто некогда было скучать. Теперь я даже думаю, что лучшим произведением Мешкова была его собственная жизнь.
В характере Мешкова было немало бунтарского - на всякие азартные сборища, митинги, акции протеста он шествовал в первых рядах, громче всех надрывал глотку, поддавал жару вздрюченной толпе. И, естественно, во время "криминальной революции" был самым оголтелым "демократом", даже схватил микроинфаркт от чрезмерного возбуждения (к этому времени он уже постарел, но не помудрел, даже наоборот поглупел).
- Я боец, - говорил друзьям с фанатичным блеском в глазах. - Моя мечта - переделать мир, сделать его справедливым, солнечно-счастливым! А вы больше всего на свете цените свой покой.
Новые правители города (все проходимцы, сплошное ворье) оценили его вклад в общее дело: ему дали возможность организовать частный театр "Пилигрим", который ездил по Золотому кольцу, развлекал иностранцев. Это была впечатляющая победа Мешкова, он сразу взметнулся на олимп, да так стремительно, словно его подбросила катапульта. В те дни он, самонадеянный, беспечный, уже совсем дедуля, был корифеем театральной жизни, с юношеским энтузиазмом скакал из одной тусовки в другую - и все в ритме зажигательного танца самбо; от него исходил дух счастливчика - казалось, он нашел лучшее место на земле и теперь готов со всеми делиться богатством. Но вскоре иностранцы раскусили показуху, и Мешков прогорел; правда, не повесил нос - говорил, что легко отделался - "списали долги". К сожалению, отделался он совсем не легко - в середине "реформ" получил второй инфаркт. Я говорил ему:
- Все как-то не так. Какой-то массовый психоз, у людей явно мозги сдвинулись. Воротит от всего этого.
А он, безмозглый, отчаянный старикашка:
- Подожди, все устроится, утрясется, устаканится.
Некоторое время он, дурной непоседа, еще продолжал суетиться, выпивал и курил - понятно, меньше, чем прежде, но не в его натуре было замедлять темп, останавливаться, осматриваться, и однажды его сердце отказало окончательно.
Жаль, что старина Мешков маловато проскрипел, не дожил, не увидел окончательный результат деятельности своих "демократов" - изуродованную Россию. Хотелось бы узнать, что он, глупец, запел бы теперь, когда разграбили писательский Союз и издательства, когда совершенно не печатают современных поэтов и прозаиков - только детективы и сексуальную литературу, и уж совсем никому не нужны его пьесы-сказки; когда его любимый ЦДЛ оккупировали коммерческие офисы с многочисленными охранниками, и в ресторане и Пестром зале гуляют "новые русские", а мы, его друзья, только и можем распить бутылку в подвальном буфете (в "царстве мертвых", по выражению Тарловского), да и то не всегда, ведь живем на нищенские пенсии. Мне кажется, теперь он с ужасом смотрит сверху на то, что натворили его единомышленники, и говорит: "Простите, братцы, я был не прав".
Теперь я частенько ругаю бестолкового Мешкова за его разнузданную "демократическую" деятельность, ругаю, хотя он уже так далеко, что до него не добросить камень. Не верно это - говорить о покойнике или хорошо или никак (Л. Толстой называл это "ложным правилом"). Ну на похоронах - разумеется, но на вечерах памяти и прочих поминальных датах не мешает подытожить жизнь человека, отметить его плюсы и минусы, сказать правду открыто и честно. Это я сдуру и делал частенько, за что получал выговоры от друзей. А между тем, я переживал за умерших не меньше тех, кто пускал о них пузыри (часто откровенно лицемеря). Я и ругал-то умерших, чтобы заглушить боль в себе. И во время последующих встреч с друзьями стариканами всегда предлагал помянуть поименно всех, кто уже не мог быть с нами, на что те, кто пускал пузыри, морщились, а писатель Валерий Шульжик однажды заметил:
- Что ты каждую встречу превращаешь в поминки!
Вот старая оглобля! Будто не понимает - это наш долг, и мы должны быть благодарны судьбе, что рядом с нами жили замечательные люди. Что и говорить, тупые мои дружки, стариканы. Все, как один, тупые!
Как и в "Ленинке" когда-то, Мешков был украшением ЦДЛ - и не только внешне - он всегда пребывал в прекрасном настроении, всем улыбался, всех называл ласкательно: Юрик, Игорек, Ленчик. При встрече непременно что-нибудь рассказывал из жизни артистической богемы, расцвечивая рассказ картинными театральными жестами, пританцовывая, и откидывая назад седые, в завитках, волосы. Для него сценой был не только ЦДЛ, но и собственная квартира, и дом друга, и улица - об этом я уже говорил. По сути, Мешков всегда был настроен на праздник, а это немаловажная вещь - ведь все и зависит от настроя (на работу, любовь…). Я, например, если даже просто чего-то жду, это непременно происходит. Допустим, думаю - что-то давно не встречаю (такого-то) знакомого - все! - на следующий день сталкиваюсь с ним где-нибудь в метро. О настрое и говорить нечего; если с утра настроюсь на выпивку, к вечеру обязательно наклюкаюсь.
Как-то мы с Мешковым встретились на его Остоженке - он беседовал с какой-то своей знакомой, держа за поводок собаку. Я услышал его голос еще в начале улицы, а уж потом увидел его, жестикулирующего, подпрыгивающего, точно его подкидывала катапульта, как всегда в экзотическом одеянии - ковбойке попугайской расцветки. Когда я подошел, он торопливо пожал мне руку и, словно мы расстались час назад, продолжал выступать, одновременно вводя меня в суть дела:
- …Понимаешь, да?.. Как тебе это, а?.. Видал, как звезды сошлись?!
Он ставил очередной спектакль, где его знакомая и я были актерами, прохожие - статистами, а магазины и лотки - декорациями. Он, как всегда, был полон энергии, бодрости, захватывающих замыслов.
Мешков не вылезал из ЦДЛ, там он был любимчиком - его, старого беса, любила вся администрация, библиотекарши, буфетчицы и гардеробщики и вот, пожалуйста, - прошло немало лет после его смерти, а вечер его памяти так и не сделали. Такое свинство!
Я вспоминаю нашу встречу на Волоколамском шоссе. Я ехал на машине с участка, только миновал Истру и вдруг увидел впереди с проселка выехала "девятка" (уже новая), а за рулем - Мешков; его нельзя было не узнать по седой вьющейся шевелюре. Я посигналил, он остановился, мы вышли из машин, обнялись.
- Какими судьбами?! - раскинул руки Мешков. - Ах, ну да! За Истрой ведь наш писательский поселок! А я, понимаешь, был здесь на даче у знакомых. Интереснейшие люди! Давай вот что, в следующий раз заедем к ним вместе, а?! У них потрясающие сосны, прямо восьмое чудо света. Я сохранил их аромат, понюхай! - он приблизил лицо (от его седой шевелюры действительно пахло хвоей). - Я любитель хвойных деревьев… А люди интереснейшие, талантливейшие. Давай на следующей недельке к ним заглянем, а?!
Это была наша последняя встреча. Через месяц он умер. В те дни меня не было в Москве; позднее я узнал, что его хоронили всего пять человек, а ведь у него была туча друзей и приятелей (возможно, жена и секретарша-любовница просто никому не сообщили, поскольку у них начался скандал). Впрочем, за гробом Моцарта шли всего три человека, и похоронили его в общей могиле. Главное - о Мешкове у многих осталась добрая память (о его завещании знают всего два-три человека). И в ЦДЛ о нем вспоминают, и со скрипом, но где-то идут его пьесы, а пока человека помнят, он как бы жив.
Заходи, сейчас тебя пропесочу!
Необыкновенный друг мой Юрий Постников на фотографии выглядит смешно: тщедушный субъект, худощавый очкарик сидит за столом среди героев "Веселых картинок" и улыбается - явно счастлив в кукольном мире; на фоне деревянных и ватных масок его лицо с тонкими чертами - прямо копия арийца, какого-то свихнувшегося аристократа с теплым, контактным взглядом.
Каждому ясно - симпатии большинства людей всегда будут на стороне тех, кто "сам себя сделал". О тех, кто с детства жил беззаботно, имел все условия для развития и творчества, думаешь - не хватало еще, чтобы при таких возможностях вы ничего не добились.
Постников не просто "сам себя сделал", он выстоял под ударами судьбы, выдержал все и не сломался. Будучи с детства калекой, он не раз слышал за спиной "этот не жилец". Он постоянно испытывал боли, но никогда не жаловался, не употреблял слов "тяжело", "трудно", а если лежал в больницах, не разрешал приятелям себя навещать, чтобы не выглядеть беспомощным. А дома установил для себя жесткие правила жизни: ежедневно делал физические упражнения, с каждым годом увеличивая нагрузки, и никогда не позволяя себе расслабляться - собирал модели фрегатов, занимался переплетным делом, даже научился водить машину и самостоятельно ремонтировать ее (доходягу "Победу", которую купил у соседей).
Как многие талантливые люди с физическими недостатками, Постников долгое время вел замкнутый образ жизни: жил с матерью и сестрой, много читал и сам писал "смешные приключения" для детей - писал о том, чего ему не хватало в жизни; выдумывал загадки, головоломки, лабиринты - все то, что скрашивает досуг, вносит в жизнь элементы игры.
В середине пятидесятых годов художник карикатурист Иван Семенов создал журнал "Веселые картинки" и пригласил Постникова быть литредактором. Постников согласился и быстро из отшельника превратился в чрезмерно общительного деятеля, даже стал метить на должность художественного редактора журнала, что выглядело слишком самоуверенно; не зря художники шутили:
- Если Постников станет худредом, мы пойдем в сборную страны по футболу.
Окончательно освоившись в "Картинках", Постников написал серию приключений известных героев журнала (с начала шестидесятых я начал сотрудничать в журнале и кое-что иллюстрировал из этой серии; в дни совместной работы и завязалась наша дружба). В своих книжках Постников задействовал весь "Клуб веселых человечков", но ярче других выглядели Карандаш, которого придумал И. Семенов, и Самоделкин - детище художника А. Сазонова. Ребята сразу полюбили предводителя "Клуба" виртуозного рисовальщика с носом-карандашом и смекалистого железного человечка. Да и как их было не полюбить, ведь они вызывали у ребенка желание и самому что-то сделать. Кстати, печататься Постников начал под псевдонимом Дружков, взяв эту фамилию у подружки, с которой тогда встречался.
После смерти матери Постников в память о ней написал роман "Прости!" (он и до него накатал кирпич какой-то унылой прозы). Роман был слабым, в нем не хватало остроты, а также крепкости, жесткости, прочности и многих других мощностей, но было целое ведро воды (рукопись проталкивал Аким), и в издательстве роман сократили. Понятно, такие истории авторам не нравятся, и получив верстку, самолюбивый упрямец Постников восстановил текст - не без труда проник в типографию и самовольно перелопатил верстку (если ему что-то втемяшивалось в голову, он не отступал). Позднее этот трюк я тоже использовал, когда сам Постников отредактировал мои опусы. Как-то он сподвиг меня на интереснейшее дело - почесывая затылок, сонно проговорил:
- Напиши-ка в наш журнал сказку (первый и единственный случай, когда мне предложили что-то написать для журнала). Думаю, у тебя получится.
Пришлось попотеть, но все же я написал сказку про краски, где одними и теми же красками художники рисуют совершенно разное. Так один красной краской рисует маки, розы, гвоздики… Другой - мухоморы, пожары…
Мои "художники" Постникову понравились, но он, как настоящий литературный хулиган, без моего ведома, ввернул "дополнительную окраску": первому художнику добавил политический мотив - "и знамена на праздниках, и пионерские галстуки", а второму вампирский - "и кровь"… Тоже мне преобразователь! Ясно, все мы должны опекать тех, кто нам доверился, но Постников не опекал, а навязывал свое. Больше того, поскольку я был начинающим литератором, он, стервец, посчитал не обязательным показывать мне правку, и напечатал со своими добавлениями. Я немного расстроился и сказал ему:
- Как хочешь, но если когда-нибудь сказка выйдет отдельной книжкой, восстановлю свой вариант (что и сделал спустя двадцать лет). Ты в романе целые страницы восстановил, а я что, несколько слов не могу?
- Можешь, конечно, - миролюбиво кивнул Постников. - Но я сделал лучше, нашел элегантный выход из тупиковой ситуации. Теперь в каждой фразе чувствуется рука мастера. Оценить мое благородство может только благородный человек, ты на него не тянешь (такой был самоуверенный писака, первостепенный хвальбун!).
Спустя пару месяцев после выхода романа "Прости!..", Постников протянул мне письмо какой-то старушенции с Урала, где она на все лады расхваливала его писания. Письмецо было чересчур литературным, и я, грешным делом, подумал - уж не накатал ли его сам Постников, тем более что постоянно таскал его в кармане, всем показывал и радовался, как мальчишка, что было бы простительно начинающему автору, но никак не опытному литературному зубру. Но вскоре выяснилось, что старушенция существует на самом деле и откликается на все книжные новинки.
Кстати, позднее так же, как Постников, вел себя завсегдатай ЦДЛ Глеб Поздняков, который всем представлялся сценаристом (заодно, как бы мимоходом, сообщал, что является профессиональным шофером и работал таксистом), при этом называл известные фильмы, где был, по его словам, "вторым автором текста" (пойди проверь!). Но однажды этот Поздняков напечатал маленькую юмореску в газете и носился с ней, словно курица с яйцом: всем совал под нос и преподносил, как огромное достижение; он так радовался крохотной публикации, что многие усомнились - сценарист ли он вообще (кое-кто выдвигал предположение, что он просто купил рассказец у какого-то юмориста, но я поверил, поскольку мой друг сценарист Рудольф Тюрин был "рабом" у Кончаловского - писал диалоги в сценариях, за что получал неплохие деньги, но в титрах не упоминался).